Из союза гнева и любви Л. Чуковская

   
    
             ИЗ СОЮЗА ГНЕВА И ЛЮБВИ (Лидия Корнеевна Чуковская)

Ведущий 1:
Лидия Корнеевна Чуковская родилась, когда 20 веку было 7 лет, и умерла, когда ему осталось прожить ещё 4 года, хотя век завершился раньше его календарного срока.
Ведущий 2:
Она не дала своему времени исчезнуть, став его вырaзительницей, запечатлев его в слове.
Ведущий 1:
Слово было Богом Лидии Чуковской. Она часто цитировала Льва Толстого: «Да, начало всего – слово, слово – святыня души. И слово это есть одно божество, которое мы знаем, и оно одно делает и претворяет мир. Страшно только, когда смешаешь его со словом – произведением гортани, языка и губ человеческих».
Ведущий 2:
Лидия Корнеевна обладала абсолютным слухом, и фальшивое слово чувствовала сразу. А через него и фальшь времени.

Лидия Чуковская:
Не верю в крест, не верю в меч.
К тебе я руки простираю,
О, человеческая речь!
Ведущий 1:
Дочь К.И. Чуковского, жена гениального физика М.П. Бронштейна, собеседница, Эккерман А.A. Ахматовой, одна из первых слушательниц и читательниц романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго», свидетельница предсмертныx днeй М.И. Цветаевой, подруга двух выдающихся женщин – Т.Г. Габбе и Ф.А. Вигдоровой…
Ведущий 2:
Высокая дружба связала Л. Чуковскую с А.И. Солженицыным, в течение 20 лет oна была корреспонденткой Давида Самойлова.
Песня «Память», слова Д. Самойлова, музыка М. Таривердиева.
Ведущий 1:
Лидия Чуковская прожила 89 лет. Вслед за Анной Ахматовой она могла бы сказать: «И кто бы поверил, что я задумана так надолго, и почему я этого не знала. Прошлое обступает меня и требует чего-то». Но она сказала oб этом по-своему:

Ограждённая музыкой,
Награждённая белым жасмином,
Я живу в ожидании,
Когда срок, мне означенный, минет.
Слишком долгоиграющей
Показалась мне эта пластинка,
Запинающейся, ускользающей –
Паутинка, былинка, пылинка.
Музыка.
Давид Самойлов:
Дорогая Лидия Корнеевна! Никто из известных мне в наше время писателей не обладает лучшей художественной памятью. Я думаю, что Вы не рассердитесь, но у меня ощущение, что Вы пишете всё прекраснее, свободнее. Хотелось бы, чтобы это продолжалось, и максимальное число лиц было изображено Вами с той же мерой личного переживания и с доброжелательной беспощадностью, – как написана книга о Корнее Ивановиче.
Лидия Чуковская:
Он, папа, длиннорукий, длинноногий, узкий, длинный. Кто выше его? Нет такого. Им, его длиною, можно измерить заборы, ели, сосны, волны, людей, сараи, высь и глубь. Рост его был нам выдан судьбой, как некий аршин, как естественная мера длины. Сам он, во всём своём физическом и душевном обличье, был словно нарочно изготовлен природой по чьему-то специальному заказу «для детей младшего возраста» и выпущен в свет тиражом в один экземпляр.

Ночные поиски очков
Посереди подушек жёстких.
Ночные призраки шагов
Над головой – шагов отцовских.
Его бессонницы и сны,
Его забавы и смятенья
В той комнате погребены
В причудливом переплетенье.
А стол его упёрся в грудь
Мою – могильною плитою,
И мне ни охнуть, ни вздохнуть, ни встать
Под тяжестью такою,–
Под бременем его труда
И вдохновения, и горя,
И тех легчайших дней, когда
Мы босиком, на лодке, в море.
Музыка.
Лидия Чуковская:
Никогда я не слышала чтения более пленительного. Как будто все черты его личности собирались в эти минуты в голосе, интонациях, в губах, которые льнули к звукам, в звуках, которые льнули к губам.

Корней Чуковский:
Неужели никому из них (новым поколениям детей) не суждена величайшая радость читать, например, «Медного всадника», восхищаясь каждым ритмическим ходом, каждой паузой, каждым пиррихием. Неужели это счастье, столь услаждающее нас, будет для них уже недоступно?
Ведущий 2:
Творческая одержимость, любовь к стихам, служение слову – это уроки отца, воспринятые Лидией Чуковской, которую в детстве он шутливо называл: «Лидочек – лучшая из дочек».
Судьба спешила показать Лидии Корнеевне её возможный путь и оберегала её для действительного дела.
В 1926 году она была арестована за составление антисоветской листовки. Чуковская ничего о листовке не знала, это её подруга, придя к ней в гости, отпечатала листовку на машинке Корнея Ивановича. Хотя непричастность Лидии Корнеевны была выяснена, её выслали на три года в Саратов. Благодаря заступничеству отца, она провела в ссылке одиннадцать месяцев.
Ведущий 1:
Пребывание в Саратове обoгaтило её двумя главными уроками: oбщаться интересно только с теми, кто любит литературу, есть лишь один город, в котором она хочет жить, – Ленинград.
Лидия Чуковская:
Милая Знаменская церковь! Милый Невский! Милый наш Манежный переулок! Милый Спасский собор и милый скверик, обнесённый чёрными чугунными цепями. Я дома.
Пушкин, Блок, Ахматова, Мандельштам… Есть лишь один поэт – Петербург.
Ведущий 2:
Давно стихами говорит Нева,
Страницей Гоголя ложится Невский,
Весь Летний сад – Онегина глава,
О Блоке вспоминают Острова,
А по Разъезжей бродит Достоевский.
(Самуил Маршак)
Ведущий 1:
И в этом городе есть детская редакция Маршака, в которой работают талантливые поэты и писатели (Даниил Хармс, Николай Олейников, Николай Заболоцкий, Евгений Шварц…) – выдумщики, импровизаторы, авторы шуточных эпиграмм, пародий. Они делают новую детскую книгу. Здесь, по окончании учёбы, работает Лидия Корнеевна.
Среди шуточных посвящений Н. Oлейникова – стихотворение «Лиде»:
Ведущий 2:
Человек и части человеческого тела
Выполняют мелкое и незначительное дело.
Для сравненья запахов устроены красивые носы,
И для возбуждения симпатии – усы.
Только Вы одна и ваши сочлененья
Не имеют пошлого предназначенья.
Ваши ногти – не для поднимания иголок,
Пальчики – не для ощупыванья блох,
Чашечки коленные – не для коленок,
А коленки вовсе не для ног.
Недоступнoe для грохота, шипения и стуков,
Ваше ухо создано для усвоенья высших звуков.
Вы тычинок лишeны, и тем не менее
Всё же Вы – великолепное растение.
И когда я в ручке Вашей вижу ножик или вилку,
У меня мурашки пробегают по затылку.
И боюсь я, что от их неосторожного прикосновения
Страшное произойдёт сосудов поранение.
Если же в гостиной Вашей, разливая чай,
Лида, Вы мне улыбнётесь невзначай, –
Я тогда в порыве страсти и смущенья
Покрываю поцелуями печенье,
И, дрожа от радости, я кричу Вам сам не свой:
– Ура, виват, Лидочка, Ваше превосходительство мой!

Ведущий 1:
В стихотворении и главная черта личности Лидии Чуковской – пренебрежение материальным ради духовного – её ухо, действительно было создано для усвоенья высших звуков , и то почтительное уважение , почти изумление, которое вызывало и продолжает вызывать чудо такого явления, как Лидия Чуковская.
Ведущий 2:
20 век расписался в биографии Лидии Корнеевны ссылкой, арестами, тюремными очередями, расстрелами, войной и эвакуацией, запретом жить в родном городе, отказом от публикаций её произведений, исключением из Союза писателей, разлукой с друзьями, вынужденными покинуть страну…
Музыка.
Ведущий 1:
1937 год. Чёрный тридцать седьмой. Разгромлена редакция С.Я. Маршака. Арестованы Олейников, Заболоцкий, Любарская, Габбе.
Арестован и муж Лидии Корнеевны – физик Матвей Петрович Бронштейн – любовь всей её жизни.
Ведущий 2:
Уже разведены мосты.
Мы не расстанемся с тобою.
Мы вместе, вместе – я и ты,
Сведённые навек судьбою.
Мосты разъяты над водой,
Как изваяния разлуки.
Над нашей, над твоей судьбой
Нева заламывает руки.
А мы соединяем их,
И в суверенном королевстве
Скрепляем обручальный стих
Блаженным шёпотом о детстве.
Отшатывались тени зла,
Кривлялись где-то там, за дверью.
А я была, а я была
Полна доверия к доверью.
Сквозь шёпот проступил рассвет,
С рассветом проступило братство.
Вот почему сквозь столько лет,
Сквозь столько слёз не нарыдаться.
Рассветной сырости струя,
Рассветный дальний зуд трамвая,
И спящая рука твоя,
Ещё моя, ещё живая.
Лидия Чуковская:
Моей встрече с Бронштейном предшествовал смутный гул его начинающей известности. Встретились мы впервые весной 1931 года (…). Каких только росcказней об этом восходящем Бронштейне я не наслушалась! Он и учёный, он и литератор, он и физик-теоретик, он и знаток истории науки, он и лектор (…) не человек, а феномен. «Седьмое чудо света».
Рядом с именем Бронштейна градом сыпались другие имена – Гамов, Ландау, Иваненко, перемежаясь с именами старших заслуженных – Иоффе, Френкель, Фок, Тамм…
Корней Чуковский:
Если бы вся наша цивилизация погибла – Бронштейн один, собственными силами, мог бы восстановить энциклопедию от А до Я.
Ведущий 2:
В июле 1991 года в сицилийском городе Эриче, в Центре научной культуры имени Этторе Майорана, проходила очередная Международная школа по субъядерной физике. Первую лекцию прочёл российский теоретик Лев Окунь. В своём исследовании он использовал формулу Бронштейна, которая заинтересовала некоторых учёных, и они захотели уз-нать об её авторе. Тогда лектор рассказал о работах М.П. Бронштейнa, его трагической судьбе, о его вдове, о её смелости и стойкости, о её книгах, вышедших за рубежом, о её верности памяти мужа. Рассказ произвёл такое впечатление, что организаторы школы решили учредить премию имени Бронштейна.
Грамоту с этим решением Лидия Корнеевна прикрепила к стене, рядом с фотографией мужа.
Ведущий 1:
Лидия Корнеевна и Матвей Петрович встретились, когда она была замужем и ждала ребенка. Но чувства были такими, что она ушла от мужа, забрала ребёнка и стала женой Бронштейна.
Лидия Чуковская:
Мы не были красивой парой. Я была выше его.
Ведущий 2:
Но если есть в безбрежном чувстве любви отправная точка-косточка, то это их отношение к стихам. Лидия Корнеевна начинала строчку стихотворения, а Матвей Петрович легко его продолжал.
Первый муж Л. Чуковской – Цезарь Вольпе – был литературоведом.
Лидия Чуковская:
Он изучал стихи, а мы их любили.
Ведущий 2:
Оба они любили стихи Александра Блока. Чуковская вспоминает первое стихотворение поэта, которое Матвей Петрович ей прочёл:

Ты проходишь без улыбки,
Опустившая ресницы,
И во мраке над собором
Золотятся купола.

Как лицо твоё похоже
На вечерних богородиц,
Опускающих ресницы,
пропадающих во мгле…

Но с тобой идёт кудрявый,
Кроткий мальчик в белой шапке,
Ты ведёшь его за ручку,
Не даёшь ему упасть.

Я стою в тени портала,
Там, где дует резкий ветер,
Застилающий слезами
Напряженные глаза.

Я хочу внезапно выйти
И воскликнуть: «Богоматерь!
Для чего в мой чёрный город
Ты младенца привела?»

Но язык бессилен крикнуть.
Ты проходишь. За тобою
Над священными следами
Почивает синий мрак.

И смотрю я, вспоминая,
Как опущены ресницы,
Как твой мальчик в белой шапке
Улыбнулся на тебя.
Ведущий 1:
Лидии Корнеевне было обидно, что Митя (так близкие звали Матвея Петровича) чувствует себя, как дома, в мире поэзии, она же ничего не понимает в физике. Вот тогда Бронштейн и решил написать свои популярные книги по физике, первую из них – «Солнечное вещество» он подарил Лидии Корнеевне с надписью: «Дорогой Лидочке, без которой я бы никогда не мог написать эту книгу».
Песня «Эхо любви», слова Р. Рождественского, музыка Е. Птичкина.
Ведущий 2:
Бронштейна уже не было в живых, а учёные и писатели отправляли письма Сталину, Вышинскому, объясняя его значимость для науки, ошибочность ареста.
Корней Чуковский:
Дорогая Лидочка! Мне больно писать тебе об этом, но я узнал наверняка, что Матвея Петровича нет в живых. Значит хлопотать уже не о чем. У меня дрожат руки, и больше писать я не могу. (Из письма от 12 декабря 1939 года).
Лидия Чуковская:
Плакала ли я? Не помню. Кажется, да. Несколько раз бегала в ванную и подставляла лицо под холодную струю.
Я лежу на низкой мягкой кровати. Чёрная глубокая тишина. Сердце стучит, словно я работала под куполом цирка, сорвалась и упалa в сетку. Сегодня я поняла, в чём моя вина. Во сне поняла. Я жива. Вот в чём. Я живу, продолжаю жить, когда его палками затолкали в воду. Он воротился на минуту, чтобы меня упрекнуть. Вот про что я увидела сон.

Я знаю: ты убит. А я ещё жива.
Освобождения не наступили сроки.
Я жить осуждена. Седая голова
И пеплом старости подёрнутые щёки.
Музыка.
Лидия Чуковская:
Главное, что помню о нём, – это его отсутствие. Нестерпимое. Себя в его нестерпимом отсутствии. Длилось оно гораздо больше, чем наше знакомство и совместная жизнь. Оно опредeлило мою судьбу до встречи с Матвеем Петровичем и в особенности после насильственного разлучения.
Вот и кончился отдых. Опять я в миру, на ветру.
В бездорожном пути.
Снова жадная жизнь затевает двойную игру.
Не спастись, не уйти.

Чем попотчует нынче? Какое ещё поднесёт
Неизвестное блюдо с приправой родной клеветы?
В чьём бреду окровавленном и кого оболжёт и сожрёт?
Как названье грядущей беды?

Впрочем, лучше не спрашивать, лучше не знать.
Нам ли с будущим ведаться! Лучше я свет погашу.
Мне бы только уснуть, только б спать.
Спать иди, моё завтра! Я подушкой тебя придушу.
Песня «Назначь мне свиданье», слова М. Петровых, музыка А. Петровa.
Лидия Чуковская:
Каждое утро просыпаюсь и думаю: для чего мне вставать? В конце концов воспитывать Люшку можно и лёжа. Самые трудные часы это утром перед вставанием и вечером перед сном. Днём занята повседневностью, а утром и вечером думаешь о жизни. Зачем жить, зачем учить и лечить, зачем издавать детскую литературу, когда смерть победила?
Корней Чуковский:
Потому что так надо. Надо помнить, что самая полезная полезность совершается при личном ощущении бесполезности. Надо каждое утро поднимать над собой кнут. Надо любить то, что делаешь.
Ведущий 1:
И ещё одно «надо» Чуковского из детской книжки, помните: «Надо, надо умывaться по утрам и вечерам»? Помните?
Лидия Чуковская:
Да я прекрасно знаю, что человек должен трудиться. И тружусь. Но плохо, когда живёшь только из чувства долга. Такая жизнь очень утомляет.
И снова карточка твоя
Колдует на столе.
Как долго дружен ты со мной,
Ты, преданный земле.
Уж сколько раз звала я смерть
В холодное жильё.
Но мне мешает умереть
Бессмертие твоё.
Ведущий 2:
В 1966 году Л. Чуковская цитировала своего любимого Герцена, пережившего смерть жены, гибель сына и матери, разгром революции 1848 года (Герцену – 37 лет): «Я достиг такой силы безразличия, скептицизма, иначе говоря – такой старости, что переживу все удары судьбы, хотя я равно не желаю ни долго жить, ни завтра умереть. Печальная участь – переходить прямо с похорон своих близких на общие похороны».
«Но деятельность Герцена – впереди», – добавляет Лидия Корнеевна.
Ведущий 1:
Л. Чуковской 33 года. Она заканчивает повесть «Софья Петровна».
Много книг будет написано о тридцать седьмом годе, но это – единственная хроника тех дней, не написанная post factum.
Лидия Чуковская:
Сегодня у меня большой день. Я читала Анне Ахматовой исторические изыскания о Михайлове (так в целях конспирации именовалась эта повесть).
Анна Ахматова:
Это очень хорошо. Каждое слово – правда. Вы совершили подвиг. Да, не спорьте. Это подвиг, легенда. Мы все думали то же, мы писали стихи, держали их в уме или на минуту записывали и сразу жгли, а вы это писали. Писали, зная, что могут сделать с вами и с дочкой. Писали под топором.
Лидия Чуковская:
Мне было бы труднее и страшнее не писать. Писать – облегчение. Не напишeшь – не поймёшь. Мне хотелось во что бы то ни стало осознать причину бессознания общества, его слепоты. Почему я вижу то, что не видят другие.
Ведущий 2:
Кажется, Л. Чуковская осознала свою миссию, миссию летописца. Ей ещё предстоит создать пантеон своим великим современникам и доску позора для их гонителей. Это о ней напишет Инна Лиснянская:
Читает сквозь лупу,
А слышит весь мир,
И в колокол Герцена
Яростно бьёт!
Ведущий 1:
Ни «Софья Петровна», ни «Спуск под воду», ни «Записки об Анне Ахматовой», ни открытые письма Л. Чуковской не будут опубликованы в СССР вплоть до перестройки. Их рукописи передавались для тайного чтения, создавая между людьми узы братства.
Лидия Чуковская:
Книга была мною, замиранием моего сердца, моей памятью, которая никому не видна. Как не видна, например, мигрень, болевая точка у меня в глазу. А станет бумагой, переплётом, книжной новинкой, чьей-то новой душой… «Это то же самое,– подумалось мне сегодня,– что роща. Да, да, берёзовая роща, которая шумит вершинами в небе, потом сделается дровами, потом сгорит в печи, потом согреет кого-то, кто станет глядеть в жаркий огонь».
Песня «Ленинград – Москва», слова Л. Чуковской, музыка С. Альтмарк:
…А рядом боль моя лежала,
В той старой папке, в стороне.
А мимо родина бежала,
В глаза заглядывая мне.
Она не пристально глядела,
Так, мимоходом, васильком
Да огоньком. Ей много дела
В дому не прибранном своём.
Со стен смывает крови пятна
(Для новых пятен, может быть).
Из недр ведёт сынов обратно
(Не всех успела пристрелить).
И снова, как во дни былые,
Во дни застенка и войны,
Не до меня моей России –
Мои ей боли не больны.
Но где-то там, за поворотом,
Там, там, ручаюсь головой,
За пропастью, за горным взлётом,
За кладбищем верней всего –
Она разыщет папку эту
И боль своею назовёт
И голосом, подобным свету,
Мои слова произнесёт.
Мария Петровых:
Дорогая Лидия Корнеевна, спасибо Вам за Ваши ахматовские дневники.
На этих страницах день за днём идёт жизнь – думы, заботы, тревоги, возникновение стихов, люди, окружающие Анну Андреевну. Здесь – она сама, – весь её облик, её взгляд, её движения, её речь, её голос, её молчание, её смех. Здесь – жизнь её души и мысли, её страхи, её бесстрашие, её мужество, её беспомощность, её справедливость, её пристрастность, её трагичность, её юмор, её доброта. Невозможно переоценить это запечатление живой жизни, и нет слов благодарить Вас за то, что я могла это прочитать.
Чтение записок было для меня мучительным счастьем, ошеломляющим счастьем встречи. Вам, конечно, не думалось, что эти записи когда-то станут чудом оставления в живых навсегда.
Давид Самойлов:
Ваши «Записки об Ахматовой» надо читать каждый день, перечитывать и проникаться. Она не хуже её стихов, как Пушкин. Но надо же ей иметь и собеседника по плечу, собеседника, который не стушуется, не пропадёт, а существует сам по себе. Куда там Эккерману?
Ведущий 1:
Знакомство Лидии Чуковской и Анны Андреевны Ахматовой произошло в 1938 году. По Ленинграду ходили слухи, будто, когда арестовали Лёву, сына Ахматовой, и её мужа Н. Пунина, она написала письмо Сталину, и обоих выпустили.
Лидия Корнеевна пошла узнать, что она написала.
Лёва в это время уже снова сидел.
Анна Ахматова:
Это было, когда улыбался
Только мёртвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осуждённых полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звёзды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами чёрных марусь.
Лидия Чуковская:
Судьба Ахматовой – нечто большее, чем даже её собственная личность,– лепила у меня на глазах из этой знаменитой и заброшенной, сильной и беспомощной женщины изваяние – скорби, сиротства, гордыни, мужества.
Прежние стихи Ахматовой я знала наизусть с детства. И новые вместе с движением рук, сжимающих бумагу над пепельницей, входили теперь в мою жизнь с такой же непреложной естественностью, с какой давно уже вошли мосты, Исаакий, Летний сад или набережная.
Ведущий 2:
Напрашивается сравнение «Записок об Ахматовой» с книгой Герцена «Былое и думы».
Лидия Чуковская:
В мощном оркестре «Былого и дум» слышен голос скрипки – трагической человеческой судьбы, питаемой всеми болями эпохи, и голоса труб, зовущих на подвиг мысли, на труд переустройства мира.
Евгений Добин:
Дорогая Лидия Корнеевна!
Совершенно очарован Вашими воспоминаниями (…). Каждая стрoка стала мне родной (…).
Какое богатство оттенков в картинной галерее. «Строга, прекрасна и ясна» – и «слабая, несчастная, раздражённая», волосы неприбраны; «из-под пышного халата на груди торчит ночная рубашка». «Возбуждённая, приподнятая, весёлая» и «непричёсанная, в туфлях на босу ногу». «Живая, весёлая, озорная – очаровательная – мне было жаль, что никто не видит её такою». А через три страницы – «лицо серое, отёкшее». А дальше – «напряжённая, тревожная, недобрая» (…). И опять: «одушевлённая, живая, нарядная, промытое, гладкое серебро седины» (как прелестно это «промытое»).
Вы рассказали о крестном пути, терновом венце, о растянутом на многие годы восхождении на Голгофу; показали её истерзанной, измученной (…). И всё-таки Вы неизменно возвращаетесь к величавости, как главенствующей черте.
Блистательно это выражено в одной поистине удивительной строке (…). «Она взяла в руки апельсин, и в её маленькой, властной руке он сразу стал похож на державу».
Чем больше я вчитывался в воспоминания, тем чаще выходила на первый план и личность автора – прекрасного чуткого критика и художника.
Ведущий 1:
Юрий Карякин назвал идеального художника-кри-тика Рихтером при Бетховене. Здесь нет преувеличения. Полнота понимания музыки, полнота понимания стихотворения.
Лидия Чуковская:
Прочитала «Предвесеннюю элегию», дивную, северную, метельную, одинокую. Весну в разлуке. Весна-призрак: Простившись, он щедро остался. Он насмерть остался со мной, тот, с кем я в разлуке, он тут, со мною, он в воздухе, он в тишине, он в метели. Странно, что слова эти написаны только теперь, ведь сколько о разлуке сказано, написано на всех языках, сыграно на всех музыкальных инструментах. A впервые создана эта формула:
Простившись, он щедро остался.
Он насмерть остался со мной.
Ведь это чувство непрестанного присутствия того, кто отсутствует – это и есть самое мучительное и самое счастливое в разлуке.
Музыка.
Лидия Чуковская:
«Есть три эпохи у воспоминаний». Ею я была наново изранена, прочтя её переписанную. Люблю, но вещь беспощадная – быть может, самоё обезнадёживающее стихотворение в русской поэзии. Не грусть, не печаль, не трагедия; мужественная жёсткость. Этими стихами поэт отнимает у человека последнее достояние: уже не любовь, а самую память о любви, уже не людей любимых, а самую память о них:
Мы сознаём, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире...
А возвратившись, моют руки мылом.
Возвратившись от старых писем! Оскорбительно здесь это «мылом»… Тютчев о смерти горя говорит гораздо возвышеннее:
Минувшее не веет лёгкой тенью,
А под землёй, как труп, лежит оно.
По крайней мере, без мытья рук мылом и без соседа по квартире. Без изощрённой жестокости.
Но отвагою злой правды и сильна ахматовская элегия. Отвагой чувств и мыслей.
А.А. Ахматова читает «Есть три эпохи у воспоминаний…» (запись):
Есть три эпохи у воспоминаний.
И первая – как бы вчерашний день.
Душа под сводом их благослoвенным,
И тело в их блаженствует тени.
Ещё не замер смех, струятся слёзы,
Пятно чернил не стёрто со стола –
И, как печать на сердце, поцелуй,
Единственный, прощальный, незабвенный…
Но это продолжается недолго…
Уже не свод над головой, а где-то
В глухом предместье дом уединенный,
Где холодно зимой, а летом жарко,
Где есть паук и пыль на всём лежит,
Где истлевают пламенные письма,
Исподтишка меняются портреты,
Куда как на могилу ходят люди,
А возвратившись, моют руки мылом,
И стряхивают беглую слезинку
С усталых век – и тяжело вздыхают…
Но тикают часы, весна сменяет
Одна другую, розовеет небо,
Меняются названья городов,
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем,
Возврат которых был бы страшен нам.
И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И, задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там всё другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает – мы чужие.
Мы не туда попали... Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаём, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку бог послал,

Прекрасно обошлись без нас – и даже
Всё к лучшему.
Лидия Чуковская:
Впервые в жизни возвращаюсь от Анны Андреевны, твердя вновь услышанные строки – но не ахматовские, не её (…).
Случилось всё так. Я была у Анны Андреевны в Сокольниках (…). Возле неё Аманда Хейт, будущий автор книг об Анне Ахматовой на английском, и Мария Сергеевна Петровых.
Ведущий 1:
Когда Лидия Чуковская и Мария Петровых уходили, Анна Андреевна сказала: «Маруся, прочтите Лидии Корнеевне стихи. Не спорьте. Я Вам велю. Слышите?»
Мария Сергеевна всегда отказывалась от чтения своих стихов.
Лидия Чуковская:
Мы вышли во двор. Благоухание, зелень, скамьи. Сели на ближайшую скамью (…).
Сидели мы молча, – я не спрашивала, будет ли выполнен приказ. Очень уж у моей спутницы строгий профиль. Да, нежный и строгий (…). Но, докурив папиросу, она сама начала читать.
Мария Петровых:
Я могу только наедине, из души в душу.

Вот так и бывает: живёшь – не живёшь,
А годы уходят, друзья умирают,
И вдруг убедишься, что мир непохож
На прежний, и сердце твоё догорает.
Лидия Чуковская:
Я еле удерживалась, чтобы каждую минуту не кивать головой: да, да, всё так, всё про меня, только это Вы написали, Мария Сергеевна, а почему-то не я.
Вот так и бывает: живёшь – не живёшь,
А годы уходят, друзья умирают,

И вдруг убедишься, что мир непохож
На прежний, и сердце твоё догорает.
Мария Петровых:
Вначале черта горизонта резка –
Прямая черта между жизнью и смертью,
А нынче так низко плывут облака,
И в этом, быть может, судьбы милосердье.

Тот возраст, который с собою принёс
Утраты, прощанья, – наверное, он-то
И застил туманом непролитых слёз
Прямую и резкую грань горизонта.

Так много любимых покинуло свет,
Но с ними беседуешь ты, как бывало,
Совсем забывая, что их уже нет…
Черта горизонта в тумане пропала.

Тем проще, тем легче её перейти, –
Там эти же рощи и озими эти ж…
Ты просто её не заметишь в пути,
В беседе с ушедшим – её не заметишь.
Музыка.
Лидия Чуковская:
Анна Андреевна спросила меня, что я теперь читаю. Я ответила: Цветаеву. Я люблю у неё очень немногое, но люблю сильно (…). Сейчас, например, люблю «Куст». Я объяснила: трудно было запоминать эти стихи наизусть, но я читаю их каждому кусту, каждому дереву, а ведь живу я в лесу! И ветки врываются мне в окно, только, только чуть я распахиваю окошко настежь первым утренним движением, и дубы, и сосны, и ели, и кусты неразлучны со мною, когда я сажусь на крыльцо работать.
Ведущий 1:
Что нужно кусту от меня?
Не речи ж! Не доли собачьей
Моей человечьей, кляня
Которую – голову прячу
В него же (седей – день от дня!).
Сей мощи, и плещи, и гущи —
Что нужно кусту – от меня?
Имущему – от неимущей!

А нужно! иначе б не шёл
Мне в очи, и в мысли, и в уши.
Не нужно б – тогда бы не цвёл
Мне прямо в развёрстую душу,

Что только кустом не пуста:
Окном моих всех захолустий!
Что, полная чаша куста,
Находишь на сём – месте пусте?

Чего не видал (на ветвях
Твоих – хоть бы лист одинаков!)
В моих преткновения пнях,
Сплошных препинания знаках?

Чего не слыхал (на ветвях
Молва не рождается в муках!),
В моих преткновения пнях,
Сплошных препинания звуках?

Да вот и сейчас, словарю –
Придавши бессмертную силу, –
Да разве я то говорю,
Что знала, – пока не раскрыла

Рта, знала ещё на черте
Губ, той – за которой осколки…
И снова, во всей полноте,
Знать буду – как только умолкну.
Ведущий 2:
А мне от куста – не шуми
Минуточку, мир человечий!–
А мне от куста – тишины:
Той, – между молчаньем и речью,
Той, – можешь – ничем, можешь – всем
Назвать: глубока, неизбывна.
Невнятности! наших поэм
Посмертных – невнятицы дивной.

Невнятицы старых садов,
Невнятицы музыки новой,
Невнятицы первых слогов,
Невнятицы Фауста Второго.

Той – до всего, после всего.
Гул множеств, идущих на форум.
Ну – шума ушного того,
Всё соединилось в котором.

Как будто бы все кувшины
Востока – на лобное всхолмье.
Такой от куста тишины,
Полнее не выразишь: полной.
Анна Ахматова:
Великолепно. Богато, пышно, полновесная строка. Этому она у Рильке училась. Она и Пастернак (…).
Прoчтите ещё раз.
Лидия Чуковская:
И я, читая, снова почувствовала, какое счастье захлёбываться этими стихами – свободно-вдохновен-ными, безмерными, свободно льющимися и в то же время вырезанными с совершенною точностью, как вырезан, например, дубовый лист.
Песня «И маленький глоток свободы на ночь…», слова Л. Чуковской, музыка С. Альтмарк:
И маленький глоток свободы на ночь
Из милой книги наскоро хлебнуть.
Усни, усни… Разбудят утром рано.
Закрыта книга. Пробую уснуть.
И вот пошло – заныла, закачала
Медлительная ласковая мгла,
И жизнь моя вся началась сначала,
Но не такой, какой она была.
Всё те же камни, те же волны, птицы,
И обещанья шумные лесов.
Но властью сна дано осуществиться
Пророчеству нестройных голосов.
Любовь не раной, а самой любовью.
Доверчиво она не ждёт конца.
И слава наклонилась к изголовью,
В тюремной тьме не кутая лица.
И прежний дом мне стал, как прежде, домом,
В чьи окна мне не боязно взглянуть,
И не до слёз, а просто мне знакомым
По милым улицам к нему обратный путь.
Не ужас там живёт и слова просит –
Там девочки глаза, а не тоски…
Но тут рассвет свои поправки вносит,
И новый день меня берёт в тиски.
Ведущий 2:
Феноменальная память Лидии Корнеевны оставила в живых многие стихи А. Ахматовой, гонимые, запрещённые, и они были напечатаны, когда запрет был снят.
Лидия Чуковская:
Вот мы и дожили до смерти Сталина. Я попыталась задать Анне Андреевне неотвязчивый вопрос: отчего все теперешние радости пропитаны для меня отравой. Даю честное слово: не от того, что другие вернутся, а Митя нет. Честное слово.
Анна Ахматова:
Отчего? От того, что бессознательно вы хотите, чтобы этих лет будто и не было, а они были. Их нельзя стереть (…). Арестованных можно из лагерей воротить домой, но ни их, ни вас нельзя воротить в тот день, когда вас разлучили (…). Справедливость, которая торжествует через семнадцать лет, это уже не та справедливость, которой ваше сердце жаждало тогда. Да и сердце ваше не то (…).
О, Встречи, что разлуки тяжелее… – Звук этой строки – главная тема эпохи (…). Встречи в наше время тяжелее разлук.
Лидия Чуковская:
Мне хочется написать большими буквами: «Вернулся Лёва». Любо видеть её помолодевшее, расправившееся лицо, слышать её новый голос. Вот он передо мной, слово из четырёх букв: Лёва. Все её бессоницы, сны, заявления, повестки, посылки. Два десятилетия её жизни.
Стены этой комнаты пропитаны мыслями о нём, стихами – ему. И снег, и деревья, и заря за окном, и рубцы от инфаркта на мышце её сердца…
Корней Чуковский:
Всё думаю о твоих Ахматовских записках. В них очень рельефно встаёт твой необыкновенный характер, твоя способность ненавидеть и любить. До каких необычных вершин доходит твоя любовь к Анне Ахматовой. Я не способен к такой многолетней интенсивной любви и очень тебе завидую.
Ведущий 1:
В портретной галерее Лидии Чуковской Ахматова – главный человек. Они знали друг друга в течение 30 лет. Встреча с Мариной Ивановной Цветаевой была кратковременной, в Чистополе, куда обоих забросила война.
Лидия Чуковская:
Худощавая женщина в сером. Серый берет, серое, словно из мешковины, пальто (…). Лицо того же цвета, что и берет: серое. Тонкое лицо, но словно припухшее. Щёки впали, а глаза жёлто-зелёные, вглядывающиеся упорно. Взгляд тяжёлый, выпытывающий.
Читая, щетинится пленным царственным зверем, презирающим плётку и зрителей (…) Вызов, властность и какое-то воинствующее одиночество…
Ведущий 2:
Очерк «Предсмертие», рассказывающий об этой встрече, построен так, что ощущаешь душевное состояние Цветаевой, она словно в глубокой трясине, из которой ей не выбраться. Просьба о работе судомойки в писательской столовой – её крик отчаяния.
Л. Чуковская, пожалуй, единственная, кто, желая блага Цветаевой, желая, чтобы она получила эту работу, понимает абсурдность ситуации.
Лидия Чуковская:
О конечно, конечно, всякий труд почётен (…). Но неужели никому не будет стыдно: я, скажем, сижу за столом, хлебаю затируху, жую морковные котлеты, а после меня тарелки, ложки, вилки моет не кто-нибудь, а Марина Цветаева?
Если Цветаеву в судомойки, то почему бы Ахматову не в поломойки, а жив был бы Блок – его при столовой в истопники. Истинно писательская столовая.
Ведущий 1:
Лидия Корнеевна необдуманно, неосторожно, жестоко обидела Цветаеву, выразив свою радость, что Анна Ахматова не здесь,не в Чистополе, не в этой, утопающей в грязи, отторгнутой от мира, чужой полутатарской деревне, сказав, что здесь она непременно погибла бы, здешний быт убил бы её, ведь она ничего не может. «А вы думаете я – могу!» – резко перебила её Цветаева.
Ведущий 2:
Кто знает, может быть, стихи Ахматовой, обращённые к ней, смягчили бы её боль, но она их не знала – Ахматова не прочла их ей в их московскую встречу:
           Белорученька моя, чернокнижница.
М.Ц.
Невидимка, двойник, пересмешник…
Что ты прячешься в чёрных кустах?
То забьёшься в дырявый скворечник,
То блеснёшь на погибших крестах…
То кричишь из Маринкиной башни:
«Я сегодня вернулась домой.
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной!
Поглотила любимых пучина,
И разрушен родительский дом…»
Мы сегодня с тобою, Марина,
По столице полночной идём.
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет…
А вокруг погребальные звоны
Да московские хриплые стоны
Вьюги, наш заметающий след.
Ведущий 1:
Марины Цветаевой уже не будет в живых, когда Анна Ахматова тоже окажется в Чистополе. Чуковская поведёт её той же дорогой, по тем же доскам и скажет: «Вот здесь я шла с Мариной Ивановной»…
«Невидимка, двойник, пересмешник…»
В очерке нет интонации упрёка в свой адрес – не помогла, не предвидела трагического конца Цветаевой, но боль и гнев, накапливаясь в душе Чуковской, и привели в движение колокол Герцена, который бил в её открытых письмах в защиту культуры.
Лидия Чуковская:
Я видела их вместе – Ахматову и Пастернака. Вместе в крохотной комнате А. А.
Их лица, обращённые друг к другу: eё, кажущееся неподвижным, и его – горячее, открытое и несчастное. Я слышала их перемежающиеся голоса.
В их присутствии, как на какой-то новой плaнете, я заново оглядывала мир. Комната, столик, покрытый потёртым платком, чемоданчик на стуле, тахта не тахта, подушка и серое одеяло на ней, ученическая лампа на столике, за окном – не распустившиеся ветви деревьев.
И они оба. И ясно ощущаемое течение времени. Как будто сегодня оно здесь поселилось, в этой комнате.
Музыка.
Лидия Чуковская:
Иду на поезд. В одной руке чемоданчик, в другой муфта, которой я прикрываю лицо от ветра. Метель пастернаковская, и там, с левой стороны дороги, берёзы, наряжены тоже в пастернаковский иней.
«Мело, мело по всей земле. Во все пределы»…
И вдруг я вижу: навстречу человек – большой, широкий, в валенках. Хозяин здешних мест и метелей – Пастернак.
Песня «Снег идёт», слова Б. Пастернака, музыка С. Никитина.
Лидия Чуковская:
28 апреля 1958 года. Поднимаясь по лестнице к Деду, я на мгновение остановилась, чтобы перевести дух. И сразу наверху голос, горячий, глуховатый, страстный голос Бориса Леонидовича(…). Как всегда, запомнить бурный водопад его речи мне оказалось не по силам: словесные шедевры, рождаемые в кипении и грохоте, шли вереницей один за другим.(…) Они шли, подобные облакам, которые только что напоминали гряду скал, а через секунду превращались в слона или змея.
Моё первое впечатление было, что выглядит он отлично: загорелый, моложавый, седой, красивый. И наверное оттого, что он красив и молод, печать трагедии, лежащая в последниe годы у него на лице, проступала ещё явственнеe. Не утомлённость, не постарелость, а трагедия, судьба, рок.
Ведущий 1:
Да, впереди было исключение из Союза писателей, шельмование в газетах, болезнь, смерть…
Лидия Чуковская:
Я шла как по воздуху мимо злых заборов.
Под свинцовыми взглядами – нет, не дул, а глаз.
Не оборачиваясь на шаги, на шорох.
Пусть не спасёт меня Бог, если его не спас.

Войти – жадно дышать высоким его недугом.
(Десять шагов до калитки и нет ещё окрика «стой»!)
С лесом вместе дышать, с оцепенелым лугом,
Как у него сказано? – «Первенством и правотой».


Ведущий 2:
Лидия Корнеевна не простила себе, что не пошла на собрание, на котором исключали Пастернака.
Лидия Чуковская:
Когда исключали Ахматову, мне было легче. Не потому (…), что я любила её поэзию меньше,чем стихи Пастернака. Нет, речь Жданова меня оскорбила, унизила – за неё, за нас всех, за Россию. Но тогда мне было всё-таки легче: я не была членом Союза(…).
Как бы узнать их имена (тех, кто свёл поэта в могилу) и выгравировать, в назидании потомкам, на особой доске позора?..
Песня «Памяти Пастернака» А. Галича.
Ведущий 1:
И Лидия Корнеевна стала гравёром этой доски, называя поимённо тех, кто травил Ахматову, Пастернака, Солженицына, кто отправил в тюрьму Синявского и Даниэля, в ссылку Бродского…
Музыка.
Лидия Чуковская:
Михаилу Шолохову, автору «Тихого Дона».
За всё многовековое существование русской культуры я не могу припомнить другого писателя, который, подобно Вам, публично выразил бы сожаление не о том, что вынесенный судьями приговор слишком суров, а о том, что он слишком мягок (…).
Дело писателей не преследовать, а вступаться... Вот чему нас учит великая русская литература (…). Но вы держали речь как отступник её. Ваша позорная речь не будет забыта историей.
А литература сама Вам отомстит за себя (…). Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, – к творческому бесплодию. (1966 г.)
Ведущий 1:
И наконец самой собою
Я заслужила право быть.

Стучать о стенку головою
Молиться или просто выть.

Надежда – поздно, слава – поздно,
Всё поздно, даже быть живой…
Но, боже мой, как звёздно, звёздно…
Лес. Я. Звезда над головой.
Ведущий 2:
Шестидестыe – время тяжёлых потерь в жизни Лидии Корнеевны: Смерть Б.Л. Пастернака и Т.Г. Габбе – 1960; С.Я. Маршака – 1964, Ф.A. Вигдоровой и Н.К. Чуковского – 1965; A.А. Ахматовой – 1966, отца – 1969.
Ведущий 1:
Появление в её жизни А.И. Солженицына в 1963 году Лидия Корнеевна назвала счастливой духовной встречей. По приглашению К.И. Чуковского он живёт у них на даче в Переделкине.
Лидия Чуковская:
Первое впечатление: молодой, не более 35 лет, белозубый, быстрый, лёгкий, сильный, очень русский.

Как символ неприкосновенности
Нетронут, распростёрся снег.
Как символ предрешённой верности
Придёт по снегу человек.
Он валенки охлещет веником
И переступит мой порог
Моим великим современником,
Который не прийти не мог.

Второе – нет, он гораздо старше, и кожа на лице – усталая; и лицо чуть одутловатое, и волосы редкие. Болезненный (…). Светлоголубые глаза, неопределённого цвета волосы. Шофёр? Монтёр?
Ведущий 2:
Лидия Корнеевна и Александр Исаевич – люди одного типа: преданность слову, аскеза труда, «жить не во лжи» – это их общий девиз.
Ведущий 1:
Телеграмма от Л.К. 30 июля 1968 года, когда Александру Исаевичу исполнилось 50 лет.
Лидия Чуковская:
Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю писателя более долгожданного и необходимого, чем Вы. Где не погибло слово, там спасено будущее. Ваши горькие книги терзают и лечат душу. Вы возвращаете русской литературе её громовое могущество. Будьте счастливы, здоровы, молоды!
Александр Солженицын:
Дорогая Л.К.! Ваша телеграмма высечена на камне или извлечена из труб архангела. Прочитали и сравнили более 300 телеграмм. Мы все сочли, что ваша превосходит всё. Спасибо, спасибо!
Ведущий 2:
Краткий период оттепели прошёл. Идёт облава на интеллигенцию. Л. Чуковская пишет открытые письма в её защиту.
Лидия Чуковская:
В наших газетах Солженицына называют предателем. Он в самом деле предал гласности историю гибели миллионов, рассказал с конкретными фактами, свидетельствами и биографиями в руках историю, которую обязан знать наизусть каждый. Историю, которую власть, по непостижимым причинам, изо всех сил пытается предать забвению. Солженицын – человек-предание, человек-легенда. Он словно прорвал блокаду немоты.
Сейчас я купаюсь в океане благоуханной русской речию Читаю 3 том («Архипелага Гулага»). Перед ним всё мелко. Как из столь нехудожественного материала – из смертных мук униженных и оскорблённых, но всё ещё живых людей – возникает поэма столь захватывающей силы?
Ведущий 1:
Защищая двух своих великих современников, Солженицына и Сахарова, Лидия Чуковская увидела через них единство противоположностей русской нации…
Лидия Чуковская:
Думала о Сахарове и Солженицыне. Очень странные у нас представители нации.
Солженицын – наш славянофил. Между тем он с головы до ног – немец, он Штольц среди Обломовых. Точность распорядка по минутам; работа, работа, работа, цель, цель, цель, расчёт, расчёт, расчёт – во всём этом нет ничего русского. Всё его славянофильство это любовь художника к своему мастерству, то есть к языку. (В этом смысле и я славянофил).
Сахаров объявляет себя западником. Между тем по характеру он – русский Иванушка-Дурачoк, Иван Царевич. Одно благородство, одни несчастья и абсолютная неспособность чего-нибудь добиться, при изумительной правоте. В речи Сахарова есть сдержанность, некая суховатость, сродни академической. И при этом нечто старинное, народное, старомосковское. Говорит он замедленно, чуть сбиваясь в поисках точного слова. Перебивать Сахарова легко, каждый из нас говорит быстрее. Сахаров легко уступает нить беседы тебе, а сам, затихнув, углубляется в молчание. В мысль.

Голубоглазое молчанье,
Мощь одинокой тишины.
И расстоянье, расстоянье,
Которым мы разделены.
Как от земли и до луны.

Заговорил – и прозвучали
Слова отваги и печали.
И не хватало, не хватало
Лишь мученического венца.
И время, вот оно, настало
Для мученического конца.

Сегодня-завтра он наступит,
Очей угаснет синева.
И вот когда бессмертье вступит
В свои законные права.
Ведущий 1:
Стихотворение Лидии Корнеевны написано в 1976 году. Мученический конец нашёл Сахарова в 1989-ом. Он умер от инфаркта, после того, как депутаты съезда захлопали, затопали его выступление. Просто согнали с трибуны…
Музыка.
Лидия Чуковская:
1963 год. Анна Ахматова открыла сумку, вынула оттуда книгу и протянула мне. Книга белая, рамка чёрная, и большими буквами на белой обложке:
Анна Ахматова «Реквием».
У меня похолодели руки, a сердце нырнуло куда-то в колени. «Реквием» напечатан! Уже не машинопись, а книга. Hа титуле «Товарищество зарубежных писателей». Мюнхен, 1963.
Мюнхен, почему именно в Мюнхене? Но не всё ли равно?
И сразу передо мной Фонтанный Дом, продавленное кресло возле печки, беспорядок, её нерасчёсанные волосы на мягкой подушке, вспышка огня в пепельнице, обгорелые края, заворачивающегося клочка бумаги. Пепел 1938…
А сейчас её слово воскресло из пепла и обращено в самый обыкновенный, заурядный предмет – книга! В мире миллионы, – а быть может, миллиарды книг! – Ну, вот, прибавилась ещё одна. Ещё одна книга – только и всего.
Пепел Клааса.
Ведущий 2:
Боль от запоздалости публикации, кажется, перевешивает радость. «Ещё одна книга»... Когда в 1968 году Солженицыну отказали в публикации «Ракового корпуса» и «В круге первом» Лидия Корнеевна написала отцу.
Лидия Чуковская:
«Раковый корпус» и «В круге первом» будут напечатаны там, где они никому не нужны, а не у нас, где они нужнее хлеба. Для нашей страны, это равно национальному крушению, как если бы мы проиграли Сталинградскую битву.
Я не преувеличиваю. Эти две вещи создали бы в России новое поколение людей.
Ведущий 1:
Большинство делегатов съезда знали Сахарова по «клеветническим» статьям в газетах. Им неведома была его программа. Они не читали ни Мандельштама, ни Булгакова, ни Ахматову, ни Пастернака, ни Солженицына, ни Чуковскую.
«Голубоглазое молчанье» было обречено. Новое поколение не появилось.
Музыка.
Ведущий 2:
Рассказывая о процессе своего исключения из Союза писателей, Лидия Корнеевна не забыла о доске позора и назвала всех поимённо.
Лидия Чуковская:
Я пыталась передать фарисейство Агнии Барто, не постеснявшейся потревожить тень Корнея Ивановича в минуты расправы со мной. Её дерзости говорить от имени доброты, совершая зло; пыталась изобразить бездарно разыгранную, запланированную взволнованность Юрия Яковлева; находчивую ложь не маститого, а матёрого Лесючевского, кощунство Жукова, (…) хамскую грубость Медникова, Самсония, Рекемчука, озверелость Грибачёва, учти-вое предательство Стрехнина, передернувшего мой текст к их услугам, и отточенную ненависть Катаева.
«Вы жалкая личность! – кричал мне, развалясь на стуле, Самсония. – Вы думаете, вы – фигура? Вы жалкая личность».
Музыка.


Ведущий 1:
Старая полуслепая женщина. У неё падают на пол бумаги. Деятелям культуры и в голову не пришлo помочь ей собрать их.
Лидия Чуковская:
Маленькая, немощная лира.
Вроде блюдца или скалки, что ли.
И на ней сыграть печали мира!
Голосом её кричать от боли.
Неприметный голос, неказистый,
Еле слышный, сброшенный со счёта.
Ну и что же! Был бы только чистый.
Остальное не моя забота.
Ведущий 1:
Интеллигенция не утратила бескорыстия и бесстрашия мысли. Её мало во всём мире. Но всё-таки она есть. Она ничего не может переменить в настоящем. Мир движется своими путями… Она постоянно разбита на голову – и всегда победительница.
Лидия Чуковская:
С лёгкостью могу предсказать вам, что в столице нашей общей родины, Москве, неизбежны площадь имени Солженицына и проспект имени академика Сахарова.
Ведущий 2:
Не только в Москве, улица Солженицына есть в Рязани и Ростове-на-Дону, а Сахарова – в Нижнем Новгороде, Ереване, Вашингтоне. Мемориальная доска установлена на доме в Санкт-Петербурге, где жили М.П. Бронштейн и Л.К. Чуковская.
Ведущий 1:
70-80 годы – начало массовой эмиграции страны, освободительной, тревожно-желанной, эмиграции-ссылки с галичевским вопросом-утверждением: «Когда я вернусь…»
Ведущий 2:
Из близких друзей Лидии Корнеевны покинули страну поэт и переводчик А. Якобсон (покончивший жизнь самоубийством в Израиле), литературоведы Л. Копелев, Р. Орлова, И. Бродский, А. Солженицын…
Лидия Чуковская:
Отъезды разрушают общество не менее, чем аресты. Личностям легче в Иерусалиме или в Париже, чем в Потьме. Но общество разрушается в одинаковой степени. Уезжающих теперь больше, чем арестованных.
Ведущий 2:
Аэродром похож на крематорий.
В обоих по два «эр» и горе, горе, горе...
Но есть отличие от похорон:
Покойник жив и в судорогах он.

Россия уезжает из России…
«Счастливый путь! И даже навсегда –
Счастливый путь!» А нам – беда.
Но и беда не чья-нибудь – России.
Лидия Чуковская:
Мы радуемся, когда вновь соединяются разъединённые семьи. Не оплакать ли нам разъединениe дружб?
Какое было для меня счастье – шаги его (Солженицына) за дверью, его шапка на вешалке, его редкая мне похвала. Кажется, никого, в кого я была влюблена, не любила так сильно, как его! И море его, океан его русского слова в каждой вещи.
Ведущий 1:
В июле 1985 года Лидия Корнеевна записала в своём дневнике: «Гражданство США этого великого сына России».
Ведущий 2:
Л. Чуковская никогда не переставала восхищаться Солженицыным. Она не принимала его отношения к интеллигенции, его национализма, его оценки роли евреев в революции и репрессиях. Но он оставался для неё великим писателем, Гулливером среди лилипутов, имеющим право на ошибки.

Лидия Чуковская:
Он – могучее создание природы, памяти и человеческой воли, перед которым я склоняюсь, как когда-то перед Ахматовой, несмотря ни на что.
Давид Самойлов:
Дорогая Лидия Корнеевна!
Вы знаете, в чём мы с Вами схожи? В каждом из нас есть шампур. Только в Вас – штык, острый и сияющий, а во мне шампур, на который нанизано мясо разного качества. И я его, по-гаргантюэлевскому устройству, съедаю и не без удовольствия.
Лидия Чуковская:
Дорогой Давид Самойлович!
О шампуре. Между мною и Вами – увы! – сходства нет, и не по причине разного какого-нибудь отношения к разным периодам истории, а гораздо глубже, «физиологичнее». Я – от природы, от рождения не люблю того, что условно называется «жизнь» (…). Объясняется это, наверное, чем-нибудь очень простым – пороком сердца с детства, базедовой с 8 лет, тбс с юности, а потом нарастающей слепотой… Маяковский, жалуясь, писал:
В детстве, может на самом дне,
Сносных найду 10 дней.
Нет, я 10 сносных не найду. Мне ближе фраза Достоевского: «Целая минута блаженства – да разве этого мало хотя бы и на всю жизнь человеческую». Да, вот минуты счастья в 72 года – они набрались. Ими жива.

И всё-таки я счастлива бываю.
Не странно ли об этом говорить?
Я путаюсь, сбиваюсь, я не знаю,
Каким стихом тебя определить.
Ведущий 1:
Лидия Корнеевна была счастлива от снега, от гениальных стихов и прозы.
Ей ведомо было высокое счастье дружбы. Очевидно, длительное общение с Чуковской побудило Давида Самойлова сказать: «Выстрадать что-то, сотворить, может, отношения какие-то ценные – вот что относится к сфере счастья. В том числе и настоящая дружба».
Ведущий 2:
Воздух счастья дружбы – в воспоминаниях Лидии Чуковской о её подругах – писательнице, редакторе Т.Г. Габбе и писательнице, журналистке Ф.А. Вигдоровой.
Тусенька, Фридочка… Счастье доверия, взаимопонимания, преданность, безусловная честность в отношениях.
Ведущий 1:
Лидия Корнеевна всю жизнь писала стихи и нуждалась в их оценке.
Вот отзыв Тамары Габбе:
Они хорошие, искренние, умелые, но меня в них смущает неполное присутствие вас. Вот вы седая, с синими глазами, с бровями домиком, произносящая «обшество» вместо «общество» – вас я не слышу в стихах. Я не уверена, что если бы мне их показали без подписи, я бы узнала, что это вы. А в ваших статьях узнала бы непременно.
Ведущий 2:
Лидия Чуковская оставила нам портреты Т. Габбе и Ф. Вигдоровой, без которых история нравственного состояния интеллигенции была бы неполной.
Лидия Чуковская:
Т. Габбе и Ф. Вигдорова – люди, не успевшие полностью осуществить себя ни в искусстве, ни в в жизни, потому что всегда, каждую минуту, готовы были слушать другого, отoзваться на его боль.
Ведущий 1:
Фрида Вигдорова спасла не только Иосифа Бродского. Её многие называли «спасательной станцией».



Ведущий 2:
Вигдорова, благодаря которой стенограмма процесса над Бродским стала известна всему миру, умерла за месяц до его освобождения.
Лидия Чуковская:
Иосиф. Только что ушел от меня. Освобождён...
Иосиф. Тот, кого не дождалась Фрида. Не я имела право обнять его в дверях, и жарить ему яичницу, и смотреть, как он ест. Он как-то ещё вырос и поширел. Большой, будто сильный. Но нет, болезнь видна: не кончает фраз, бегает по комнате, всё время крутит пальцами (…).
Доброта, простодушие, ум, дурной нрав – ребячливость – прямой поэт.
Читая Бродского «От окраины к центру», заплакала. Многое мощно и берёт за душу, а многое не по силам (…). И какое счастье, что эта книга – есть. (1971г.)
Ведущий 1:
Лидии Корнеевне близки стихи И. Бродского о Ленинграде, она часто думала: это и про меня. Да,

Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Ваcильевский остров
я приду умирать,
 – было и про неё, разлучённую с любимым городом.
Песня «Cтансы», слова И. Бродского:
Ни страны, ни погоста,
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.

Твой фасад тёмно-синий
я впотьмах не найду,
между выцветших линий
на асфальт упаду.

И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнёт над мостами
в петроградском дыму,

и апрельская морось,
под затылком снежок,
и услышу я голос:
– До свиданье, дружок.

И увижу две жизни
далёко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой,

– словно девочки-сёстры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.
Ведущий 2:
«На Васильевский остров я приду умирать»…
Лидия Чуковская и Иосиф Бродский умерли в одном и том же году, 1996. Оба похоронены не на ленинградской земле. Говорят, что бездомная Анна Ахматова, кочующая между Москвой и Ленинградом, боялась московской прописки – тогда её могут похоронить в Москве.
Музыка.
Лидия Чуковская:
Дорогой Давид Самойлович! Редкая радость – получение письмa такой сосредоточенности, как Ваше. За строчками письма я вижу светлое, промытое окно, деревья и снег. Длинный день, безлюдный. Так, наверное, надо жить и писать. Искусство – результат образа жизни. Я думаю, что поиски строки есть поиски образа жизни. В последние гoды я живу неправильно и это очень сказывается на моём писании. У меня качество перешло в количество.

Давид Самойлов:
Как Вы можете писать, что в последние годы живёте не так. А как же тогда можно жить? Я «образец жизни» всегда отсчитываю от Вас.
Лидия Чуковская:
Мой день расчислен по минутам.
Но что теперь мне делать с ним –
С удавом этим, с этим спрутом,
Со днём расчисленным моим?

Так дней теперь осталось мало,
Что не поймёшь, куда спешить?
За что хвататься? За начало?
Когда минут я не считала,
Когда растратчицей бывала,
И это называлось – жить…
Ведущий 1:
Кажется, что тень Т.Г. Габбе появляется перед Л. Чуковской, и она вспоминает те разговоры о старости, которые они вели, когда были ещё молоды.
Ведущий 2:
Я всегда знала, что человек от первого дня до последнего один и тот же. А если говорить о переменах, то старость это не утрата, а приобретение. (Т. Габбе)
Лидия Чуковская:
У меня нет способности чувствовать старость (…). Возраст – вещь постоянная (у каждого человека свой…). В старости ты понимаешь, кто ты – рубанок, молоток ли, гвоздь (…). Да здравствует старость, которая работоспособна. (Из письма Д. Самойлову).
Ведущий 1:
Лидия Корнеевна спешила расшифровать свои дневники, завершить книгу «Прочерк», посвящённую М.П. Бронштейну.
Многие годы Чуковская жила под угрозой выселения из отцовского дома в Переделкине и уничтожения созданного ею и её друзьями музея К.И . Чуковского…
Лидия Чуковская:
Я ещё на престоле, я сторожем в доме твоём.
Дом и я – есть надежда, что вместе мы,
вместе умрём.
Ну, а если умру я, а дом твой останется жить,
Я с ближайшего облака буду его сторожить.
Давид Самойлов:
Красота пустынной рощи
И ноябрьский слабый свет –
Ничего на свете проще
И мучительнее нет.

Так недвижны, углублённы
Среди этой немоты
Сосен грубые колонны,
Вязов нежные персты.

Но под ветром встрепенётся
Нетекучая вода…
Скоро время распадётся
На «сейчас» и «никогда».
Ведущий 2:
В 1990 году не стало Давида Самойлова. Лидия Корнеевна ещё успела встретиться с вернувшимся домой в 1994 году А.И. Солженицыным.
В этом же году Чуковская получает Государственную премию и отдаёт часть её на благоустройство Лева-шoвского кладбища, где были захоронены расстрелянные жертвы Сталинского террора и, возможно, её муж – М.П. Бронштейн.
Лидия Чуковская:
В один прекрасный день я все долги отдам,
Все письма напишу, на все звонки отвечу,
Все дыры зачиню и все работы сдам –
И медленно пойду к тебе навстречу.
Там будет мост – дорога из дорог –
Цветущая большими фонарями.
И на перилах снег. И кто б подумать мог?
Зима и тишина, и звёздный хор над нами!