В зиндане

               

                Часть первая (длинная предыстория, можно не читать)

     В зоне ответственности полка представители законной власти не имели никакой власти. Реальная власть незаконно принадлежала местному вождю незаконного же вооружённого формирования (в простонародье полевому командиру) некоему Девлету. Где-то между этими двумя ветвями совершенно разных, даже чуждых друг другу дерев власти пребывало командование полка шурави. Так было давно и всех, кажется, устраивало. Безвластных представителей законной власти, не решавшихся даже под большой охраной покидать центральную площадь города, устраивал Девлет, который их не трогал; Девлета устраивала центральная власть, которая никак не мешала ему отправлять его властные полномочия, дарованные ему самим собой; шурави устраивало то, что в зоне ответственности царил относительный мир. С обеими этими «ветвями»  шурави были в нормальных отношениях. С Девлетом даже в деловых.
      Когда какой-нибудь нерадивый солдат, отлучившись из-под надзора отцов командиров, покупал у местных какого-то пойла или гашиша и приходил в себя уже высоко в горах, и не по своей воле, командир полка обращался к Девлету. Тот через своих людей находил похитителя советского имущества (в виде нерадивого солдата), на каких-то, ему одному известных, условиях изымал это нерадивое имущество и предоставлял заботливым отцам-командирам. В качестве ответного жеста Девлет любил принимать отдельные образцы советского стрелкового оружия, а именно ручные пулемёты. Может быть, Девлет питал особые чувства именно к этому виду вооружения, а может, у него самого был столь разборчивый покупатель. Как знать. Подробностями никто не интересовался – Восток, знаете ли. Рассуждения о том, что от этого оружия могли пострадать наши же военнослужащие, легко дезавуировались тем фактом, что такая гибель если и могла произойти, то произошла бы в бою, а это уже совсем другое. Стремление же вызволить из полона христианскую (а иногда и не христианскую, но советскую же) душу – свято и неоспоримо. Пусть даже душу ущербную, нерадивую, а часто просто никчёмную. Спросите у любой матери, жалко ли ей пулемёта за то, чтобы вернуть домой её сына…
      И так бы всё и было, если бы не объявился некий Али, претендовавший на роль, до того исправно исполняемую старым добрым Девлетом. Восток без распри – не Восток.      
      Сумей Али убедить Девлета миром уступить властные прерогативы, и всё было бы по-старому. Теперь уже Али устраивал бы молчаливый центр, а центр – Али, как прежде Девлета. Шурави - опять где-то между ними. Но Девлет не был тем человеком, которого можно убедить. Восток не ведётся на убеждения, Восток ценит силу. И Али ничего не оставалось, как найти поддержку в лице какой-либо третьей стороны. И поддержка нашлась, тем более, что и искать-то не пришлось – она сама искала таких как Али. Этой стороной стал тайный эмиссар из-за океана, действовавший через пакистанцев. Али помогали пропагандистской литературой, немного продовольствием и совсем немного деньгами. Но вот оружие и боеприпасы – как главный аргумент власти, поставлялись крайне редко и в ничтожном количестве: граница Пакистана была очень далеко от этой провинции, а караваны с оружием постоянно кто-нибудь перехватывал: то спецгруппы шурави, то армия центральной власти, то такие же Али и Девлеты. А без оружия какая власть, на Востоке-то?
    В провинции стало неспокойно. Надо было что-то делать. И командование разработало хитроумный (он же и самый простой) план. Через людей Девлета до Али дошла «информация», будто шурави хотят перебросить боеприпасы коротким путём, через ущелье, чтобы не привлекать к колонне лишнего внимания. А в качестве отвлекающего манёвра русские хотят совершить налёт на место дислокации главных сил Али в горах. Для этого в воинской части шурави действительно как-то «неосторожно» произвели погрузку ящиков с оружием, гранатомётами и боеприпасами на виду у некоторых афганцев («случайно» - именно тех афганцев, которые были связаны с Али). А часть контингента шурави "скрытно" выдвинулась куда-то в горы. Но так скрытно, что люди Али сумели это заметить.  В ущелье, где Али планировал сделать засаду, его уже ждала засада русских. Хитрость – мудрость Востока. И даже те, кто грузил ящики, не знали, что в них, аккуратно переложенные шерстью и тряпьём, упакованы обрезки труб и угольников.
      

                Часть вторая
        В каменной яме было холодно и сыро. Всё тело Сашки болело. И хотелось пить. Ему даже показалось это странным: в сырой яме пить хотелось так, будто он жарился на открытом солнце.
        Били его сильно. Сашка знал, что бьют всех пленных в обязательном порядке. Но тех, кто попал где-нибудь на базаре обкуренным или упитым, били как-то не тщательно, спустя рукава. Сашка был взят в бою. Ему ротный приискал хорошее место на склоне горы: за спиной у него была скала, а перед ним как на ладони узкий берег горной речки. Он-то из своего РПК и «накрыл» основные силы отряда Али. Но под конец боя Сашка вдруг услышал над ухом чужую речь и несколько пар рук схватили его – Али был не совсем дурак и отправил часть отряда в обход. Правда, с манёвром его люди сильно припоздали, всё, что им досталось – это Сашка со своим РПК. Ещё и поэтому били его особенно старательно.
       Было нестерпимо больно. Сашка вспомнил вдруг, как в детстве он пропорол ногу гвоздём и ревел на всю деревню, а сестра стыдила его: Зою Космодемьянскую не так пытали, а она терпела и родину не предала. А ты так орёшь, что точно родину предал бы. Эти слова Сашке врезались в память, и он долго еще, когда смотрел фильм про войну и разведчиков, постоянно примерялся – смог ли бы он выдержать боль и не предать родину. Он не знал ещё, что такое родина, но догадывался, что это что-то такое важное, такое святое, что предавать никак нельзя. И всё боялся, что он испугается боли и не выдержит, и предаст.
        Хотелось пить. На каменных стенках зиндана искрились капельки влаги, и Сашка подполз к стене. Слизывая влагу, он не ощущал утоления жажды. Тогда он стал обсасывать камни. Сухие губы в ссадинах ощущали приятный холод камней, но жажда не уходила. Наверное, он слишком громко чмокал и вошкался у стены, его услышал охранник. Он склонился над дырой вверху ямы, перекрытой деревянной решёткой. Тюремщик что-то прокричал и подошли еще двое и стали мочиться на стенки ямы, стараясь покрыть мочой большую площадь стен. Капли мочи падали на Сашкино лицо и он поймал себя на мысли, что его возмущает не то, что на него мочатся, а то, что моча тёплая и его тело, покрытое ссадинами и царапинами, болезненно реагирует на это тепло.
       Сашку привели в большое помещение, похожее на крытый загон для скота: тут пахло шерстью, овечьим потом и навозом. У стены сидел человек лет сорока, на нём была одежда как бы разных эпох и народов: обычные для этих мест шаровары (шальвары) феллаха, на ногах современные туфли, поверх длинной пуштунской рубахи или как она там у них называется, был европейский костюм. На голове тюбетейка. Сашка подумал: значит, узбек. За спиной узбека стояли трое молодых вооружённых в национальной одежде.
       -Как тебя зовут, солдат? – спросил узбек – Удивлён, что я говорю хорошо по-русски?
      Сашка, и правда, не ожидал и кивнул головой.
      - Я несколько лет ребёнком жил в Советском Союзе, в Узбекистане. Город Каган, может, слышал?
Сашка не слышал про такой город, но в ответ лишь неопределённо качнул головой, дескать, не очень-то и хотелось знать.
       - Меня здесь все зовут Оюм. В этих горах только Али мог мне приказывать, но Али больше нет (ты его, как у вас говорят, замочил), значит, кроме меня и бога твою судьбу никто не решит. Я думал тебя обменять, но теперь нет подходов к твоим командирам, со мной они торговаться не станут. Значит, у тебя один путь. Хочешь знать, какой?
    Сашка процедил: «скажи», ожидая обещания отправиться к аллаху.
      Оюм рассмеялся:
– А ты молодец, хорошо держишься. Значит, моё предложение тебе подойдёт. Ты можешь стать воином аллаха. Но для этого тебе придётся принять ислам. Тебе ведь не трудно это будет, ты же не крещённый?
      При этих словах Сашка впервые ощутил холодок нательного крестика, который мать повесила ему на шею, когда он уходил в армию. В учебной роте он носил на гимнастёрке комсомольский значок, а под гимнастёркой крестик. И то и другое у него не вызывало никаких мыслей или ощущений: в комсомол вступал всем классом, написав под копирку заявление «хочу быть в первых рядах строителей коммунизма», крестик принял как подарок матери.
     Оюм продолжал: - Я облегчу тебе дорогу к аллаху. Он примет тебя как героя, если ты выполнишь завет – убьёшь неверного. У нас уже полгода ваш сержант, его немного побили и плохо кормили, и он тронулся умом. Как такого вернуть родителям? Лучше ему умереть тут, а ты станешь героем, борцом за веру. Всё равно он и не человек уже.
    Сашка молчал. В голове стали роится мысли о возможном исходе. Нет, не через принятие ислама, об этом он и не думал. Но, если ему дадут оружие… Оюм расценил его заминку по-своему и махнул пальцем так, как щёлкают костяшками на счётах. Один из его нукеров открыл скрипучую дверь и вывел из тёмного загона человека. Тот был сильно обросшим, грязным, в лохмотьях, не дающих возможности определить, чем они были прежде: солдатской ли формой, одеждой крестьянина или цивильным костюмом. На шее сумасшедшего был ошейник из прорезиненного ремня. Такие ремни Сашка видел в раннем детстве на мельнице, там эти ремни тянулись от электродвигателя в подвале наверх, к мельничным механизмам. К металлическому кольцу был прицеплен карабинчик и поводок - ремень от автомата Калашникова. Второй нукер протянул Сашке автомат.
     Вот момент, когда можно попытаться…
     Он молча глядел в глаза улыбающегося Оюма. Правая рука сама отстегнула магазин от автомата, Сашка глянул: магазин был снаряжен патронами. Во всяком случае, два-три патрона виднелись. «Этого хватит» подумал Сашка, продолжая глядеть в глаза Оюма. А в голову вплыла фраза, любимая присказка ротного: «почаще оглядывайся». Ротный был умница и хохмач, и мужик настоящий. Он любил повторять:  «Восток – это обман, предательство и продажность. Ясно?» И весь строй дружно отвечал «так точно – обман, предательство и продажность». «То-то же - подытоживал ротный – когда вернётесь домой, тогда можете думать о Востоке что угодно, а пока вы здесь – почаще оглядывайтесь». И это не было призывом вертеть головой, как скворец. Это означало что-то вроде: держи ситуацию под контролем, думай, что делаешь и будь начеку.
        Сашка вспомнил наказ ротного и подумал: эх, товарищ капитан, забыл я там, в горах,  оглядываться-то...
         Оюм снова похвалил его: «Ты настоящий солдат, не баран. Проверил патроны в магазине. Видишь, я не обманул тебя, я тебе доверяю – в автомате патроны. У нас на Востоке доверие очень высоко ценится». Сашка, не отрываясь, смотрел в глаза Оюма. Большой палец правой руки нашарил тугую квадратную кнопку на крышке ствольной коробки и отдавил её. Крышка с грохотом упала на каменный пол. Сашка сдвинул пружину возвратного механизма и потянул затвор на себя, затвор вышел из коробки. Продолжая смотреть на Оюма, он поднял затвор вертикально перед собой. Тысячу раз он разбирал автомат Калашникова в школе на уроках по начальной военной подготовке, потом в армии. Делал это на время, с завязанными глазами. И всегда при этом движении из затвора вываливался тяжелый механизм, который захватывает патрон из магазина, досылает его в патронник, а после выстрела подхватывает гильзу и выбрасывает её. На этот раз ничего не выпало. Бойка просто не было в автомате.
        - Мудак. – спокойно сказал Сашка и сплюнул в сторону Оюма. Тот, конечно же, знал, что означает у русских это слово.
         Снова сырые стены зиндана. Только боль такая, что Сашке казалось, что не она в каждой его клеточке, а он сам весь внутри этой боли.
   Сашке опять вспомнились его детские терзания по поводу терпения и родины. Что же такое на самом деле родина? Ему захотелось в своё детство, такое тёплое, светлое и доброе. Сейчас ему подумалось: может родина – это и есть детство, в которое всегда хочется вернуться. Особенно сейчас. Ничего больше сейчас не хотелось так, как оказаться в детстве.
        Вдруг перед ним возник ротный и, бодро посмеиваясь, сказал: «Ничего, руки-ноги пришьём. Главное – почаще оглядывайся». Сашка хотел спросить, кому какие руки он обещает пришить, но вдруг вместо ротного над ним склонилось сухонькое лицо матери. Она погладила Сашку по щеке и спросила: «Больно тебе, Сашенька?». И только тут Сашка ясно понял, что родина – это его мать. Это к ней ему сейчас было охота, только она что-то значила для него. Она была важнее всего. Оказалось, важнее боли и желания вернуться в детство.
- Мама! – прошептал Сашка, - как хорошо, что это ты.
      Даже боль больше нисколечко не беспокоила его. Сашкина боль больше никогда его не беспокоила.