Апрель, 2023

Первое Апреля (День дурака)

Апреля первое – мой день!
Я настороже.
Подозреваю даже тень
в черном неглиже.
Пока крадется за спиной,
но шутка впереди.
Клянусь — расстанется со мной
где-то на пути.
Соседка подавляет смех,
на шее кружева.
Может облить водой при всех —
типичная вдова.
Ей твердости не занимать,
камень — не кисель.
На все пойдет, чтоб теплым взять
и затащить в постель.
А в новостях одна тоска:
войны и гроза.
Нашли мне тоже дурака,
апрельский стёб наверняка,
сижу, закрыв глаза.
Одна задача на весь день —
не верить никому.
Пусть хоть всем миром набекрень
сползают в тьму.

Второе Апреля (Элегия)

Второе апреля. Дождь водопадом
смывает с асфальта вчерашнюю пыль,
бурлит и клокочет воронками рядом.
Слепой, еле тащится автомобиль.

Жена — африканка на кухне хлопочет,
стучит сковородкой, сыпет мукой.
Обещает блины. А если захочет
побалует днём
острой южной едой.

В Петербурге кафе разлетелось от бомбы —
начало гражданской или просто террор.
Правители с вечным глупым апломбом
обещают испуганным новый забор.

А в мире моем под рычание грома,
жизнь словно на паузе сонно стоит.
И только из окон соседнего дома
любовью кровать равномерно скрипит.

Третье Апреля (Понедельник)

Ранний понедельник —
на дорогах пробки;
у светофора нищий с плакатиком в руках.
К ногам его собака
доверчиво и робко
жмется, помогая в нищенских делах.

Плакат универсальный:
Подайте кто что может!
И ведь не отвернешься — совесть загрызет.
Сую одну бумажку —
глядишь и мне поможет
минутка милосердия ценою в бутерброд.

Цветками ярко-желтыми
хау осыпается —
тропическое чудо тропической весны.
Как будто осень ранняя
вне срока начинается,
и без причины грустные навевает сны.

У фигуриста русского
серьезные проблемы —
неладно со здоровьем уже который день.
И нет для спорта русского
актуальней темы —
на смерть и жизнь гадают все кому не лень.

А в Алабаме солнечной
гимнастка олимпийская
на что-то в почках сетует — наверное, песок.
А мне работать надо,
и пауза буддийская
моя уже закончилась. Дня катится клубок.

Четвертое Апреля (Новости)

С утра шел дождь, потом все успокоилось.
Всё в миражах от пара мелких луж.
Старушка с зонтиком видимо расстроилась —
мир в душном мареве, а ожидала душ.

Друг детства пишет, что на лето в планах
рвануть к Байкалу
на пару-тройку дней.
Ответить нечем — даже отдых в Каннах
не равен озеру
и дикости степей.

Эх, самолет бы!
Да прыгнуть с парашютом
в такую глушь, чтобы опричникам назло
природой дикой наслаждаться
и уютом
в отсутствие державного хамло.

Арестовали президента Штатов,
конечно, бывшего и лишь на два часа.
А шуму, ругани и псевдо-англо-матов
словно разверзлись и пали небеса.

Мол, под угрозой сам капитализм,
 и демократия — его универсальная опора.
Ну а меня волнует мой метаболизм
и состояние моей кишечной флоры.

Пятое Апреля (Товарищ Ошметков)

Товарищ Ошмётков мне снился полночи.
К чему, кто такой —
к утру не понять.
И сон без начала, и в конце многоточие.
Запомнил, что кто-то сказал:
расстрелять!

Ошмётков меня или чем-то Ошмётков
меня не устроил… Тайна навек.
Одно лишь понятно по этим намёткам —
волк человеку другой человек.

Стреляют прицельно, мозг выносят на классе,
тел ошмётки в мешки —
мясо для похорон.
Сегодня опять сотни трупов в Донбассе
на утро по сводкам с обеих сторон.

Говорят, что умом можно тронуться разом,
без причин вдруг забыть кто ты есть и кто был.
Может впрямь сумасшествие — это зараза:
утром встал человек и навеки забыл

чем живет, как живет, и к чему так привязан,
для чего анальгином глушит боль в голове,
и о чем полу стих на листке не досказан,
и Ошмётков иль я спим в багровой траве.

Шестое Апреля (Ностальгия)

О как красиво они пили
те, кто в семидесятых жили.
Распаренные после баньки
с пивною кружкой и таранькой;

сыну бутылку лимонада —
ребенок учится как надо
неторопливо по глоточку
жизнь смаковать до самой точки.

Или в тени березок стройных,
забыв о мире и о войнах,
звеня стаканом в двести грамм,
взрываться смехом тут и там.

С яичной скорлупой в бородке
просить плеснуть для тоста водки;
задумчиво вздыхать, что эх,
если б не груз былых помех

сейчас бы управлял заводом
иль генетические коды
в лаборатории своей
ломал для пользы всех людей.

Или… да к черту ваши «или»!
Лей до краёв! Давно не пили!
За женщин, космос и апрель,
за все, что предлагает хмель…

О как они курили классно,
приклеив в угол рта бесстрастно
одну из пачки папирос,
дым выпускали через нос.

Или жевали фильтр «Веги»,
как будто в равнодушной неге
перед танцполом в летнем парке
зверей смотрели в зоопарке.

А я сижу с вином в бокале
с одною целью — поскорей
задёрнуть пьяною вуалью
меня от мира и людей.

И не курю. Куренье вредно
для тех, кто долго и безбедно
неузнаваемый никем
жить хочет. Пусть и не зачем.

Седьмое Апреля (Выходной)

Проснулся,
встал,
почистил зубы.
Первый уикенда выходной.
Хронический зуд книголюба
влечет к шуршанию листвой

новых страниц романов пылких…
Или кино?
Ленивый спорт.
Гадаю, ковыряя вилкой
высококалорийный торт.

Пока гадал, случайно взглядом
по теленовостям схватил —
тайфун где-то проходит рядом.
Как бы и нас не зацепил.

Купить запас воды на месяц?
Или еды на случай всякий?
Шкаф открываю, а там плесень
прежней панический атаки

запас покрыла тонким слоем.
Чего боюсь? О чем пекусь?
Ведь даже если в море смоет,
где был рожден, туда вернусь.

Восьмое Апреля (Мандельштаму)

Уронил стакан с вином… Я неуклюжая скотина.
Вина не жалко. Рдеет пол, покрытый каплями рубина.
И пол не жалко. О другом эмоции мои и мысли.
Даны мне нервы, ноги, руки, а я все также легкомыслен.
Как будто все, что мне дано со мною будет длиться вечно.
И вечность эта как болезнь, ее симптом моя беспечность.
Круши, ломай, ошибки делай — время же все преодолеет.
А жизнь проходит незаметно, и в памяти уже ржавеют
куски оплавленных надежд и неприглядных перфомансов,
стыдом сжигающие ночи за мои дудки в чуждых танцах,
где эти руки, эти ноги могли творить свои движенья,
но на пол пролито вино вместо особого творенья.
И как послушный пластилин я форму мира принимаю.
Финляндия вступила в НАТО. Я пол салфеткой вытираю.

Девятое Апреля (Демократы)
Какие интересные товарищи!
Ну или дамы, джентльмены, господа.
Все время новые турниры и ристалища
изобретают. И в осаде города
держат, копая рвы речистые —
неосторожный шаг и ты на дне.
В смысле ораторском все на подбор плечистые,
собак поели в концептуальной новизне.
И в этом вечном ежедневном состязании
нужны друг другу больше, чем всем, тем
кто наблюдает с тоской и придыханием
за битвой умозрительных систем.
Как рой самцов плодовых мушек над пригоршней
черешни, переспелостью налитой,
все время в поисках очередной партнёрши
достаточно фертильной для соития.
Звенят мечи, бьет барабан — никто не драпает.
Здесь каждый правде как защитная скала.
Ну а кремлевский самозванец тихой сапой
творит законно незаконные дела.

Десятое Апреля (Смысловые Галлюцинации)

Даже самая пошлая мысль жемчужиной поэзии стать может.
Ну разве не пошла любовь, «которая вас больше не тревожит»?
Даже самые гнусные желания способны стать в искусстве нормами.
Что может быть гнуснее одержимости какой-нибудь Лолиты формами?
Даже самое чудовищное преступление имеет философский оберег.
Что может быть чудовищнее дома, который выстроил киношный Джек?
Кого печалят дети инков и ацтеков, сгоревших на кострах конкистадоров?
И, кажется, недавний Холокост уже в безжалостных тисках научных споров.
Время облизывает и сглаживает смыслы как камешки течением реки.
Торчат обглоданные кости мертвой правды на кладбище искусственной тоски.
Вот эта в форме черепа енота — моя любовь из прошлого столетия.
А эти ребра с кровью подсыхающей — дни-точки в военном междометии.
И даже этот краткий миг прозрения наштукатурится читающими позже
банальным творческим порывом человека, наверное, меняющего кожу…

Одиннадцатое Апреля (Клаустрофобия)

Шесть полос хайвэя диагноз подтверждают:
Я клаустрофобик. Мои виски сжимают
мысли и машины вокруг, внутри, снаружи.
Внутри, как ожидалось, все гораздо хуже.
Нажмет ли кнопку старый пациент психушки?
В рот воды набрали гадальщицы кукушки.
Чем чревато легкое головокружение?
Нужно ли стараться до изнеможения
с полосы на полосу скакать блохой железной
или перемена места бесполезна?
Сумма то все та же и в сухом остатке —
тревога, депрессанты и напиток сладкий.

Двенадцатое Апреля (День Космонавтики)

Старик на остановке,
в коляске инвалидной,
прищурившись, зевает полу беззубым ртом.
Автобус ждет.
Автобуса пока еще не видно.
Старик в жестокой схватке со скукой и со сном.

Девушка с айфоном кому-то шлет приветы.
Счастливо улыбается, но получив ответ,
хмурится,
меж пальцев крутит сигарету,
бросает взгляды в стороны —
наверно, спичек нет.

Меж девушкой и дедом всего какой-то метр
и шестьдесят лет с гаком,
а может целый век.
По сумме прожитого Бог к старику был щедр,
но к внешности безжалостен —
тает человек —

уходит с каждым годом в звездное пространство.
Но между тем такой вот медленный уход —
свидетельство какого-то в жизни постоянства,
опровергая мудрых философов подход.

Особенно Эфесского
Гераклита странного:
течет все, изменяется…
Да где ж оно течет?
Старик стареет,
девушка с эмоцией спонтанной —
сидят как двести лет назад,
и каждый что-то ждет.

И жутко соблазнительно нарушить эту статику —
остановиться рядом, взглянуть в глаза двоим:
 сегодня, дорогие, день русской космонавтики!
Но жутко опасаюсь, что скажут:
и ху… черт с ним!

Тринадцатое Апреля (Сфинкс)

С лицом любви моей первой,
с крыльями египетских чудовищ,
с голой смуглой грудью стервы —
причиной ссор и массовых побоищ.

Когти
как железные тиски —
сопротивленье даже в мыслях бесполезно —
несет меня куда-то,
и в виски
стучатся страсть и страх паденья в бездну

ее неведомых мне мыслей о былом —
каким я вижусь ей на расстоянии —
мерзавцем или мелким подлецом,
а может избежавшим наказания

обыкновенным,
трусливым негодяем,
скучным как дождь без радуги в июле.
Таких уничтожают, не стреляя,
достаточно удавки вместо пули.

А впрочем, и удавка здесь не светит.
Если конец, то когти пустит в ход.
Для будущих подлецов пометит
моею кровью неизбежности исход.

Любите женщин. Всех любите ближних
на всякий случай.
А случай этот будет —
сфинкс оживет средь статуй неподвижных,
а там уж как кого осудят…

Четырнадцатое Апреля (Мертвые Собаки)

Собаки детства моего
уже не существуют.
Коровы, пахнувшие молоком,
теперь скелеты тоже.
Среди могильников коров ветра тоскливо дуют
И время с этою тоской справится не может.

С собаками еще сложней —
могилы их забыты.
Вот где сейчас тот пес с глазами плаксивого ребенка?
Вилял хвостом он и когда локомотивом сбитый —
лежал у рельсов — пасть в крови,
с кишками на щебёнке.

И даже те любимчики дворовых ребятишек,
которые не знали проблем собак бродячих,
куда-то тоже канули —
никто о них не слышал.
Как будто и не жили,
как будто плод ребячьих

фантазий и желаний являлись в детство наше.
Когда ж момент взросления у детства наступал,
куда-то испарялись —
мы становились старше,
а срок собачьей жизни буквально истекал.

Но все эти собаки, исчезнувшие в прошлом,
свидетелями были того же что и мы.
Без показаний честных свидетелей дотошных
никто нам не поверит, что было две луны —

одна для созерцаний, другая для отважных,
кто за леса и горы в мыслях уходили.
И мертвые собаки одним из самых важных
свидетельством отваги той нашей детской были.

Что может быть честнее собаки бессловесной?
А мертвая собака честнее всех вдвойне.
Заглядываю внутрь конурки старой, тесной —
ни звука, ни движения в застывшей тишине.

Щенок соседей прыгает,
беспечный в своей младости.
Отметьте в календарике год, день и месяц радости.

Пятнадцатое Апреля (Луна)

Луна серебрится в реке.
Такая вечная.
Катер проходит вдалеке.
Тень поперечная.
Луне на катер наплевать,
на волны тоже.
Катер поколебать
луну не может.
Усиливается плеск волны
но серебро
купающейся в реке луны
также щедро.
И здесь все тихо как во сне,
а где-то там
десант на проклятой войне
мчит к берегам
на гибель верную свою
средь серебра
луны нейтральной в том бою,
как и вчера.

Шестнадцатое Апреля (Пасха и Бес)

Христос воскрес —
воистину воскрес!
«Тарабарящий поп» куличи освящает,
к прощению с миром всех призывает.
А сзади со свечкой
стоит тихо бес.

Как в церковь пробрался —
не знает никто.
Лицо словно воск его собственной свечки
И все прихожане и вправду овечки
мелкого беса
в красивом пальто.

Крестятся, молятся —
все как обычно:
прошу, защити, пронеси, отпусти.
Но в бормотании как бы привычном
Не пасхальная просьба в этот день
извести

беса проклятого,
с каменным сердцем,
у алтаря лицемерно в поклоне
шепотом дань отдающим Мамоне,
с прищуром лукавого иноверца.

Глазки —
буравчики настороженные.
Лицо одутловатое лоснится
Хочется верить, что все это снится,
но вот он бес
с руками ухоженными,

с часами наручными —
 знаменитый Брегет.
За спиной сотни тысяч загубленных душ
Уже не отец
и лет десять не муж,
бункеров прочных живой труп—домосед.

Но Пасха.
Господь настоящий вернулся.
Мироточат иконы, и поднята ладонь.
И в ужасе бледном бес робко согнулся.
Грядет очищающий души огонь.

Семнадцатое Апреля (Палач)

Палач с иконой ходит по окопам. Палач единственный кто видел страха дно.
Он знает, что в последнюю минуту спасают Бог и крепкое вино.
Вино нельзя — еще живым солдатам в последнюю атаку подниматься.
А с Богом можно. С Богом даже с жизнью пусть также жаль, но легче расставаться.
Апрель капризный месяц, как подросток — то снегом валит, то бежит ручьем.
 И у таксиста под зеркалом иконки: Святой Никола c Божьей Матерью вдвоем.
В трехкомнатной квартире мать седая. Одна. Все дети далеко.
Портрет покойного супруга на комоде. Тоскливо. Всему верится легко.
И как не верить, если время подтверждает, что и планета крутится быстрей.
И в этом ускорении планетном по всем законам физики на ней
стираются и города, и люди; вулканы лавы извергают невпопад.
И как-то получается, что должен бежать в атаку и умирать солдат.
Бог знает, почему он должен. Всё умирает, как поэт заметил в прошлом.
И если факты подвергать сомненью, то не солдатом жить довольно сложно.
Палач в окопах знает про сомненья, про мать седую и про веру в хрупком теле.
Вот и таскает за собой иконы. И смерти есть, и Бог как бы при деле.

Восемнадцатое Апреля (Мелочи Жизни)

Временами меж полей полная растерянность.
А когда-то проступала черная земля.
Так бывает, когда время впадает в неуверенность:
куда, зачем, и, собственно, кого ради и для?

Молчат газеты — бывший источник информации.
На интернет надежды нет — там тролли правят бал.
Оракулы вчерашние молчат в тупой прострации,
момент их прошлых рунных правд так и не настал.

Расписан вечер наперед — единственная данность.
И как стемнеет будем брать как брали и вчера:
холодный ужин, и — не факт — горячую спонтанность
в постели. И как главный приз — сон крепкий до утра.

И даже если это всё, достойное внимания —
мелочи. Но мы должны учиться уважать
безвременья пустяки. Они для понимания
будут нужны, когда часы начнут ходить опять.

Фиксируйтесь на мелочах.
Пока лишь в них спасение,
и гордость памяти смирив, в огромный чемодан
всё собирайте — завтрак, дождь
и даже озарение
что не писал картины маслом диктор Левитан.

Девятнадцатое Апреля (Подснежники)

Гляжу с далекой стороны — вот она Россия.
Два самолета разных фирм, и я среди берез.
Ну или рядом с трубами, дымящих в небо синее
или совсем не синее, а серое от слез

дождя, а может снега — апрель — не угадаешь.
И, собственно, без разницы, как мать выйдет встречать —
с конвоем или хлебом (так мысленно желаешь).
Она хозяйка, ей решать — на то она и мать.

Но если всё же по-людски — без матов и проклятий —
я бы наверно, постоял на месте пять минут —
принюхаться, прислушаться к своим же восприятиям
того, что оставлял когда-то, ну вот буквально тут.

Тут — это чудо, под сосной,
когда сквозь ноздри снега талого
подснежники рвались весной
на свет и запах ветра шалого.

Вы там еще, проводники между весной и летом?
Уж с вами точно ничего плохого не случится.
Хоть солнышком хоть бомбами земля будет согрета,
ваша весенняя душа вся в синем обнажится.

Предвижу, фыркают сейчас бойцы постмодернизма:
Цветы, дожди — какая чушь! Ужасный моветон!
И представители того ура-патриотизма
готовы ядом оплевать меня со всех сторон.

Мне всё равно — через моря гляжу я на Россию,
и всё что память выдает, хочу душой потрогать —
и дождь, и синий лепесток, и даже запах псиный,
которым пахнет иногда за городом дорога.

Двадцатое Апреля (Поминки по Ракете Илона Маска)

Глоток вина, ловите мои мысли
пока не пьян.
Качаются на коромысле
сон и стакан.
Сон выбираю, но бокал
ещё не пуст.
Скоро начнет свой править бал
мой златоуст —
немой, меж небом и землей —
мой лучший друг,
случайно мертвою петлей
замкнувший круг
одних и тех же пожеланий,
минус страх.
Есть топливо для возлияний,
мы в небесах.
Но вот закончится вино,
и рассветет.
Начнется старое кино,
и страх придет.
По чьей-то дьявольской затее,
сказать условно,
одна на каждой мертвой шее
родословная.
Рожденья год и смерти дата
в нелепой связке.
Живем до следующей зарплаты
и ждем развязки.
Ракета к Марсу взорвалась.
Вот это драма.
Моя мечта оборвалась
оставить яму.
Что остается? Много пить,
смотреть мультфильмы,
учиться заново ходить
по диафильмам.

Двадцать первое апреля (Сказка)

Хочется в сказку нырнуть с головой,
но стыдно, и страшно что что-то не так.
Несовместимы с волос сединой
мысли о чуде, Катаев, Маршак.

Хоббиты, гномы, эльфы, и тролли,
где та труба, что вас к жизни зовет?
Жаль, что отец ваш, Толкиен, помер.
Знал он как всех вас свести в переплет

казалось, обычных страстей и стремлений —
любовь и отчаяние, радость и злоба —
и все-таки сказочных в их изъявлениях —
кровь — так горячая, любовь — так до гроба!

Здесь все помельче, помягче, посуше,
счетчик калорий в телефонной программе.
По хромосомам решают чьим душам
можно венчаться в новеньком храме

с водой, подогретой в крещенской купели,
с трапезной и кухней для уставших попов,
ставшим тиранам родной цитаделью,
на паперти выдавив божьих рабов.

А там как во сне — импровизации
на каждом шагу и в каждом решении.
и фата-моргана галлюцинации
поступков и мыслей своих отражения.

Там я один решаю быть добрым.
Или быть злым — зависит от сказки.
Но я там заметен, целен и собран,
может уродлив, но все же без маски.

А если красавец — так честно признаться
я бы мосты все сжег за собой.
К чему возвращаться? Куда возвращаться?
Там я живу, а здесь я чужой.

Нашел бы эльфийку в возрасте брачном,
сошла бы и гномка, когда всё при ней,
трубку б курил и в дыме табачном
учил бы детей, если б дал бог детей

как жить в нашей сказке полно, отрадно,
так, чтобы даже в мрачные дни
не было мысли вернуться обратно
туда, где неонов правят огни.

Двадцать второе апреля (Ленин)

Даже не знаю, как подытожить
день этот странный,
мистический день.
Песня о молодости тревожной
и знаменитая в комнате темь,

в который поэт
ведет серьезный
диалог с могущественным мертвецом —
лезут в голову
как жар гриппозный,
как будто и мне есть сказать о чем.

А я не помню священного трепета,
не помню даже, чем был священен
тот день, когда, впадая в лепет,
нам в школах пели: родился Ленин.

Родился и ладно,
не он так другой бы
возник ниоткуда в году семнадцатом
Так уже сложилось,
такой уж год был —
любой мог воспользоваться ситуацией.

Другое дело, как бы все оно вышло
если б не Ленин тогда появился.
Куда б повернуло революции дышло,
и в какой и когда бы стране я родился…

И как бы сейчас смотрел я на детство,
которое праздником осело в прошлом?
С каким легенд и мифов наследством
пришел бы я к нашему времени пошлому,

в котором, увы, нет места героям,
а, значит, практически невозможны
ни беседа с портретом
на скромных обоях
ни песня о молодости тревожной.

Вот и гриппозная память неряшливо
сморщилась в краснозвездную цацку:
Ленин — ребенок
с золотыми кудряшками
на раритетном значке октябрятском.

Двадцать третье апреля (Старый Поэт)

Молодость, что половодье, говорите —
несет и кружит,
и играет нами…
Старый поэт — умов в отчаянье властитель —
слезой исходит
над любимыми стихами.

Стихи о доживающей актрисе
свой век
в ампирном стиле доме,
когда-то чувства будоражившей и мысли
Москвы в ее трагическом изломе

лет,
не жалевших ни таланты, ни искусство.
А ей вот как-то в жизни повезло,
но жизнь прошла.
ей холодно и грустно.
И чем-то все это поэта потрясло.

Читает в голос и срывается фальцетом.
Как будто откровенье строчки каждой
внезапным раскрывается рассветом
над чем-то личным
и безмерно важным.

Кусает губы,
горло в напряжении,
стесняется, пытаясь обуздать
как ему кажется,
самоунижение,
слезой мешающее строчку дочитать.

Он не планировал падение такое.
Вся жизнь его на публике прошла.
Нелепых обстоятельств роковое
стечение…
Но тут же обожгла

мысль жуткая, что вот оно случилось!
Ночных кошмаров самый страшный бред —
внутри иссякло что-то,
прекратилось.
Остановилось половодье юных лет.

И ничего не рвется больше словом.
И нечего сказать биноклям ночи.
И не читаются
на чешуе жестяной зовы,
не говоря уж о банальных знаках прочих.

Сто лет прошло как умерла актриса.
Ну чья могла подумать голова,
что станет она точкой бенефиса
свои последние сказавшего слова

поэта,
вдруг почувствовавшего холод
остановившейся ледяной воды.
Он как актриса
был когда-то молод.
Но вот и он
свет умершей звезды.

Двадцать четвертое апреля (Потерянное Поколение)

Я передаточный зубец между прошедшим и грядущим.
Я неожиданный прыжок между войной и миром.
Я переходный силлогизм от мертвой и забытой пущи
к больным, лесным остолбленным массивам.

Я затерялся между поколений в серой зоне.
Я не один, но здесь не место для бесед.
Мы здесь в глухой и безнадежной обороне
без всяких видов на салюты в дни побед.

Мы ждем сигналы о начале наступлений
с любых сторон —
 нам это все равно.
За нами нет ни подвигов, ни преступлений;
врагов мы растеряли
и союзников давно.

Одни взывают к Новому Завету
в полный голос.
Так громко можно говорить лишь для себя.
Другие рвут на голове последний волос,
и тоже молятся о чем-то,
не моля.

А я молчу —
со мною солидарны
шеренги строгих и решительных немых.
Мы или гении
или отчаянно бездарны —
потомки ослепленных и слепых.

Двадцать пятое апреля (Бабушка)

Она казалась мне совсем чужой.
И слишком старой, и нелепой.
Не доброй, скорее даже злой,
а в гневе так пугающе свирепой.

В цыганских юбках, подметая пол,
ворчала что-то, может тоже на цыганском.
Или, руками подхватив подол,
присаживалась как-то хулигански

на табурет перед печным огнем.
А если летом, то снаружи, на крыльце.
Курила утром, вечером и днем
махорку в основном, и на лице

ее блуждали мысли о былом.
Ну не о будущем же думала старушка.
Я наблюдал за ней тайком,
особенно когда, наполнив кружку

горячим чаем, она шарила в буфете,
где прятала от нас свои конфеты —
с махоркой их храня в одном пакете —
и несъедобные ужасные галеты.

Конечно же, ей было невдомек,
что я давно уже тайник ее нашел —
дешевых карамелек
маленький кулёк —
на вкус как мята или корвалол.

Но не конфетки были мне забавой,
Меня смешило как она порой
трясущейся ладонью правой
роняла все, что трогала рукой.

То хлеб уронит, то рассыплет спички,
то чай плеснет себе на грудь заваркой,
и, следуя своей дурной привычке,
 махорку не могла скрутить в цигарку.

И было даже как-то в облегченье,
когда она от рака угасала —
умрет, и кончатся ее мученья —
в конце концов, и пожила не мало.

Ну а потом… Потом я повзрослел.
И для историй, которые я знал,
как говорится, наконец, созрел,
и бесконечно горько упрекал

себя за то, что с ней я был жестоким,
пусть не по-взрослому — как неразумное дитя.
И все же…. Человеком одиноким
жила она, а я-то был семья…

В войну под немцем была ее деревня.
Погнали как-то их снаряды разгружать.
Охранник перебил прикладом нервы
в её руке. За то, что ящик не сумела удержать.

С тех пор рука её как старая машина
тряслась.
А от волнения еще сильней.
И я волнений тех причиной
частенько был.
И тем сейчас больней

осознавать —
уже физически никак
не подойти к ней — молчаливой и усталой,
и не сказать: прости, бабуся,
был дурак.
И бог с ним, пусть ворчит, как и ворчала….

Двадцать шестое апреля (Апокалипсис)

Ощущается, надвигается,
и пусть пока бесформенно,
но кажется оформляется
или уже оформлена

последовательность строгая
семи печатей сломанных.
И нечисть козлоногая
покрыла гематомами

тело обнаженное
Земли для жизни созданной,
стократно оскорбленной,
проданной и розданной.

И конь, и всадник красные
хрипят и кровью харкают.
И воронье атласное
кружит над всем и каркает.

И скоро вспухнет голодом
живот дитя невинного,
и отразится холодом
звук грохота глубинного,

когда конь бледный с всадником
придет на смену красному,
и, радуя стервятников,
сделает напрасными

просроченную исповедь,
мольбы и крики жалкие
тех, кто сейчас так выспренно
правит катафалками.

Морей и бурь хранители,
ангела четыре,
отметьте небожители,
как я молил о мире.

Двадцать седьмое апреля (Свет Погасшей Звезды)

Непонятная дикая ночь.
Думки странные, нелогичные.
На звезду гляжу и невмочь.
запустить поток мыслей привычных.

Помечтать – лучше времени нет —
тишина кругом, спят усталые
и игрушки просроченных лет,
и чужие им дети малые.

Лишь сирены дежурных помощников
режут города чуткий сон.
А меня захватил полночный,
черный с проблесками небосклон.

Свет звезды меня манит магнитом.
Он как будто магический знак,
знак другой моей жизни прожитой
на звезде перед тем, как не так

все пошло на той звездной планете.
Но я как-то сумел уцелеть,
и на первом же звездолёте
от серьезных проблем улететь.

А звезда почти тут же погасла.
И мы видим инерции свет.
Всё живое давно там угасло,
без меня жизни в космосе нет.

Но я был там, я жил там — я знаю.
Но никак не могу объяснить,
почему по ночам улетаю
на планеты, где мог бы я жить.

Что за странная ностальгия,
ничего не помня, грустить
по фантомной как боль эйфории
и желанию дико любить.

Двадцать восьмое апреля (Новый Остров)

Башни, башни…
и колючая проволока;
отсутствие нейтральной полосы;
душное тепло дверного полога;
бело-сине-красные трусы,

прикрывающие пустоту плаката;
визги бывших певчих соловьев;
оскорбленный целью танк Армата,
заглушающий истерики умов,

рассеченных саблей по живому
на непонимание и боль;
льнущие как паразиты, к слову,
словно в слове этом есть пароль

к блаженному как вера просветленью,
к ответам на вопросы в темноте,
к чудесному от страха избавленью
и от хронических позывов к тошноте.

Жужжит как муха ядерный реактор,
и облученные бредут мимо толпой.
А самый главный умирающий редактор
невидимый напутствует конвой.

Ему не жить в искусственном кошмаре.
Ему не знать, как жгутся и саднят
раны, запущенные,
в солнечном угаре;
как души,
проданные дьяволу,
горят.

Двадцать девятое апреля (Пушкин)

Ну вот и вам, товарищ Пушкин,
досталось вместе с Достоевским.
Прервалась двухсотлетняя пирушка
во славу ваших дел поэтских.
Пришла беда откуда и не ждали;
пусть уверяют: ну а мы все знали!
Трибуны с не просохшей краской
на прежних лозунгах и сказках,
в которых вы сияли солнцем
священным бредом ваших слов
в огранке неземных стихов.
Но есть приказ сменить оконце.
Кого-то надо наказать.
Решили с Пушкина начать.

Они ведь вас предупреждали —
в любимчиках у комиссаров быть
равно имперской пагубной морали.
А значит головы вам не сносить.
И не сносили, как и обещалось.
Уже практически и не осталось
тех бывших древнерусских городов,
где в благодарность за собрание томов
ваших когда-то гениальных сочинений
вам из гранита или бронзы возводили
бюсты и памятники. А улицы носили
родное имя — Пушкин. Гений
теперь отторгнут. И кудри из гранита
лежат в грязи — долой имперского наймита!

Вы, Александр Сергеевич, им простите.
Не ведают и вправду что творят.
Спокойно спите, если вы, конечно, спите.
Ни рукописи, ни книги не горят.
Уж сколько пережгли всего в запале
задолго до того, как вдруг напали
на ваше Лукоморье и Гвидона —
тысячи, а может, миллионы.
А все равно, в морозный день воскресный
под солнышко, ныряющее в снег,
одно на ум приходит как хештег:
«Мороз и солнце — день чудесный!»
И бюст, и памятник легко столкнуть,
но память краном не свернуть.

А мой сосед, Андрей Петрович Пушкин,
обижен почему-то заварушкой.

Тридцатое апреля (Конец Апреля)

Ну вот и все, очередной апрель — история,
очередная главка в книге времени и судеб,
очередной шажок по непроторенной
тропинке между вечным были — будем.

Обидно — жизнь уменьшилась на месяц.
И все же богу благодарность воздаем —
ещё б таких апрелей, скажем, десять.
А двадцать — тридцать, так и вовсе поживем!

Другие и до мая не дожили —
в Артемовске апофеоз войны —
десятки тысяч по статистике убили —
десятки тысяч мая лишены…

Устал. Ты просишь: потанцуем?
Ты хочешь танец здесь? Среди могил?
Кружусь, стыжусь, и думаю — люблю я…
Пока есть чувства, есть источник сил.

Да здравствуют семь дней в неделю!
И почки верб, пьянящие эфиром!
С последнею весеннею капелью
взрывайтесь белым и зеленом миром.