золотой шар

Моя душа до сих пор стоит в сумрачном свете того фонаря, под которым я впервые увидел тебя по-настоящему. Я увидел твой силуэт, озарённый тёплым золотым сиянием, лишённый всей той мучительной красоты, которую прежде приписывало ему моё воображение. Я увидел тебя простой и настоящей, такой, какой ты была всё это время, но именно это стало для меня ещё мучительнее, мучительнее всего: знать, что всё это время ты существовала не только в моём воображении, но и в действительности, знать, что существует такая действительность, которая способна вынести твоё существование и сохранить равнодушие. Лишь этот хрупкий свет, излучаемый фонарём, пока очерчивает вокруг нас то пространство, в котором ты, обведённая золотым контуром, ещё подвластна моему воображению, но в котором ты же, вдруг впервые мной увиденная, отныне принадлежишь той реальности, в которой я занимаю столько же места, сколько занимают в ней все остальные. Моя душа до сих пор заперта в этом свете, как в мыльном пузыре, – в этом свете, уже тобой покинутом, и та действительность, которой ты оказалась сопричастна так же, как я сам и все остальные, сдувает этот мыльный пузырь прочь – во тьму ночных улиц, в их холод и равнодушие, в их неизбежность. Как скоро лопнет, не справившись с течением времени, этот золотой шар, в котором фантазия и действительность сплелись столь роковым образом? Как скоро потускнеет этот золотой шар предсказаний, которым не суждено сбыться, поскольку они принадлежали лишь моему воображению? Как скоро он укатится во тьму действительности, забрав вместе с собой и твой силуэт, обведённый золотым контуром моей любви?
Я не могу найти ответа на эти вопросы, иногда я даже склонен полагать, что они являются риторическими, что они заброшены в мой болеющий любовью разум каким-то злым демоном, усмехающимся надо мной из той тьмы, которая открывает мне свои удушливые объятия всякий раз, когда я, запинаясь о собственные ноги, выхожу из пивной. Я теперь часто туда хожу, в эту пивную. Она зовётся «На том берегу» – разве и это не шутка, которая, надо полагать, принадлежит тому же демону, что царствует за её дверьми? Нас будто бы и вправду разделяет бурная река, и эта река – та изменчивая, подвластная собственным законам действительность, которая всякий раз пытается разрушить наши планы и надежды, а её волны – все те маленькие случайности, которые, словно капризные детские руки, стремятся отобрать то немногое в нашей душе, что ещё способно любить. Мне невыносимо больно быть тем, кто не умеет плавать в этом жестоком потоке чужих страстей, но кто всё же способен любить. Каким же образом мне перейти эту реку, оказаться на твоём берегу? Я не знаю, а потому я здесь, – у барной стойки, «на том берегу», среди мужчин и женщин, к которым я равнодушен, но которые неравнодушны ко мне. Иногда мне даже удаётся находить в себе призрачный интерес к их победам и поражениям, которые являются существенными для них, но которых не существует для меня, и потому я всякий раз вынужден бросать рассеянный взгляд в разные стороны, как бы ища поддержки у неодушевлённых предметов – у лакированной поверхности барной стойки, которая, будто после дождя, пестрит лужами мутного света, пролитого сюда лампами, у запятнанной и мятой футболки бармена, который, повернувшись к нам спиной, наливает мне очередное пиво, у бокалов и рюмок на другом конце стойки и у тех рук, которые то и дело их поднимают и опускают, – во всех этих атрибутах реальности я пытаюсь прочитать намёк, который помог бы мне найти слова, соответствующие сегодняшнему настроению моих вчерашних приятелей.
Я даже нахожу в себе силы изображать любовь, когда падаю в объятия тех женщин, чьи объятия значат для меня не больше, чем объятия одиночества, которые встречают меня, когда я покидаю их спальни. Я научился пририсовывать к их силуэтам – прекрасным во всех смыслах, кроме того последнего, который постоянно напоминает мне, что ни один из этих силуэтов не является твоим, – твой золотой контур, который, отражаясь в моих глазах, создаёт в них тот блеск, который эти женщины интерпретируют как мою любовь именно к ним, а не к тебе. Но до сих ещё ни разу этот контур, подобно туфельке Золушки, не подошёл ни к одной из всех тех соблазнительных теней, которые приглашали меня утонуть в своём страстном полумраке, а потому я всякий раз избегал повторных встреч с ними и искал встречи с другой, ещё более соблазнительной тенью.
Но теперь я чувствую, что что-то меняется, и не могу признаться себе в этом, не могу – но шаг за шагом приближаюсь к роковому и неизбежному признанию. Я не могу вспомнить, что именно случилось и случилось ли вообще, начал ли угасать в моей памяти золотой и тёплый свет фонаря, однажды подчеркнувший мне тебя в твоей реальности, или те женщины, которых я не мог любить, потому что я уже любил тебя, начали изменять свои формы, изнутри заполняя ту рамку, в которую, как я всегда полагал, может быть помещен лишь твой портрет, – но я вынужден признать, что постепенно всё меньше и меньше несоответствия возникает между тем сном, в воображаемом свете которого я однажды тебя увидел, и той реальностью, которой теперь становятся для меня другие женщины.
Я боюсь задавать себе эти вопросы (и уже даже не смею размышлять о том, насколько чудовищному демону они могли бы принадлежать), и всё же задаю себе их: быть может, этот пугающий, неизбежный свет принадлежал вовсе не тому фонарю, а исходил он от моей любви? Быть может, этот контур, которым я тогда тебя обвёл, принадлежал не тебе, а моему взгляду? Может ли быть, что дело вовсе не в тебе? Может, та рамка, которая годами оставалась пустующей на входной двери в мою душу, ожидала того художника-портретиста, которым был я сам, а не ты?
Мне так больно задавать эти вопросы вовсе не потому, что я сохраняю к тебе прежнюю любовь (на самом деле, теперь я начинаю понимать, что она уже давно покинула мою душу), а потому, что все они ведут меня к одному и тому же ответу, и этот ответ – моя свобода, в которой я, подобно художнику, открывшему в себе свой собственный талант, освобождающий его от рамок устоявшейся традиции, волен рисовать кистью грядущих свиданий портрет любой из тех женщин, на которую обрушится, как однажды к тебе, моя любовь. Но эта новая, только что обретённая мной свобода, как и всякая свобода вообще, открывает дверь моим новым страданиям: теперь, когда твой образ утратил для меня неизбежность, вместе с ним утратили свою неизбежность и образы всех тех, кого мне доведётся встретить. Значит ли это, что в любви нет ничего неизбежного, что она случайна?
Я в который раз вынужден повторить: я не знаю. Я не знаю этого, потому что, всякий раз, когда я влюбляюсь, любовь становится для меня всем, а моя душа становится бессмертной; но в тот момент, когда я перестаю любить, любовь оказывается лишь случайностью, приключившейся со мной когда-то бесконечно давно, и я вновь возвращаюсь к осознанию собственной смертности и смертности всего того, что мне суждено испытать. Я и сам подобен бурной реке, в которой сбываются и находят себе воображаемое воплощение бесчисленные чувства и мысли, реке, разделяющей два берега, на одном из которых – моё вечное бессмертие, дарованное мне фактом моей любви, а на другом – моя неизбежная смерть. И всё же я всегда нахожусь на берегу, я пока что чувствую под ногами почву, какой бы ненадёжной она ни была, только сейчас я не могу сказать, на каком именно из берегов топчутся мои ноги, запинающиеся сами о себя всякий раз, когда я выхожу из полутёмной пивной под названием «На том берегу».
Я и сейчас сижу в этой пивной, в которой бармен, наконец развернувшийся ко мне лицом и одаривший меня понимающей улыбкой, подносит мне очередной, последний стакан того забвения, в котором я не смогу утонуть. Иногда, а теперь всё чаще мне видится, что, когда, поднимаясь из-за барной стойки, я начинаю направляться к выходу, на меня с каким-то трепетом и испугом начинают смотреть прочие посетители заведения. Что случилось, разве что-то не так? В самом деле, у меня в руках – потускневший от времени золотой шар, и мне не сразу удаётся вспомнить, чей он и почему я вообще сейчас несу его с такой осторожностью, как будто это чужой ребёнок, которого меня попросили донести до кроватки в соседней комнате. Но вот я вижу (я бы не смог не увидеть), как, рождаемые мутным, пьяным взглядом ламп, на поверхности этого шара то и дело мелькают кривые причудливые линии, которые, стоит лишь связать их воедино, обретут твои очертания, увиденные мной однажды в свете фонаря. Но они не обретают этого очертания, ведь тот, кто с таким упоением вменял их тогда тебе в вину, уже мёртв; этот кто-то – я сам, только тот я, каким я был в прошлом и которому уже нет места в моём настоящем. Теперь я понимаю, что так напугало свидетелей моего ухода: ребёнок, которого я нёс на своих руках, уже не дышал.
Я локтём отворяю замызганную деревянную дверь пивной, чтобы отнести этого ребёнка в его кроватку – в равнодушную осеннюю ночь, которая встретит его теми же объятиями, какими она всегда встречала и меня, и, быть может, эти объятия принадлежали вовсе не демону, выдуманному мной в моей скорби, а моему тихому ангелу, посланному сюда, к дверям этой пивной, самим Богом. Теперь моему младенцу суждено уснуть самым счастливым сном из всех возможных – тем сном, который уже невозможно прервать. Я вижу, как катится во тьму золотой шар моей первой любви и тонет в объятиях моего ангела-хранителя. Ангел, обнимая за плечи моё мертворождённое дитя, уже меня не слышит, и всё же я благодарю его за терпение. И вот он улетает, взмахнув крыльями, в небеса… Или полёт его несуществующих крыльев, их тихий шелест, равноценный тишине, был только что придуман ветвями деревьев, потревоженными усилившимся к ночи осенним ветром?..
Я выхожу из переулка и сворачиваю на проспект, освещаемый фонарями до самого горизонта, и теперь, когда я иду, глядя себе под ноги и раздумывая над своим прошлым, под каждым из этих фонарей я вижу тот же золотой свет, равнодушно пролитый на асфальт и образующий тот заколдованный круг, в котором моё воображение переплеталось с твоей реальностью. Но теперь я свободен от его чар, и, подобно художнику, открывшему в себе свой собственный талант, освобождающий его от рамок устоявшейся традиции, я иду и рисую кистью своего воображения своё сегодня и своё завтра под бесчисленными фонарями, окружёнными тьмой того забвения, в котором я навеки похоронил твой силуэт, обведённый золотым контуром.