Кухни

в узких кухнях родительских тесных квартир,
неказистых, но не ипотечных,
где стеной примыкал совмещённый сортир,
как мы спорили, друг мой, о вечном!

не о съезда наказах, понятно, не об
диалектике матерьялизма,
не о сверхпроводимости звука хрущоб,
обнажающей жизнь организма.

а о том, что какая ни есть се ля ви
в нашей самой могучей на свете,
но она, согласись, не сильнее любви,
а иначе откуда же дети!

и любовь, и словцо  забугорное "секс" -
зря их бог не занёс на скрижали -
возвращали надежду и веру, что есть
и такое, над чем мы не ржали.

что не хлебом единым, не только вином,
и не только программами съездов.
что когда-нибудь там, в лучезарном "потом",
все в ливайсы и вранглеры влезут.

вот тогда-то, насытившись всласть бытиём,
мы увидим в лицо и с испода
не в замочную скважину - в стенки пролом -
это сладкое слово "свобода"!

а пока, накурившись  до звона в ушах,
насмеявшись до хрипу и ору,
вдруг трезвели и на собеседника шикали "ша!"
и в розетку привет тащмайору.

и сидели, полночи частоты ища,
и ругали гэбню за глушилки.
и срезали с балконной верёвки леща
к распечатанной новой бутылке.

разжимая эпохи стальные тиски
всемогущим посредством портвейна,
в пустоту вырывались из лютой тоски
мы задолго до Курта Кобейна.