Я скажу тебе с последней прямотой. Пьеса

«Я скажу тебе с последней прямотой»

Пьеса о поэзии О. Мандельштама 1930, 1931 годов


Источники:
1. Мандельштам О.Э. Собрание сочинений в четырёх томах. – М.: Арт-Бизнес-Центр,
1993–1999.
2. Н.Я. Мандельштам  Воспоминания. Книга третья. – YMCA-PRESS, 1987.



ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ОСИП  (Осип Эмильевич Мандельштам)

НАДЕЖДА  (Надежда Яковлевна Мандельштам - жена Осипа)

СКРИПАЧ  (Александр Герцевич)

ИЗВОЗЧИК  (фаэтонщик)


Картина 1
Яркий свет. На столе бутылка вина, закуска. Осип и Надежда стоят возле стола, держат в руках бокалы с вином, улыбаются, смотрят в зрительный зал.

ОСИП. (читает стих)

Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Всё лишь бредни — шерри-бренди, —
Ангел мой.

Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из чёрных дыр зияла
Срамота.

Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну, а мне — солёной пеной
По губам.

По губам меня помажет
Пустота,
Строгий кукиш мне покажет
Нищета.

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли —
Всё равно;
Ангел Мэри, пей коктейли,
Дуй вино.

Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Всё лишь бредни — шерри-бренди, —
Ангел мой.

НАДЕЖДА.
Написано тобой в марте 31-го года «во время попойки» в Зоологическом музее.
Если грубо раскрыть: Елена - это ”нежные европеянки”, ”ангел-Мэри” — я.
”Шерри-бренди” в смысле ”чепуха”. Это твоя старая шутка, ещё из Финляндии, из десятого года.


Картина 2
Кухня в квартире.  Слабый свет. На столе каравай хлеба, нож. Рядом корзина. Грустные Осип и Надежда сидят за столом, смотрят в зрительный зал.

ОСИП. (сидя читает стих)

Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,
А не то верёвок собери
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.

НАДЕЖДА.
Написано тобой в начале 31-го года в Ленинграде и обращено ко мне.
Это стих остро почувствованной изоляции и изгойства… Анна Андреевна Ахматова упрощает, говоря, что мы напрасно жили в Москве, а не в Ленинграде. Оставаться в Ленинграде было невозможно, там бы ты погиб гораздо раньше, а изоляция была бы несравненно страшнее.


Картина 3

Гостиница.  На столе  ореховый  торт,  фрукты,  кувшин и бокалы с вином, пачка папирос. Осип и Надежда сидят за столом, смотрят в зрительный зал.

ОСИП. (сидя читает стих)

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,

Да, видно, нельзя никак...

НАДЕЖДА.
Стихотворение написано в Тифлисе в октябре 30-го года, обращено ко мне. Домашнее название стиха «Щелкунчик»… 30 сентября — мои именины. У нас их всегда праздновали… О табаке. Начинался голод конца первой пятилетки и раскулачиванья. В Тифлисе он не чувствовался.  Там базары были полны, но исчезли промышленные товары и папиросы. Мы охотились за папиросами — их добывали у мальчишек и они сразу подскочили в цене... Попадались нам и табаки для самокруток, но не отличные кавказские табаки, а бракованные и пересохшие — они действительно крошились…
Лидия Яковлевна Гинзбург удивилась, что эти стихи обращены ко мне: почему дурак в мужском роде... Дура, обращённое к женщине, грубое слово, а дурак — явно ласковое... Это особенно верно для таких не пышных отношений, как у меня с тобой… Смешно, но ты часто стеснялся мне сразу читать стихи, обращённые ко мне. Из-за этого пропал стих "Наши ночлеги". Ты всё не давал мне запомнить наизусть...
Возможно, что стихотворение ’’Щелкунчик” существовало до моих именин, но в каком-то другом виде. А довершил всё ореховый торт. Ты обратил внимание, что стихотворение пришло с таинственным количеством строк (семь строк).


Картина 4
Осип и Надежда стоят рядом в комнате. В удалении от них скрипач «Александр Герцевич» в домашней одежде. Скрипач старательно играет сонату Шуберта, через минуту перестаёт играть.

ОСИП. (читает стих)

Жил Александр Герцевич,
Еврейский музыкант, —
Он Шуберта наверчивал,
Как чистый бриллиант.

И всласть, с утра до вечера,
Заученную вхруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть…

Что, Александр Герцевич,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич, —
Чего там? Всё равно!

Пускай там итальяночка,
Покуда снег хрустит,
На узеньких на саночках
За Шубертом летит:
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть,
Там хоть вороньей шубою
На вешалке висеть…

Всё, Александр Герцевич,
Заверчено давно.
Брось, Александр Скерцевич.
Чего там! Всё равно!


НАДЕЖДА.
Стих-шутка. Точная дата 27 марта 31-го года.
Тебе мешал работать сосед по комнате. Ты придумал ему имя Александр Герцевич.

«Одну сонату вечную
Твердил он наизусть…»
«Твердил» — изредка проскальзывало у тебя в голосе, но всегда отменялось.

«И всласть, с утра до вечера,
Затверженную вхруст…»
Диктуя машинистке, вероятно, нечаянно ты сказал "затверженную" и поправил.


Картина 5
Осип и Надежда в весенней одежде. Фон – большая фотография московского трамвая (трамваев) 30-х годов.

ОСИП. (читает стих)

Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину Москвы —
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу.

Ты со мною поедешь на «А» и на «Б»
Посмотреть, кто скорее умрёт.
А она — то сжимается, как воробей,
То растёт, как воздушный пирог.

И едва успевает грозить из дупла
— Ты как хочешь, а я не рискну, —
У кого под перчаткой не хватит тепла,
Чтоб объехать всю курву-Москву.

НАДЕЖДА.
Написано в апреле 31-го года. Мы с тобой действительно ездили куда-то на московских трамваях. Ездили на "Б", и садились поздно вечером на Смоленской площади среди пьяных и мрачных людей... На "А" ездили к твоему брату Шуре. В чтении часто звучало "ты как хочешь, а я не боюсь”.  Харджиев хотел сохранить первое четверостишие в том виде, как оно в черновике: "Долго ль спрятаться мне от великой муры за извозчичью курву-Москву", чтобы была точная рифма к "живу". Но ты далеко не так рвался к точным рифмам, а в этом стихотворении вообще одни ассонансы, да и то не всюду.

ОСИП. (читает стих)

В год тридцать первый от рожденья века
Я возвратился, нет — читай: насильно
Был возвращён в буддийскую Москву.
А перед тем я всё-таки увидел
Библейской скатертью богатый Арарат
И двести дней провёл в стране субботней,
Которую Арменией зовут.
Захочешь пить — там есть вода такая
Из курдского источника Арзни,
Хорошая, колючая, сухая
И самая правдивая вода.

.........................................

Уж я люблю московские законы,
Уж не скучаю по воде Арзни.
В Москве черемухи да телефоны,
И казнями там имениты дни.

НАДЕЖДА. Это отрывки из твоих уничтоженных стихов.


Картина 6

Армения. Осип и Надежда стоят на улице в летней одежде. Фон – большая фотография города Эривань (Ереван) 30-х годов.

ОСИП. (читает стих)
 
Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,
Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра.

И почему-то мне начало утро армянское сниться;
Думал – возьму посмотрю, как живёт в Эривани синица,

Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки,
Из очага вынимает лавашные влажные шкурки...

Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала,
Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?

Ах, Эривань, Эривань! Не город – орешек калёный,
Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.

Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,
Время своё заморозил и крови горячей не пролил.

Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо.
Я не хочу твоего замороженного винограда!

......................................................

Я тебя никогда не увижу,
Близорукое армянское небо,
И уже не взгляну прищурясь
На дорожный шатёр Арарата,
И уже никогда не раскрою
В библиотеке авторов гончарных
Прекрасной земли пустотелую книгу,
По которой учились первые люди.


НАДЕЖДА.
Это написано тобой в Тифлисе в октябре 30-го года после нашей поездки в Армению.


Картина 7
Нагорный Карабах. Сентябрь. Осип и Надежда сидят в фаэтоне. Извозчик (фаэтонщик) – смуглый человек с кожаной нашлёпкой, закрывающей нос и часть лица (сидит, в руках вожжи). Фон – большая фотография (картина) гор.

ОСИП. (читает стих)

На высоком перевале
В мусульманской стороне
Мы со смертью пировали –
Было страшно, как во сне.

Нам попался фаэтонщик,
Пропечённый, как изюм,
Словно дьявола погонщик,
Односложен и угрюм.

То гортанный крик араба,
То бессмысленное «цо», –
Словно розу или жабу,
Он берёг свое лицо:

Под кожевенною маской
Скрыв ужасные черты,
Он куда-то гнал коляску
До последней хрипоты.

И пошли толчки, разгоны,
И не слезть было с горы –
Закружились фаэтоны,
Постоялые дворы...

Я очнулся: стой, приятель!
Я припомнил – чёрт возьми!
Это чумный председатель
Заблудился с лошадьми!

Он безносой канителью
Правит, душу веселя,
Чтоб вертелась каруселью
Кисло-сладкая земля...

Так, в Нагорном Карабахе,
В хищном городе Шуше
Я изведал эти страхи,
Соприродные душе.

Сорок тысяч мёртвых окон
Там видны со всех сторон
И труда бездушный кокон
На горах похоронен.

И бесстыдно розовеют
Обнажённые дома,
А над ними неба мреет
Тёмно-синяя чума.

НАДЕЖДА.
Поездка в Нагорный Карабах — это осень 30-го года, последний выезд из Эривани, конец нашего путешествия по Армении. На рассвете мы выехали на автобусе в Шушу. Город начинался с бесконечного кладбища, потом крохотная базарная площадь, куда спускаются улицы разоренного города… В этом городе, когда-то, очевидно, богатом и благоустроенном, картина катастрофы и резни была до ужаса наглядной. Мы прошлись по улицам, и всюду одно и то же: два ряда домов без крыш, без окон, без дверей. В вырезы окон видны пустые комнаты, изредка обрывки обоев, полуразрушенные печки, иногда остатки сломанной мебели. Дома из знаменитого розового туфа, двухэтажные. Все перегородки сломаны, и сквозь эти остовы всюду сквозит синее небо. Если кто из людей и уцелел, то бежал из этого города смерти. На всех нагорных улицах мы не встретили ни одного человека. Лишь внизу - на базарной площади - копошилась кучка народу... Мы решили ехать в Степанакерт, областной город. Добраться туда можно было только на извозчике. Вот и попался нам безносый извозчик, единственный на стоянке, с кожаной нашлепкой, закрывавшей нос и часть лица. А дальше было всё точно так, как в стихах: и мы не верили, что он нас действительно довезет до Степанакерта...
Подъезжая к Степанакерту, мы догнали возвращавшееся домой стадо. Там мы переночевали, а утром не без труда получили билеты на автобус...
Стихи о Шуше написаны в Москве в июне 31 года, когда мы с тобой жили в комнате у Александра Эмильевича (он уехал в отпуск с женой). Тема стиха — возница, который неизвестно куда везёт, - чумный председатель, некто в маске, от которого мы зависим... Ты давно заметил, что мы совершенно ничего не знаем о тех, от кого зависит наша судьба, даже о таинственных незнакомцах, которые вдруг возникали за редакторскими столами и разговаривали с ним о каком-нибудь очередном издании. Они таинственно, неизвестно из каких недр, появлялись за этими столами и столь же таинственно исчезали. Ещё меньше мы знали о председателях этого чумного пира. Стихотворение создалось из конкретного происшествия и более широкой ассоциации, в этом его смысл. Из него вышел мирный отрывок про то самое стадо, которое мы увидели, спускаясь к Степанакерту. Мне помнится, что оно шло под гору, когда мы уже ’’слезли с горы”. Вид этого стада вернул нас к мирной жизни: где стадо, там люди, а не только погонщик в кожевенной маске. У нас было ощущение, что мы спасены... Эти стихи — двойняшки, выросшие на одном корню, но с противоположными ощущениями: жизни и безумного бесцельного бега ”до последней хрипоты”.

ОСИП. (читает стих)
 
Как народная громада,
Прошибая землю в пот,
Многоярусное стадо
Пропылённою армадой
Ровно в голову плывёт:
Тёлки с нежными боками
И бычки-баловники,
А за ними кораблями
Буйволицы с буйволами
И священники-быки.


Картина 8

Осип и Надежда в деревне, стоят в весенней одежде. Рядом колодец, над колодцем вверху семиконечная звезда.

ОСИП. (читает стих)

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.
Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье,—
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи —
Как нацелясь на смерть городки зашибают в саду,—
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесу топорище найду.

НАДЕЖДА.
Это стихотворение не посвящалось никому. Ты мне сказал, что только Ахматова могла бы найти последнее нехватавшее тебе слово — речь шла об эпитете "совестный” к дегтю труда. Я рассказала об этом Анне Андреевне — ”он о вас думал"... Тогда Анна Андреевна заявила, что значит он к ней обращается и поставила над стихотворением три "А”. Вполне допустимо, что так и было.
Первоначальная запись стихотворения 3 мая 31 года…
На обороте одного из черновиков тобой записаны строчки ”Нет, не мигрень...”. Все черновики этого периода написаны ”ночным почерком” — в темноте... ”Нет, не мигрень…” — мелким, но очень разборчивым ”дневным почерком”. Это показывает, что записи не одновременные.

ОСИП. (читает стих)

— Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый, —
Ни поволоки искусства, ни красок пространства весёлого!

Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шопотью,
И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.

Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневом
Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым...

— Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый, —
Ни поволоки искусства, ни красок пространства весёлого!

Дальше сквозь стёкла цветные, сощурясь, мучительно вижу я:
Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая...

Дальше — ещё не припомню — и дальше как будто оборвано:
Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью...

— Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого,
Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой!

НАДЕЖДА.
В Воронеже, вспомнив эти строчки и связав их с писавшимся в тот день "Сохрани мою речь”, ты разыскал черновик, посмотрел его, не нашёл там слова "солово” и "карболовый", которые были нужны (забыл, что эти строчки записал в записной книжке). Ты пишешь заново свои двустрочия, которые тут же зачёркиваешь. Из этих двустрочий получается "Нет, не мигрень".


Картина 9
Осип и Надежда в зимней одежде, стоят возле реки. Фон – большая фотография реки Енисей.

ОСИП. (читает стих)

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течёт Енисей
И сосна до звезды достаёт,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьёт.

НАДЕЖДА.
Первый вариант стихотворения написан 18 марта 31-го года. Домашнее название  «Волк». Ты говорил, что это вроде романса.
Варианты и дальнейшие ходы возникали из последней строфы «Волка».

ОСИП. (читает стихи)

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
К шестипалой неправде в избу,
Потому что не волк я по крови своей
И лежать мне в сосновом гробу.

......................................

Уведи меня в ночь, где течёт Енисей
И слеза на ресницах как лёд,
Потому что не волк я по крови своей
И во мне человек не умрёт.

......................................

Уведи меня в ночь, где течёт Енисей
И сосна до звезды достаёт,
Потому что не волк я по крови своей
И неправдой искривлен мой рот.

......................................

Уведи меня в ночь, где течёт Енисей,
Отними и гордыню и труд —
Потому что не волк я по крови своей
И за мною другие придут.

......................................

Уведи меня в ночь, где течёт Енисей
И сосна до звезды достаёт,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьёт.

НАДЕЖДА.
Когда я записываю стихи, мне мешает моя память. Ты часто сам по-разному читал свои стихи — в чтении появлялись варианты. Они нередко запечатлевались в памяти. Но не всегда известно, какой вариант бы взял ты, если б делал сам свою книгу.


Картина 10
Осип и Надежда стоят на московской улице в летней одежде. Фон – большая фотография Замоскворечья 30-х годов.

ОСИП. (читает стих)

Сегодня можно снять декалькомани,
Мизинец окунув в Москву-реку,
С разбойника Кремля. Какая прелесть
Фисташковые эти голубятни:
Хоть проса им насыпать, хоть овса…
А в недорослях кто? Иван Великий —
Великовозрастная колокольня —
Стоит себе ещё болван болваном
Который век. Его бы за границу,
Чтоб доучился… Да куда там! Стыдно!
Река Москва в четырёхтрубном дыме
И перед нами весь раскрытый город:
Купальщики-заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
Белогвардейцы, вы его видали?
Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!
Мне кажется, как всякое другое,
Ты, время, незаконно. Как мальчишка
За взрослыми в морщинистую воду,
Я, кажется, в грядущее вхожу,
И, кажется, его я не увижу…
Уж я не выйду в ногу с молодёжью
На разлинованные стадионы,
Разбуженный повесткой мотоцикла,
Я на рассвете не вскочу с постели,
В стеклянные дворцы на курьих ножках
Я даже тенью лёгкой не войду.
Мне с каждым днём дышать всё тяжелее,
А между тем нельзя повременить…
И рождены для наслажденья бегом
Лишь сердце человека и коня,
И Фауста бес — сухой и моложавый —
Вновь старику кидается в ребро
И подбивает взять почасно ялик,
Или махнуть на Воробьёвы горы,
Иль на трамвае охлестнуть Москву.
Ей некогда. Она сегодня в няньках,
Всё мечется. На сорок тысяч люлек
Она одна — и пряжа на руках.

НАДЕЖДА.
Стихотворение написано летом 31-го года. Пейзаж в нём изменился: мы переехали в Замоскворечье. Маргулис устроил нам временное жилье. Хозяйки жилья — жена и её сестра — были на даче на Украине, а хозяин в разъездах. Сюда к нам приходил Леонов — биолог из Ташкентского университета. Родом Леонов был из Воронежа. Впоследствии в Чердыни мы выбрали Воронеж, потому что там оставался отец Леонова - тюремный врач. Приехав, мы его не разыскали, но почему-то при выборе города нас соблазнило, что есть там человек с такой своеобразной профессией. Впрочем, старик, кажется, уже нигде не работал… Сам Леонов был даже не читателем стихов, а странным универсалистом, знающим всё на свете и перебирающим свои сведения, как отрывной календарь.
В стихотворении есть выброшенная строфа.

ОСИП. (читает стих)

Какое лето! Молодых рабочих
Татарские, сверкающие спины
С девической повязкой на хребтах,
Таинственные узкие лопатки
И детские ключицы.
Здравствуй, здравствуй,
Могучий некрещёный позвоночник,
С которым проживём не век, не два.

НАДЕЖДА.
В стихотворении нащупываются своеобразные способы примирения с действительностью: она оправдывается самой жизнью, её шумом, тем, что ты называешь роялем Москвы.
Интересно здесь отношение к ’’грядущему”… Летом 31-го года - в полной изоляции, на Полянке, обольстившись рекой, суетой, шумом жизни, ты поверил в грядущее, но понял, что тебе уже в него не войти...


Картина 11
Осип и Надежда на улице Ленинграда в зимней одежде. Вечер, фонарное освещение. Фон – большая фотография зимней Невы, горят речные фонари.

ОСИП. (читает стих)

Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,
До прожилок, до детских припухлых желёз.

Ты вернулся сюда, — так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Узнавай же скорее декабрьский денёк,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург, я ещё не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня ещё есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице чёрной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.


НАДЕЖДА.
Написано в Ленинграде в декабре 30-го года. В тот приезд в Ленинград ты жил у своего брата Евгения… В январе 31-го года Евгений Эмильевич организовал писательскую столовую. Мы туда ходили обедать - был уже голод. Ты обратил внимание, что все ленинградские писатели подбегали к тебе и спрашивали, где твой брат, и никто тобой самим не интересовался. Кажется, единственный человек, который к тебе подошёл и по-человечески с тобой разговаривал, был Шостакович. Мы как-то ходили по улицам с Анной Андреевной и весело регистрировали знакомых, которые нас обходят и не узнают. Это был 31-й год…
Какой-то дружелюбный человек из ленинградского отделения газеты ”Известия” — имени его я не помню — предупреждал тебя по поводу «Я вернулся в мой город...»: поменьше читайте эти стихи, а не то они в самом деле придут за вами.


Картина 12
Осип и Надежда в зимней одежде, стоят в удалении друг от друга. Осип одет в зимнюю чёрную куртку (ватник) и шапку-ушанку.

ОСИП. (держит в руках и читает своё письмо)
«Дорогой брат Шура! Я нахожусь — Владивосток, Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей, 11-й барак. Получил 5 лет... Из Москвы, из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехали 12 октября. Здоровье очень слабое, истощён до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги не знаю, есть ли смысл. Попробуйте всё-таки. Очень мёрзну без вещей.
Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка.
Родные мои, целую вас. Ося…
30 ноября 38-го года.»

НАДЕЖДА. (держит в руках и читает своё письмо)
«Ося, родной, далёкий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтёшь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернёшься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память. Осюша — наша детская с тобой жизнь — какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу? Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоём? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было ещё холодно, и я мёрзла в своей куртке (так ли нам предстоит мёрзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды — это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю. Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка — тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь… Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и всё безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье — и как мы всегда знали, что именно это счастье. Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному — одной. Для нас ли неразлучных — эта участь? Мы ли — щенята, дети, — ты ли — ангел — её заслужил? И дальше идёт всё. Я не знаю ничего. Но я знаю всё, и каждый день твой и час, как в бреду, — мне очевиден и ясен. Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я всё спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.
Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести всё это добро, потому что не знаю, где ты. Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я — дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, — я плачу, я плачу, я плачу.
Это я — Надя. Где ты? Прощай.»

В тёмном концертном костюме выходит скрипач «Александр Герцевич», тихо играет грустную мелодию.
Занавес.