Между прошлым и ненаступившим

Золотистый фонарь
Отзвеневшего к осени клёна
Полыхает листвой, распростёршись на вечное лоно
Необъятной земли, и когда он шуршит в отраженье,
Улетает листва, завершив назначенье в горенье.

А над пламенем ввысь
Поднимается облачным смогом
Путь к объятью небес, мимолётному равенству с Богом.
Нет бездонней широт самых синих, раскрашенных высей,
Только солнце спешит перекрасить свой луч в бледно-лисий.

И в такой красоте
Лишь одна неприметная точка
На Щемиловский спуск смотрит, как серый волк-одиночка,
И сверкают клыки, опасаясь за грязную шкуру,
Когти кинулись в рост, не обнять бы кого чтобы сдуру.

Вскрыты двери кафе,
На Текстильщиков ждут чьи-то руки,
И идти вдоль рядов, как ступать голой пяткой на муки.
Не дай бог комары захотят, наконец, поживиться,
На безкожной душе больше не за что им ухватиться.

Ты ведь тоже стоишь
Не понятно с какими словами,
Поглощая закат, пыль на старой, окошечной раме.
Череда голубей то и дело садится за хлебом,
И сбегает в асфальт, не умея проникнуться небом.

Волчий взгляд не ушёл,
Так же режет собой неизвестность,
А над ним старый дуб, потеряв всю свою интересность,
Взят в четвёртый обхват, так, что нынче во всём этом мире
Одиноки лишь волк, и закат на растянутой шири.

Словно счастья и нет,
Или есть, но в забытых былинах,
И с продажей разлук продаётся вино в магазинах.
Город-веер молчит, на другом берегу равнодушно
Смотрит спальный район. У причала по-летнему душно.

Во дворах злят коты
Взгляд бездомной, разодранной сучки,
Вдоль речных катеров кто-то ходит, сцепившись за ручки.
Неизвестный звонит, значит, горечь накроет реклама,
Разбивая в ушах звук слегка зазвеневшего храма.

Можно здесь помечтать,
И устами к тебе прикоснуться,
В горизонтную нить каждым робким зрачком притянуться.
Здесь и дом, и семья, и прогулочный в центр проспект Мира,
Здесь же крест для распятья, над шеей нависла секира,

Запах скорых утрат,
Привкус нового дня и изгнанья.
Слишком много надежд, им не хватит с годами вниманья.
Пусть закроют печать, распадётся теперь слово вовсе,
Это можно простить, так вскружила сознание осень.

За мою простоту,
За утраченный голос народа
Остаётся лишь страх, и для писем угрюмость комода.
Что-то слышно вокзал, как не слышался он раньше в жизни.
Что теперь говорить, забывая слова об отчизне...

Хорошо, что есть день,
Покачнувшийся солнечный остров,
Исчезающий сдвиг от теней копошащихся монстров,
Хорошо, что нет туч, не придётся спасать подоконник,
Только лишь ветерок, сентября неустанный поклонник.

Всё, что было – прошло,
Тому есть сотни тысяч предлогов,
Среди тихих бесед, и кричащих во тьму монологов,
Чтоб оваций схватить, обессмертиться, хоть бы и в пьесах,
Слогом Чацкого и всего, что в его интересах.

Чем гордиться теперь?
Тем, что в будущность зрят оба глаза?
Тем, что молод и жив, и когда-то приехал с Кавказа...
Всё идёт чередом, и никто не сказал – по порядку,
Только даты бегут, хронологию бросив в тетрадку.

Возвращаясь сюда,
На Щемиловский спуск, как в начале,
Где горела тоска, и её всё равно отвергали,
Захотелось вернуть сему мрачному месту дар речи,
Чтобы звуки сплелись в безнадёжной для всех сторон сечи.

От потерянных дней
Отказаться нельзя, но и скрыться –
Это как воровство, но в неволе нельзя измениться.
Пусть всё также горят небеса, я в стихах нарисую.
Ты пока не ушла? Дай ещё раз тебя поцелую.