Сашка. Роман. Часть вторая. 16-20

                16

        Суров Север. Но суровее его проклятая арифметика! Сашка мечтал о летних днях, когда настанут каникулы и, может быть, побоев мамочкиных станет хоть немного меньше. Домашние неурядицы сказались на нём - дома он был молчуном, зато в школе навёрстывал своё. И где бы он ни находился, около него собирались мальчишки. Все смеялись, хвастались, начинали курить и рассказывать  анекдоты. 

        А ещё Сашка подружился с Галкой Озеровой. Раньше он не обращал внимания на одноклассниц, и иные из них получали на перемене от него щелчки. Но когда Галка задела нечаянно локтём его в раздевалке, он, посмотрев ей в глаза, застыл, промямлил что-то и скромно отошёл в сторонку. Она жила по соседству, в двухэтажном  доме. Теперь после уроков он провожал её. Она ждала его у дверей школы, когда он задерживался. Прощаясь, он пожимал ей ладонь, говоря: «До завтра, Галчонок». Только он её так звал. Она училась на пятёрки, и её приняли в пионеры. Про свою маму она говорила с лаской.  Сашка объяснял это тем, что у неё мама добрая. Как-то он сказал Галке, что если бы и он учился  на пятёрки,  мамочка всё равно бы била его, как брата, отличника. На это Галка ответила, что не надо списывать на уроках, и он тогда научится решать задачи и станет хорошие отметки получать, а ещё – он учится не для мамочки. Сашка печально возразил, что  арифметика не даётся ему.
        - Не даётся, не даётся,- усмехнулась Галка.- Не хочешь учиться, вот и всё. Возьмись за ум, Саня.

        Может, и взялся бы Ерёмин за ум, но очередная беда его нашла.
        - Вот Саша,-  поставила его в пример учительница,- отпетым был, а теперь тройки исправляет.         
        И Сашке сказали, что на днях примут его в пионеры. Он  ходил по комнате и учил текст: «…юный пионер Советского Союза…»
        - Поешь?- перебила его Агафьи Кирилловна.
        Малыш  продолжил читать: «…перед лицом товарищей…»
        - Значит, есть не будешь?- спросила бабушка.
        «…обещаюсь…» - закричал Сашка.
        - Не обещайся, второй раз собирать не стану,- обиделась Агафья Кирилловна.
        «Пойду, Галку позову, пусть проверит» - подумал Сашка.
        Приём в пионеры прошёл торжественно. Перед шеренгой учеников стоял старшеклассник с комсомольским значком на груди, он сжимал в руке древко  красного знамени. Сашке он задал вопрос:
        - Скажи-ка, Саша Ерёмин, почему красный цвет у галстука?
        - Он вымазан в крови!- звонко ответил Сашка
        Старшеклассник, покачав головой, объяснил, почему у галстука цвет такой.
        Увы, лишь четыре дня проносил Ерёмин пионерский галстук. Случилась беда на пятый день. Последним уроком была физкультура. Сашка до звонка вбежал в спортивный зал и запрыгнул на кожаного коня. Но в зал вошла девочка и сказала, что вместо физкультуры поведут всех в музей. У раздевалки толпилась мелюзга.
        - Сашка!- закричал Вовка.- Вы в музей?
        - Ага, - ответил брат, продираясь к вешалке.
        - Скорее одевайся, есть дельце!- зашептал Вовка.
        Сашка, надев на ходу шапку, подошёл к дверям, где брат его ждал.
        - Слушай, нас водили туда, там морж есть, - затараторил Вовка. - Если у него отпилить клык,   получится ручка для ножа, понимаешь?
        Сашка  кивнул, хоть в толк взять не мог, к чему    клонит брат.
        - Вот  инструмент,- прошептал между тем Вовка, показав ржавую пилку.- Я уже подпиливал, осталось  немного. Присядешь, когда не будет никого, и допилишь. Надпил внизу, увидишь. Ну, валяй!- он хлопнул Сашку по плечу.
        Музей располагался на берегу озерка. Рядом с ним лодочная станция. Сейчас она опустела и казалась сказочным теремком, где всё будто временно уснуло. Сашка обычно любовался синим куполом крыши лодочной станции, но сейчас он думал о музее. Раздеваясь в вестибюле, он увидел  строгую, в очках, тётю, которая принимала ребят. Седые пряди волос обрамили её лоб. Раздевшись, ребята побрели по музею. Многие смотрели на волка, а Сашку занимал морж.
        - Дети, руками не трогать ничего!- послышался голос тёти.
        Улучив минутку, Сашка сел на корточки и, нащупав надпил на бивне, сунул в щелку пилку и стал тереть. Полотно неслышно скользило по кости. Увлекшись работой, он не заметил, как подошли к нему девочки и тётя в очках.
        - Что это такое!- вскрикнула она, до боли сжав Сашкину руку, в которой болталась пилка.

        Тошно стало на душе у Сашки, когда пионервожатая в присутствии ребят снимала с него галстук. Кто-то из ребят смотрел на Сашку с укором, но  иные хихикали. А Галка Озерова, стоя в сторонке и отвернувшись, плакала. Когда Сашка, понурив голову, пошёл в раздевалку, она сказала  подружке:
        - Жалко…  Прибьёт его мать.
        Она подошла к нему.
        - Куда ты, Саня?
        - Не знаю.
        - А может дома тебе рассказать всё?
        - Мою мамку не знаешь?
        - Ой-ой-ой,- вздохнула Озерова.- Домой не пойдёшь… А в школу?
        - Какая тут школа…
        - И куда ты?
        - Пока  не знаю… 

                17

        Шёпотом говорили старики о младшем внуке. Всё равно закричала Ксения:
        - Снова о нём! Я о нём слышать не хочу!
        Старики, опустив немощные руки, замолчали. Пришёл Вовка. И рассказал, как виделся он с братом:
        - Иду, баба, а он руки засунул в рукава и подался в сторону. Кричу ему: пошли, Санька, домой, но он     отвернулся.
        - Ты бы его кулаками домой загнал, ты же старший,- обронил дед.
        - Не буду брата бить!- зашипел Вовка.
        - Замолчите вы или нет!- закричала Ксения, и, выбежав из комнаты, накинулась на Вовку.
        Бабушка стала причитать, глядя слезящимися глазами на происходящее:
        - Жила, горюшка не знала, воспитывала, растила внуков, не видела такое.
               
        Сашка решил оставить школу. Он шёл по шпалам, с портфелем под мышкой. Спрыгнув с насыпи, выкопал в снегу яму и похоронил в ней портфель. Потом подался туда, где не был. Это был карьер, где сновали машины. Но надо было миновать вахту, где требовали пропуск. Карьер окружён был колючей проволокой. Только Сашке не доставило труда под проволоку пролезть. Он подошёл к  котельной, где гудели насосы.

        Сашка сидел на скамье у котла и грыз кусок хлеба, оставленный ему добрым дядей Максимом. С ним Сашка познакомился в первый день, когда явился в котельную. Дядя работал кочегаром; седые пряди волос его, от пота мокрые, низко нависали на глаза. И он был любопытным. Накормив Сашку и посадив его на топчан, прикрытый фуфайкой, он узнал всё и о мамочке, и  о том, что Сашка исключён из пионеров. И вот уже два дня малый жил в котельной, как юнга на корабле.
        Новой смене дядя Максим сказал:
        - Не прогоняйте, пусть посидит.- При этом дружески потрепал малыша по щеке.
        Сашка с другими кочегарами находил, о чём поболтать, а эти дядьки хмурились и косились на него. Насос гудел, закачивая воду в котлы; кочегары гремели лопатами. Потом они сели передохнуть, и один из них позвал к себе Сашку.
        - Слушай, пацан, у тебя  родные есть? – спросил.
        - Есть…
        - А почему убежал? Денег не давали?
        - Не потому. Денег тоже не давали.
        - А хочешь, подкину денег? Бери, вижу, ты пацан  хороший.- Кочегар вытащил из кармана и дал Сашке  бумажку.
        Сашка взял её и благодарно посмотрел на кочегара. Но когда рассмотрел то, что дал ему дядька, пискнул:
        - Эй,  чё ты подсунул?
        В  руке он держал клок газеты. Дядька, двигая носом, похожим на клюв, захохотал. Захохотали и остальные. Сашка только поворачивал голову в стороны, откуда слышался смех. Кочегары, насмеявшись, отправились к лопатам, а Сашка долго стоял, склонив голову. Опомнившись, он пошёл в комнатку, где кочегары переодевались. Там, на столе, лежали узелки с пайками. Хмыкнув, Сашка вытряхнул содержимое узелков в окно, а в них засунул, скомкав,  тряпки. Убегая, он наткнулся в дверях на клювастого. Когда добежал до выхода, услышал крик:
        - Сучонок, без жратвы оставил!
        Сашка летел во тьме, спотыкаясь и падая. Юркнув под проволоку и отбежав, он свалился на леденящий тело щебень около дороги.

                18

        Сашкино сердце мечтало о добрых переменах. А пока и сны у него были тревожные. Может быть, поэтому его тянуло к деревянному двухэтажному дому, где по вечерам собирались мальчишки. Его душа тут отдыхала. Мальчишки обычно качались на качелях, сделанных из брёвен. А Сашку качели к себе манили  ещё и потому, что возле них он видел Галку. Но в этот вечер её не было. Качаться стало неинтересно, и Сашка захотел придумать что-нибудь. В торец двухэтажного дома, в котором жила Галка, упиралась железная лестница. Она тянулась до дверцы чердака. Никто из детей не рисковал залезть по ней до конца. Такая мысль пришла, конечно, в Сашкину голову.
        - Кто долезет до чердака?- крикнул он.
        Было бы предложено. Мальчишки по очереди стали пробовать одолеть неосвоенный маршрут, но лишь поднимались выше первого этажа. Дальше их посещал страх.
        - Эх, вы!- усмехнулся Ерёмин.- Испугались    такого пустяка…
        Его слова услышала появившаяся Галка.
        - Залезешь?- улыбнулась она, щуря глаза.
        Сашка, молча, подошёл к лестнице и, глянув  вверх,   пополз. Миновав окна второго этажа, он перевёл дух. Мальчишки, закинув головы, замерли. С усмешкой глянув вниз, Сашка полез выше. Сбоку лестницы болтались два провода, они тянулись до стены дома.
        - Хватит, Саня, спускайся!- закричала Галка.
        Но он пополз выше. Ребята, качели с перекладиной ему показались маленькими. Потерялась Галка. Неужели ушла? Он, приставив ладонь ко лбу,  стал  искать её глазами. Вдруг нога его соскользнула с металлической ступеньки, и, потеряв равновесие, он ухватился рукой за провод. Пальцы  руки его сжали металл, и он невольно рванулся вверх, ноги его отделились от ступеньки, пальцы руки разжались, и он  кубарем полетел вниз. Бедром ноги больно ударился о лестницу.
        - Ой, нога в яме!- заорал.
        Кто-то из ребят сообщил о случившемся Ксении. Взволнованная, она выбежала на крыльцо, но, увидев кучку людей, а в центре их - корчившегося сына, махнула рукой и сквозь зубы прошипела: «Сдохни, сукин сын!». И возвратилась в дом. Соседка Мария, женщина полная, с рябоватым, добродушным лицом, услышав это, плюнула в сторону Ксении и подошла к лестнице, у которой мучился маленький мальчик. Кто-то вызвал скорую помощь. Тётя Мария, сев на чурку, прижала Сашкину голову к колену и гладила её, пока не подъехала санитарная машина, потом отнесла малыша к ней. У качелей плакала девочка. Машина сдвинулась с места. Сильные боли в ноге заставляли Сашку стонать. Тётя в белом халате сидела рядом с ним, успокаивая.

        - Ксения!- обратилась к дочери Агафьи Кирилловна.- Надо проведать Саню, перелом - не шутка, такое горюшко пережил. Ну, что молчишь? Твоё дитя  мается...
        - Отстань!- оборвала её дочь.- Всю кровь из меня высосал. И ведь никакая холера его не берёт!
        Агафья Кирилловна вздохнула и стала собираться в больницу.
        - Схожу, отнесу что-нибудь,- прошептала она Семёну.
        Семён махнул рукой, как бы показывая, что ему нет ни до кого дела.
   
                19               

        Дед Семён жил сам по себе. На происходящие события в доме он давно махнул рукой, думая: « Беситесь, а меня  не трогайте». Его и не трогали, точней, не замечали. Но Агафья Кирилловна пробовала жизнь скрасить. И это удавалось ей, когда, отдыхая от кухонных дел, она сидела на лавке со старушками и рассказывала им о своей минувшей жизни. Особенно подружилась она с бабулей, которая умела внимательно слушать. Старуха всему удивлялась, всплёскивала руками, цокала языком и закатывала глаза, восклицая: «Ай-я-ай!». А Агафья Кирилловна усаживалась удобней на лавочку и обо всём, что помнила, рассказывала.

        - Я в девках сельской была, - завела она как-то  рассказ, - но в город манило, спасу нет. Бывало, на рынок приеду, глаза разбегаются, уезжать не хочется,  всё было на рынке! Ой, Петровна, глаза не закатывай: страшно.
        – Не буду, Агафьюшка, не буду, говори!
        - Ну, так вот, с товарами мне приходилось город    посещать. Раз, на масленицу, я кофтами вязаными с покойной матушкой торговала. И тут подошёл к нам известный в городе барин, а с ним - барыня и сынок их, Пётр Александрович, приятный молодой человек.  Подошли они и уставились на меня, будто я какая вещь. По правде сказать, на лицо я была завидной. Пётр Александрович зарделся, прямо как девица. И что-то своей мамке, вижу, шепчет. И услышала я, что барин с матушкой моей дельце обговаривают – меня нанимают. Зашлось сердце у меня: хоть была дома голь несусветная, но отрываться было страшно.  Матушка же радёшенька. «Подфартило тебе, - сказала, пойти в работницы». Вот я и пошла в прислуги с четырнадцати лет отроду.
        Дом барский стоял в центре  Омска, на Любинском проспекте, один полквартала занимал. Прислуги они много держали. Я поначалу  кашеварила,  а когда стала горничной, зажила сама, как барыня. Двор, кухня и кладовка – всё было в моих руках.
        Барин страсть как охоту любил. Собак гончих тридцать штук держал. Зайдёт на кухню, бывало, и скажет: «Агаша, смотри, чтобы мясо не разошлось, собак накорми».- «Не разойдётся!» - успокаивала я его. Уйдёт, а мы смеёмся. Так и прозвали его «собачьей душой». Мяса по несколько ведер закладывала варить, и не сбою, а высшего сорта. Только пока прислуга не наесться, о собаках и речи не было. Прислуга мне за то была благодарна, и звали меня Агашенькой. За доброту я уважение у прислуги заслужила, а у бар за расторопность. Доверяли мне они ключи от всех комнат и кладовок, и никогда ничего не пропало. Зато и работала я   - свободной минуты не было.
        На четвёртом году службы стали денежки у меня скапливаться. И я с этой жизнью свыклась, и ничего мне, вроде, и не надо было. Да только стала я зависеть от барчука Петра Александровича. Ума в нём было много, а робости того больше. Ни словом, ни делом  не обижал он меня. Книги мне вслух читал, про царей  рассказывал, отчего-то был на них злой - и на них, и на господ, вплоть до отца своего,  нахлебниками называл.
        Я видела, что нравлюсь ему, сердечному, хоть  и не показывал он это, только время мне много уделял. «Ну, посиди со мной, Агафьюшка, – просит,- расскажи что-нибудь, или, хочешь, книжку вслух почитаю?». Вот и сижу рядом, а самой  охота, чтоб отложил он книжку и меня обнял, молодая была, кипяток, прости, господь, душу грешную… Но он болезный был: то морозит его, то жарко ему становится, лицо  беленькое, прямо, девичье. Ему бы девкой родиться. Маменька над ним тряслась, прихоти его выполняла. А он меня  спрашивал: «Что тебе, Агафья, у маменьки взять? Хочешь это, хочешь то?». Но я: «Что вы, Пётр Александрович, как можно прислуге в шубке ходить, сапожки дорогие иметь?». Отговаривала, боялась. Да и уставала, набегаюсь, бывало, и глядеть ни на что не хотелось.
        А ещё Пётр Александрович кучеру прикажет запрячь рысаков. Меня посадит рядом и крикнет: «Ну-ка, Семён, по Любинскому!». И тогда куда моя усталость  девалась - чую, щёки горят от встречного ветра. А он всё бледненький, думает о своём. Только глаза загорятся, видно, сила закипит. Но снова, куда что девалось - уж и нет в глазах огня, одна скука. 
        Многим обязана была я ему, батюшке. И родители мои пожили в достатке. Часто он мне трёхрублёвки совал, чтоб гостинец домой купила. Неловко было брать, а брала: шутка ль, три рубля – большие деньги!   
        А раз, помнится, случай вышел. - Агафья Кирилловна, задумавшись ненадолго, продолжила.- Отъехали господа в гости, а раз в гости, значит, домой возвратятся не быстро. Мне было велено убраться в комнатах. Любила я ходить по залам их - хожу, и столько всего там вижу! Быстро я перетёрла и перемыла всё. И  открыла один гардероб, а там платья пачками были навешаны, одно богаче другого, откуда что бралось? Не удержалась я, и одно платье надела на себя; стою перед зеркалом, и такая я – барыня, и только! Платье за платьем, прихорашиваюсь - двадцать годков дуре было. А одно голубое, как небо, отливало блеском, словно на него снежинки приклеились! Напялила на себя его, смотрюсь, не в силах от зеркала оторваться. Косу то заплету, то расплету.
        И вижу в зеркало: дверь открывается и входит в неё  барыня, а с ней Петр Александрович. Обомлела я, язык  отнялся. «Ты что это, Агаша, платье моё надела?» - спросила барыня, а голос дрожащий. Стою, не смею в платье дорогом в ноги упасть. Говорю: « Простите, Наталья Кузьминична...» Слёзы ручьями. «Матушка! – подскакивает к ней Пётр Александрович.- Не ругай её, она в жизни не носила нарядов, нужно простить». Стал уговаривать её, спаситель мой. «Мамочка,- говорит, - посмотри, как ей к лицу платье, подари ей его, ну, пожалуйста!». И целует мать в щёчку. «Иди, Агаша,- говорит барыня.- Жертвую тебе платье ради Петра Александровича, но чтоб такого больше не было». Я бах ей в ноги. «Как можно, - возмутилась барыня,-  в платье таком!».  Так и осталось у меня эта одёвка, и по сей день в сундуке лежит.- Старуха смолкла, погружённая в воспоминание.

                20

        Редко оставлял постель Рязанцев, измученный    продолжительной болезнью. И чем сильней болел он, тем больше раздражительней становился. Но теперь его раздражительность не передавалась Агафье Кирилловне, жалеющей мужа. Садясь у его изголовья, она пыталась облегчить мученья супруга. Когда же он, обессилевший, засыпал тяжёлым сном, её думки уходили в прошлое. В глубине души она понимала, что это вызвано предчувствием кончины Семёна. «Зачем приехали на мёртвую землю, - думала она, глядя на измученное лицо больного. - На Большой земле ему было легче…». В ненужном переезде она ругала  себя за то, что убедила Семёна ехать к внуку. Дома была она хозяйкой, даже в голодное время жизнь супругов облегчалась заботами о семье, там и хорошее и плохое домочадцы делили поровну. Здесь, правда, не голодали, но такой душевный голод переносили от дочки, что хотелось пешком уйти обратно и успокоиться от её брани, пусть ценой лишений.
        - Не вытяну больше, конец не за горами,- раздался слабый голос Семёна.- Береги себя, старуха.
        Это напутствие довело Агафью Кирилловну до слёз. Как ни жесток был муж к ней на протяжении всей  жизни, но ей было жаль его.
        - Подай на неё в суд, свой кусок иметь будешь. Не гни спину перед ними, отправляйся назад. Забери Сашку, больно забит, береги его - внучек же. Матери он не нужен, сама видишь. К Вовке она ещё так сяк, а меньший ей поперёк горла стал. Я своё пожил, конец не за горами, как появятся ручьи, так и я с первыми  водами  уйду.
        Как-то ночью его корёжило, он метался, стонал;  утром его отправили в больницу. Это случилось после того, как увезли туда Сашку. Агафья Кирилловна, со вспухшими от бессонной ночи глазами, отправилась к мужу и зашла в хирургический корпус, к внуку. Ждала недолго. Худенькая медсестра помогла ей забраться на второй этаж. Малыш метался в жару, и ему было не до яблока, которое принесла баба. Он держал её за руку и стонал. А ей уже надо было уходить, так как наметился обход.

        Маленький, толстый доктор осматривал больных и давал медсёстрам распоряжения. Одна из них записывала что-то в блокнот. После обхода Сашку по коридору отнесли на лечебные процедуры. Боль, тишина, постоянные шаги нянь - всё было мальчику  мучительно.
        Но с какого-то времени спасительницей его стала тётя Груша, миловидная сестра хирургического отделения. Худенькая, стройная, она смущалась, входя в мужскую палату, где иные больные на неё пялились. А были и такие, кто изъявлял желание поболеть с ней на одной постели. Сашка злился на них, и хмуро глядел, как они после обеда разливали по стаканам спрятанную водку.
        С трепетом ждал он дежурства её. Она - удивительно сильная - уносила его в процедурную комнату. Она несла его, а он держал её за шею, прижимаясь щекой и шепча: «Миленькая тётя Грушенька…». Она усаживала его на стол под электрическую лампу, а сама садилась рядом и что-то рассказывала. Он чувствовал её нежность, доброту, которой не хватало ему.
        - Тётенька Грушенька,- шептал он, прижимаясь к её ладоням.
        - Терпи, Саша,- сказала однажды она.- Скоро приедет хирург Родионов, он тебя вылечит.
        Сашка от многих слышал о враче Родионове. Ходили слухи, что он бывший заключённый, и что получил десять лет лагерей, когда работал  врачом в Москве. 
        - Это правда, тётенька Грушенька,- спросил как-то Сашка,- что врач Родионов писателя Горького залечил?
        Тётя Груша внимательно посмотрела на любопытного и ответила:
        - Не слышала такое. А что он кремлёвским врачом был, сам мне говорил.

        Родионова ждали со дня на день. Пролетело пару недель. Всё это время не приходили к Сашке его родственники. Лишь на днях принесли записку от мамочки, где она писала, что деду стало плохо.
        Подошло очередное воскресенье. Сашка его ждал с  нетерпением, потому что по воскресеньям вкуснее кормили, а к обеду давали стаканчик сливочного мороженного. В это же воскресенье должен был в больницу придти Родионов. По такому случаю палаты были убраны, полы отмыты.
        Начался обход в девять утра. Сашка с нетерпеньем глядел на дверь, желая скорей увидеть главврача, про которого говорили, что он бывает грубым, но здесь и во всём крае он лучший врач.
        Дверь отворилась, и на пороге появился Родионов. Высокие двери были ниже его. Сутулясь, он вошёл. Плечистый, худощавый. Вот он подошёл к Сашкиной койке.
        - Как дела, богатырь? Покажи ногу,- взглянув в карточку истории болезни, вопросил Родионов густым басом.
        Сашка, боясь разбередить ногу, прикрыл её одеялом.
        - Это что такое?- забасил врач, откидывая в сторону одеяло.
        Свита медперсонала стояла поодаль, все глядели на главврача.
        - Боже мой!- воскликнул Родионов.- Что вы из него сделали? - Он смерил возмущённым взглядом врачей и  рявкнул.- Смотрите же! - Он поднял ноги Сашкины, больную ногу держа за ступню.- Вместо лечения, сделали из мальчика урода. Прекращаю обход. Больного на операцию!
        Сашка понял не сразу, что произошло. Закусив губу, он вытаращил глазёнки от боли в ноге. Его отнесли в знакомую операционную. Наложив выше перелома металлическую пластину и затянув её, врачи обступили Сашку. Он услышал из разговора врачей, что в его ноге кость зашла за кость, и одна нога стала     короче. Родионов подошёл к нему и прикоснулся ладонью  к ноге.
        - Придётся нарушить сращивание и вытянуть, - сказал он в сторону.
        Сашка глазами поискал усыпительный колпак, видя, как главврач засучивает рукава халата, и пропищал:
        - Дяденька, усыпите, больно же!   
         
        Придя в сознание, он осмотрелся по сторонам. Те же белые стены, изученные им, кровати, тумбочки, дверь. Больная нога приподнята была выше спинки кровати. Она болела.

        Продолжились невесёлые больничные дни. С приездом главврача в больнице навели отличный порядок: обходы были по часам, в палатах полная чистота, режим кормления строгий. Сашка боялся Родионова, но чувствовал к нему уважение. При обходе главврач садился на край его постели и бесцеремонно щупал больную  ногу. А как-то, в воскресенье, посетили его мамочка с Вовкой. Бабушка же посещала его часто.
        Он начал выздоравливать. Наконец главврач разрешил ему встать. Сашка испытал страх, но грозное лицо главврача не допускало возражений. Более того, он, стоя у двери, поманил его пальцем. И Сашка пошёл. В лице его смешались страх и радость, затем осталась лишь радость, которая передалась больным. Даже строгое лицо Родионова стало, казалось, мягче.