О книге стихотворений Саши Петрова

По зову сердца и любви...
(предисловие к сборнику вельского поэта Александра Петрова)
Поначалу я хотел назвать своё предисловие к сборнику так: «Экклезиаст от Александра Петрова». Действительно, читал и думал: где та хребтина, основа, на которой держится само существование лирического героя? Мне казалось, что она основательно разрушена, что нет уже скреп, которые бы поддерживали его жизнь. Моё ощущение (как и других читателей) утверждалось мотивами смерти, накрепко вросшими в его поэзию. Они же усиливались к тому же цитатами из любимых поэтов.
Смыслы бытия поворачиваются как угодно: Бог есть – Бога нет, талант утверждается – талант отрицается, поэзия спасение – поэзия пустой звук. Возникало физическое и сердечно ощутимое желание встряхнуть автора, обратить глазами и душой к миру, солнцу, людям, живительным вере, надежде и любви. Я видел бесконечные сомнения, переплавленные, однако, поэзией Александра в саму поэзию, и я сам терзался вместе с ним. В экклезиастских настроениях множества его стихотворений я одновременно чувствовал и вызов, в котором, однако, мощно укоренились и проросли, усталость от жизни, отчуждение от мира, а порой и безразличие к собственной жизни. Я находил почти экзистенциональное чувствование бытия.
Несмотря на это, несмотря на то, что я обнаруживал в его стихотворениях не всегда, как мне казалось, верно найденное слово, обнаруживал слишком очевидные аллюзии из Есенина и Рубцова, временами – подражательность, когда слух царапали неоправданные и поправимые ритмические сбои, – я остро и радостно чувствовал: передо мной явление настоящего поэта, подлинной поэзии. Встреча с Александром, чтение им самим своих стихотворений, исполнение их под гитару и гармошку только утвердили меня в этом мнении.
До поры до времени я досадовал на однотонность, содержательную одномерность его лирики. Но после поэтического вечера в Судроме, где поэт прочитал несколько незнакомых мне произведений, я несколько по-другому стал воспринимать его творчество. Более оптимистично, что ли. В безрадостных небесах поэзии Александра Петрова мне стали открываться чистые прогалины, в которых увиделись и желание обновления, и радость бытия, и идеалы.
И главный идеал поэта – Родина. Я глубоко убеждён, что без любви к ней нет поэта. В изображении России в лирике Александра я чувствую благотворное влияние поэзии его любимого Николая Рубцова. Строчки его стихов нередко волнующе перекликаются с рубцовскими, а мысли их цементируются именем поэта. «Не за деньгами, не за славою – по зову сердца и любви» идёт за Родиной и сам поэт, вместе с русскими простыми мужиками.
Россия, Русь – вот что непоколебимо. Любовь к ней смягчает библейское «всё суета сует» его стихотворений, даже отвергает такой печальный постулат.

Всё суета?
Ну, нет. Не соглашусь.
Терзаясь в темноте упрёков и проклятий,
однообразных рифм, расплывчатых понятий,
я верю, что смогу. И верую — спасусь.

Всё просто. Жить!
Так просто жить да быть.
Любить людей, свой дом и всякую погоду...
Простую есть еду, из родника пить воду,
и благо принимать, и самому дарить...

А там и весна подступает – любимое время года Александра Петрова. Она властно оживляет его и лечит раны. Она взывает к обновлению. Она воскрешает.

...Отступит грусть. В капели и ручьях —
я верю — возродятся, как и прежде,
Любовь и Вера, Смыслы и Надежды,
и сгинут в ночь бессилие и страх.

Шагает Март по Родине моей...
Снега, темнея, безвозвратно тают,
Звенит струна, звенит, не умолкая...
И купола небес всё голубей.

Под эти купола я, чуть дыша,
вступлю... Пойму вдруг: я кому-то нужен!
И запоёт проснувшаяся муза,
и протрезвеет мрачная душа.

И являются опорой имена поэтов-классиков. Я видел и слышал, как Александр читает «Русский огонёк» Рубцова. Мне кажется, что я никогда не слышал такого проникновенного, вдумчивого прочтения этого шедевра. А ведь это тоже слияние с чем-то безмерно глубоким, русским, чему и слов не подберёшь. Потому что на уроне вздоха и выдоха…

…Суровая геометрия лица. Серые большие глаза, редко обращающиеся к собеседнику – больше к долу клонящиеся. И вдруг – добрая-добрая улыбка, скользнувшая по бледному лицу его. Глубокая. Больше наших восторженностей. И чувствуешь, как дышит в его уставшем теле измученная и страждущая душа человека, поэта.