Суп, муза и свиристели

СВИРИСТЕЛИ

Был тогда январь калёный, лютый.
Грохотали крышами метели.
Но случались тихие минуты:
Так однажды в полдень свиристели

Во дворе у нас возникли разом.
Тонкой речью, болтовнёй невинной,
Будто сладковатым сонным газом,
Затопив шиповник и рябины.

Нет, не свиристели, а сирены.
Песни их меняют всё на свете.
Кот взлетел сквозь заросли сирени,
Поднялись на воздух санки, дети.

Не в картине доброго Шагала –
В озере мохнатого наркоза.
Под ногами глубина шаталась,
Серебрились в глубине стрекозы.

Ух... и сорвалось... исчезли птицы.
Хлебников, наверно, где-то свистнул.
Всё как прежде, снег по всем границам.
Только нежный звон в морозной выси.

***

Зима – идеал композиций.
В ней краткость, пространство и воля.
Как чётко рассыпаны птицы
По ровному, белому полю!

Как точно расставлены дети,
И мамы расставлены с ними!
«Там скользко, не лезь туда, Петя»!
«Пойдём-ка мы к бабушке, Дима».

А может, и вправду не трудно,
Враз, набело и без помарки,
С натуры списать это чудо –
Январское, жгучее, яркое...

С деревьями – снежными люстрами,
С гирляндами, с запахом пиццы.
И с тем, что не видишь, но чувствуешь –
В мерцаниях, снах, композициях...

МИСТЕРИЯ ВКУСА

Я помню как в жару, ещё мальчишкой,
Я не спешил идти домой к столу.
Но пробовал смолу нагретой вишни
И сливы красноватую смолу,

Что на ветвях подтёками нависла.
Мне нравилось. Казалось, ешь закат.
Не сладко, не солёно и не кисло,
Но этот цвет, но этот аромат!

Ещё такое было через годы.
Я пил из родника. Мне стало жаль.
Мне захотелось пить совсем не воду,
А синюю таинственную даль.

Из тишины, настоянной над полем,
Где только чьё-то звонкое "пить-пить",
Холодную и сладостную волю
Бесстрашными глотками пить и пить.

Я вскоре понял. Средь жары и стыни
Я ощутил судьбу. Ни крест, ни груз.
Она была похлёбкой из полыни –
Совсем простой, но благородный вкус.

ЧЕРЕПАХОВЫЙ СУП

Снаружи смерча – сплетни черепах –
За гранью – корабли, как черепа
Трещат в гигантской пасти океана.

А панцирные тётушки сидят,
И не боятся: больше не съедят –
В щепу разбился камбуз окаянный.

С водой смешался ненавистный суп,
И красный перец, что щипал в носу.
Ко дну пошёл мерцающий кофейник.

Черны, как ночь, громадные валы,
Луна сияет сквозь разрывы мглы.
И будет дождь из серебристых денег.

Снаружи смерча – суша, полный штиль.
Не нужен черепахам нашатырь.
Они вальяжны, сыты, несерьёзны.

И сонно наблюдают, как взметнул
К луне, фигурки скатов и акул,
Могучий кто-то хоботом межзвёздным.

МУЛЬТИК

На асфальте цветными мелками
Нарисованы чудные звери:
Светло-жёлтая мышь с коготками,
Ёж малиновый в огненных перьях,

Красно-синий жираф между ними.
Вот такие роскошные – трое.
Кто красивей из них? Кто любимей?
Тёплый ливень фигурки размоет...

Мышь и ёж и жираф растекутся
В колыбельных пространствах России,
В снах тюльпанов, фиалок, настурций –
Красным, жёлтым, малиновым, синим...

Если б так же и люди отсюда
Уходили легко и не больно...
В небе мрачная бьётся посуда,
На кусочки, по трещинам молний...

Вот и всё. Три фигурки исчезли,
Но в утрату нисколько не веря,
Смотрит девочка в дальние бездны,
Где лежат облака – точно звери.

СТРАСТИ ПО МУЗЕ

Вспыхнул в небе и пропал болид
Слишком кратким был его полёт.
У кого под сердцем не болит,
У того на сердце не поет.

Коль спокойной выдалась судьба -
Человек придумает подвох.
Сам себе навешает собак,
А потом ещё – наловит блох.

Не смутит его такой размен,
(Только шибче скаканёт Пегас)
Жизнь обложит в рифму и в размер,
И за образ хоть чего продаст.

Глянет тут фортуна – ей же ей -
По хребту дубиной звезданёт.
И жалей поэта не жалей –
Не взлетит разбитый звездолёт.

Что же ты поэт мой запоёшь,
Если всё обрушится в момент?
Пальцами к перу – а это ёж!
В губы целовать – а там цемент!

Не возьмёт Пегас с руки сенца.
Двор зарос – полоть не прополоть.
Где морщинки, голоса, сердца?
У стихов – не человечья плоть.

Боль, а боль, скажи-ка, ты – восторг?
Не молчи, я знаю, что я прав.
Вон – в прибрежных травах голос Бьорк.
Вон – живёт в ольшанике Пиаф.

Жизнь порой прикинется тщетой -
Не поёт душа и не болит.
Но сегодня яркою чертой
Ночь мою перечеркнул болид.

МЕТАМОРФОЗА

Как Шевроле спешит куда-то
весь в отражениях Москвы,
меняя вывески Арбата
на пыль измайловской листвы,

так и моё стихотворенье
день ото дня, день ото дня
меняет скорость, свет, движенье
само собой и без меня.

И ты средь клерков и рабочих
с авоськой, с кейсом, налегке
не хочешь этого иль хочешь –
как все спешишь в моей строке

С Гольяновской на Госпитальный
свернешь, а я уж на мосту.
И поезд мчится в город дальний,
где алыча растёт в саду.

А здесь сквозь солнце проезжает
трамвай вдоль рыже-желтых плит.
В стихотворении у края
девчонка с плеером стоит.

Стихи – лишь столбик на бумаге.
Но всё в них тайною живёт:
собаки, спящие в овраге,
и за оградою завод.

На поэтическом наречье
предметы говорят с тобой.
На гранях их весенний вечер
оставит отсвет голубой.

И Шевроле покроют тени,
но даже с окончаньем дня
процесс подвижных изменений
стихи продолжат без меня.