А. Теннисон. Эпилог из поэмы Принцесса

         Так завершилась эта сказка наша:
Я вам её поведал без лукавства.
Молчанье между нами воцарилось;
Минутой позже высказался Вальтер:
«Желаю, чтоб Принцесса не сдавалась!»
Затем ко мне поворотился с просьбой:
«Не обратите ли в поэму сказку?» –
О том просили женщины, мужчины.
Я дал согласие. Но как суметь мне
Всех семерых связать в единый узел?
Какой из стилей будет подходящим?
Мужчины выбрали гротеск геройский,
Чтоб подшутить над Лилией смогли мы.
А женщины, почуяв власть, возможно
(Их пение с молчаньем вперемежку
Нас привели к весомому финалу),
И ненавидя наши эти шутки,
О более реальном заикнулись:
Геройское сраженье и Принцесса –
Ей вправду лучше быть высокой, смелой;
Пусть, как в финале, будет всё серьёзно,
Хоть в данном жанре это очень трудно;
И меж двумя сиими сторонами
Возникла даже небольшая ссора.
А чтобы угодить и тем, и этим,
И сотворить историю правдивой,
Я в творчестве пошёл диагональю
И никому не угодил, наверное.

         А Лилия уважила меня здесь:
Не приняла в дискуссии участья,
Хотя финалом сказки впечатлилась;
В тревожных думах долго просидела,
Потом на тётю Лиз взглянула строго,
Сказала: «Нам глаза откройте, кто мы»
(Хоть ей ли вовсе говорить об этом!)
Но в это время громкий крик раздался:
Кончался день, и заперли ворота,
Народ столпился там, желая выйти.

         И я туда с другими устремился:
Мы поднялись на холм, что вёл к поместью,
Узрели там счастливые долины –
В лучах закатных солнца мир покоя:
Помещичьи дома поодиночке
Меж рощ больших, уютные селенья,
Что выделялись башнями своими
В густых полях пшеницы или хмеля,
Просторы моря в парусниках белых
И Франции незримый берег дальше.

         «Смотрите: сад! – воскликнул мой товарищ,
Сын старший члена кабинета тори, –
И здесь! Пусть Бог благословит пролив сей,
Что отделил нас от границ французских,
Британию единой сохраняя:
Страной руководящих, подчинённых.
Немного веры с чувством долга вместе,
Немного уважения к законам,
Немного силы с храбростью в придачу,
Дабы суметь толпе сопротивляться,
Когда вдруг жареным запахнет где-то,
И голову где люди потеряют,
Король напуган будет, а солдаты
Стрелять в народ не станут ни в какую,
А вместо них стрелять мальчишки станут,
Перевернётся это королевство,
И в пропасть мир покатится в гротеске,
Чуднее нашего гротеска даже.
Перевороты и восстанья эти –
Они комичны столь же, сколь и мрачны:
Точь-в-точь Принцесса боевая наша.
Вам, узкие моря, благословенье!
Но расширяться б вам до океана».

        Ответил я: «Терпенья наберитесь:
В нас много ложных взглядов социальных,
И возникают дикие мечтанья,
Хотя они – лишь предисловье к правде.
Что до меня, я преисполнен веры:
Наш старый мир – ещё совсем ребёнок
И обучается пока ходить лишь.
Терпенье! Есть водящая рука здесь».

        Так в разговорах до ворот дошли мы:
Стоял сэр Вальтер пред дубовой башней,
Шестью людьми младыми окружённый;
С обветренным лицом и загорелым,
Смотрелся не холёным баронетом,
А крепким англичанином весёлым.
Откормленных быков, овец хозяин,
Растил успешно дыни, ананасы,
Брошюры сочинял по земледелью,
Был покровителем приютов многих
И председателем квартальных сессий.
Он руки пожимал гостям, прощаясь,
И речь произносил одну и ту же,
В которой пара слов, всё лаконично:
Прощанье вместе с новым приглашеньем.
Затем повторно громкий крик раздался
И поднял стаю из грачей с деревьев,
Заставив затрясти рогами в страхе
Оленя, пробегавшего по склонам,
И дал в закатном солнце отголосок.
А шум был веселей, чем ликованье
Народа, что приветствует монарха!
Кричали все о том, что нужно чаще
Предоставлять народу парки эти;
Об этом трижды прокричав (я тоже),
Толпа большая разошлась по группам.

        Мы возвратились далее в Аббатство
И долго молча в сумерках сидели,
Невольно погружённые в мечтанья
О поколеньях будущих, быть может;
Вовне во тьме кромешной филин ухал.
Но постепенно силы тёмной ночи,
Что над владеньями ветров нависли,
Сгущая сумерки, разверзли вдруг их
Сквозь всё безмолвное миров пространство
До несказанного Седьмого неба...

         А в завершенье Лилия тихонько
Сняла шарфы с фигуры сэра Ральфа,
И с радостью домой потом пошли мы.



                Conclusion

So closed our tale, of which I gave you all
The random scheme as wildly as it rose:
The words are mostly mine; for when we ceased
There came a minute’s pause, and Walter said,
‘I wish she had not yielded!’ then to me,
‘What, if you drest it up poetically!’
So pray’d the men, the women: I gave assent:
Yet how to bind the scatter’d scheme of seven
Together in one sheaf? What style could suit?
The men required that I should give throughout
The sort of mock-heroic gigantesque,
With which we banter’d little Lilia first:
The women – and perhaps they felt their power,
For something in the ballads which they sang,
Or in their silent influence as they sat
Had ever seem’d to wrestle with burlesque,
And drove us, last, to quite a solemn close –
They hated banter, wish’d for something real,
A gallant fight, a noble princess – why
Not make her true-heroic – true sublime?
Or all, they said, as earnest as the close?
Which yet with such a framework scarce could be.
Then rose a little feud betwixt the two,
Betwixt the mockers and the realists:
And I, betwixt them both, to please them both,
And yet to give the story as it rose,
I moved as in a strange diagonal,
And maybe neither pleased myself nor them.

     But Lilia pleased me, for she took no part
In our dispute: the sequel of the tale
Had touch’d her; and she sat, she pluck’d the grass,
She flung it from her, thinking: last, she fixt
A showery glance upon her aunt, and said,
‘You – tell us what we are’ – who might have told,
For she was cramm’d with theories out of books,
But that there rose a shout: the gates were closed
At sunset, and the crowd were swarming now,
To take their leave, about the garden rails.

       So I and some went out to these: we climb’d
The slope to Vivian-place, and turning saw
The happy valleys, half in light, and half
Far-shadowing from the west, a land of peace;
Grey halls alone among their massive groves;
Trim hamlets; here and there a rustic tower
Half-lost in belts of hop and breadths of wheat;
The shimmering glimpses of a stream; the seas;
A red sail, or a white; and far beyond, I
Imagined more than seen, the skirts of France.

    ‘Look there, a garden!’ said my college friend,
The Tory member’s elder son, ‘and there!
God bless the narrow sea which keeps her off,
And keeps our Britain, whole within herself,
A nation yet, the rulers and the ruled –
Some sense of duty, something of a faith,
Some reverence for the laws ourselves have made,
Some patient force to change them when we will,
Some civic manhood firm against the crowd –
But yonder, whiff! there comes a sudden heat,
The gravest citizen seems to lose his head,
The king is scared, the soldier will not fight,
The little boys begin to shoot and stab,
A kingdom topples over with a shriek
 Like an old woman, and down rolls the world
In mock heroics stranger than our own;
Revolts, republics, revolutions, most
No graver than a schoolboys’ barring out;
Too comic for the solemn things they are,
Too solemn for the comic touches in them,
Like our wild Princess with as wise a dream
As some of theirs – God bless the narrow seas!
I wish they were a whole Atlantic broad.’

     ‘Have patience,’ I replied, ‘ourselves are full
Of social wrong; and maybe wildest dreams
Are but the needful preludes of the truth:
For me, the genial day, the happy crowd,
The sport half-science, fill me with a faith.
This fine old world of ours is but a child
Yet in the go-cart. Patience! Give it time
To learn its limbs: there is a hand that guides.’

     In such discourse we gain’d the garden rails,
And there we saw sir Walter where he stood,
Before a tower of crimson holly-oaks,
Among six boys, head under head, and look’d
No little lily-handed Baronet he,
A great broad-shoulder’d genial Englishman,
A lord of fat prize-oxen and of sheep,
A raiser of huge melons and of pine,
A patron of some thirty charities,
A pamhleteer on guano and on grain,
A quarter-sessions chairman, abler none;
Fair-hair’d and redder than a windy morn;
Now shaking hands with him, now him, of those
That stood the nearest – now address’d to speech –
Who spoke few words and pithy, such as closed
Welcome, farewell, and welcome for the year
To follow: a shout rose again, and made
The long line of the approaching rookery swerve
From the elms, and shook the branches of the deer
From slope to slope thro’ distant ferns, and rang
Beyond the bourn of sunset; O, a shout
More joyful than the city-roar that hails
Premier or king! Why should not these great Sirs
Give up their parks some dozen times a year
To let the people breathe? So thrice they cried
I likewise, and in groups they stream’d away.

     But we went back to the Abbey, and sat on
So much the gathering darkness charm’d: we sat
But spoke not, rapt in nameless reverie,
Perchance upon the future man: the walls
Blacken’d about us, bats wheel’d, and owls whoop’d,
And gradually the powers of the night,
That range above the region of the wind,
Deepening the courts of twilight broke them up
Thro’ all the silent spaces of the worlds,
Beyond all thought into the Heaven of Heavens.

     Last little Lilia, rising quietly,
Disrobed the glimmering statue of Sir Ralph
From those rich silks, and home well-pleased we went.