Willem M. Roggeman, род. 1935 - Виллем М. Рогхеман

Рисунок Гл. Сильвестровой, 2000

ВИЛЛЕМ М. РОГХЕМАН A VOL D’OISEAU

И не круто налившийся свист, и не двух соловьёв поединок. Это скомканный осенью лист, это солнечный танец пылинок. Бормотание пифии Дельф поднимается в облака. Как вчерашний день, свою тень между строк ищет река. Затворяет окно Эйнштейн. «Энхиридион» пишет Эразм, как монах в монастырь Стейн не вернётся он. Словно спазм, «наставление» и «кинжал» прерывает поток письма. Славься Глупость, Stultitia, hic bonae literae скроет тьма. Белым шаром взмыла луга в безвоздушную синь небес. Серебристая тишина затопила поле и лес. В каменистом ручье слышней ночной воды перехлёст, в бочагах колеблется в ней брайлевский шрифт звёзд. Ангел Смерти в Долине Царей, скорпион с открытой клешнёй, поцелуй свой сулит писцу. В неослабный полдневный зной над пустыней летит скарабей. Схимник шепчет: люби врага. В горле комом: лучше убей. На садовых дорожках песок, растоптанные муравьи. Вешний бродит повсюду сок. И тебе поют соловьи. Не считай, не считай утрат, прошлое не зови. Птицы-годы не улетят, растворившись в твоей крови. На мольберте окно, отодвинутая гардина, полотно с запахом венецианского терпентина. Йоханнес Вермеер у вирджинала, силуэт виолы-да-гамбы. Перед нами земля лежала, обойти бы её ногам бы. Не увидеть собственным оком, не услышать собственным ухом. Лишь почувствовать ненароком, реже сердцем и чаще брюхом. Там, где замок журит поутру свои заострённые башни, слёзы свои утру, и настанет тот день, вчерашний, когда я безмятежно рос, и зима шершавила стёкла, и дневная сумятица блёкла в водорослях берёз, висячих садах волос. Теперь уже всё не так. Прежний утратив смак, оранжерейное бытиё перерождается в забытьё. Око не держит влагу. И никакой не вождь, слово «дождь» пропитывает бумагу.

Дм. Сильвестров

Виллем М. Рогхеман

Перевод с нидерландского

ПОРТРЕТЫ

РАССКАЗ АММАНАКТХА

Амманактх, писец
с медной кожей,
на кусках папируса
писавший свои любовные вирши,
рассказывает на языке,
на котором не говорит больше никто:

Вначале был великий хаос,
когда всё было чёрной водою
и ничто ещё не обрело свою форму.

Гор был первою птицей
на первом клочке земли.
И гусиное гоготанье
было первым звуком творения.

Амманактх, писец,
тонкая штучка,
он, что всю свою жизнь
живописал смерть,
хранит в себе древние тайны
своей семьи,
как некий позор,
скрытый под повреждённою кожей,
и закрашивает их тёмно-пурпурным.

Высокая вода нынче в Ниле,
в ирисах затаились
лягушки, не издавая ни звука.

Тень пожирается солнцем.
Пока раскалённый воздух снаружи
дрожит и танцует
над песком в Долине Царей,
я сижу в прохладном покое
при свете лампады
и рисую воздушные пузыри
со знаками, которые должны читаться
как слоги.

Единственная жизнь,
которую я встречаю порою,
– скорпион, выискивающий меня
своей раскрытой клешнёй,
его ядовитое жало уже наготове –
зловещий поцелуй
закованного в латы ангела смерти.
Здесь рабами выстроен дом
для ночи земли.
Фараон сюда вскоре ляжет,
окутанный виршами времени,
храня в забинтованном рту
сладкий привкус веков.

Золотая личина
влечёт и влачит
его царственную невинность.
Тишина, взращиваемая им,
тлеет и тает в углу.

На колесе Солнца
над морем песка
день катится в прошлое.

Амманактх, писец
с мозолью на пальце,
отшлифовывал свой медный резец
в храме Карнака.

Ему ведомы диковинные па
танца гиппопотама.
Он знает: если не спится,
ешь много хлеба
и пьёшь много пива.

В опалённой пучине ночи
он переживает смерть света для просветления.
И вот солнце, пылая,
разрывает свой рот,
кромсая хрящ утра.

Амманактх, писец,
скованный поиском слов,
видел суда с огромными парусами,
оставившие позади Великую Зелень, –
так звалось тогда
Средиземное море.

Хотя Фивы это был большой город,
слухи распространялись там,
как бегущее пламя.

Грабители могил фараонов
тащили за собой в преисподнюю
всю деревню,
ибо золотой скарабей впивается
в крадущую его руку.
Любимая, чтобы воздать тебе честь,
чтобы съесть, я наполню тебя
и раскрашу, умащу твои раны
в час, расстилающийся
меж естеством и огнем.

Высокая вода нынче в Ниле,
в ирисах затаились
лягушки, не издавая ни звука.

Воры из его деревни,
привязанные к столбу,
сгинут в пустыне.

Амманактх, писец,
тонкая штучка,
пересказывает эту историю
их дочерям
и скачет на них,
вонзаясь в их влажные волосы
меж янтарных их бёдер.

ГРОБНИЦА ДАНТЕ

Все фасады были в лирических флагах,
когда Данте покидал Флоренцию, свой родной город.

Врата мира сомкнулись.
Луна расчёсывала свои длинные бледные космы.
Ночь наполнилась тьмой
и задула умиравшее пламя
заходящего солнца.

Как официальный посланник в Риме он беседовал с Папой
о бешенстве и безумии Белых и Чёрных.
Между тем его недруги пришли к власти
и приговорили его к пожизненному изгнанию.
Кампанилу Джотто больше никогда ему не увидеть.

Под испепеляющим солнцем скитался он
путаными дорогами меж Равенной и Римом
и в представшее совершенным мгновение,
в Чистый Четверг 3 апреля 1300 года,
начал он празднество чувств,
божественную комедию плясок смерти,
бриллиант о 16.000 граней.

Был вечер, никто не спал.
Все были заняты обычными своими делами.
Луна стала частицей вечности.
Облако стало голой скалою.
Тень соловья
пала с ветки на землю.

Дух возвышенного поэта Вергилия
вёл Данте в глубины ада.
Меж воплями и проклятьями,
над безумными безднами
искажённые ужасом лица,
маски свинцового страха,
взирали на них бессловесно
из обескровленных тел,
безмолвные, как в гробу, –
столь горестными
никто из них не бывал на земле.

Кто, утратив надежду, бросился в воду,
чтоб умереть, захлебнувшись, – горел
в пламени этого бесконечного дня.

В искромсанном лесу
стоял Данте, раскинув руки,
неподвижно, как каменный крест,
чёрная тень над озарившимся прошлым.
Хотя Беатриче он видел не более чем три раза,
мельком, когда ему было едва ли лет девять,
он избрал её своей провожатой
на пути к раю.
Была ли она столь прекрасна?
Или она стала такой через сколько-то лет,
когда он уже позабыл, какой она была прежде?

В висячих садах ее волос
росли светоносные морские звезды.

«Меня сразила молния её движений».

«Я уподобился колесу, вращающемуся в совершенном покое».

«Отовсюду я могу видеть солнце и звёзды», –
отвечал Данте на предложение
вернуться во Флоренцию,
где он был открыто унижен.

Он напишет сто песен – символ совершенства,
согласно средневековой символике чисел.
Будучи возмутителем речи,
он подвергся наказанию и был изгнан
в болота потустороннего мира.
Разодранный, висел он на виселицах
лета, выбеленный одиночеством.
Над чёрными водами носился запоздалый любовник.
И в старом дворике громко трещал
белой морозной зимою
свод его черепа, источая кровь, как паук,
принесённый в жертву
Диту, античному богу подземного мира.

Учёный, сознательно бившийся
над синтезом средневековой поэзии.
Не первый ренессансный писатель,
но последний средневековый поэт.

Он был немногословен,
но когда его спрашивали,
он охотно разговаривал с вами.

Жизнь всегда остается незавершённой.
Недвижная река говорит
стеклянным голосом
об исчезновенье метафор.
Мысль пылает в деревьях.
Следы бегут вдаль,
теряясь в полях абсолюта.

Флоренция, приговорив его к смерти,
требовала потом его тело,
дабы воздать ему посмертные почести.
Равенна подарила Данте не только
кров, но и гробницу, где он
мог медленно и спокойно становиться прахом.

Тут царит теперь язык мрака.
Всё, чем он некогда был,
лежит здесь, собранное воедино, порознь,
в тоске по другим измерениям.

Каракатицы пишут его имя своими чернилами.
Птицы над ним рвут в клочья небо.
Сюда уже не ведут никакие дороги.

Его гробница в 1843 году была реставрирована,
перестроена и в 1936 году, должным образом,
превращена в маленький храм.
Данте стал приманкою для туристов.

Над его гробницей грезят вслух
ночные деревья.
Каждый, кто здесь бывает,
вдыхает материю его души.

Земля простирает в море язык своей суши.
Небо всегда остается незаполненным.
Зверь измышляет форму
последней загадки.

ЯН ВАН РЁЙСБРУК* И ТИШИНА

Затерянный в зелени Грунендаала**,
средь папоротников и тишины Зониенвоуда***,
он сидит, положив на колени восковую дощечку,
записывает притчи птиц о Боге и ангелах,
и туман мистики рассеивается в белом безмолвии.

Он родился в 1293 году в деревне, которая и сейчас называется Рёйсбрук,
недалеко от Брюсселя, с его многочисленными каналами,
где на набережные выгружали товары,
дрова, и уголь, и сено, и арденнский камень,
где Зенне течет маленькой Сеной.

Одиннадцати лет он вступает в весну,
в шум Брюсселя, по пути к дяде,
Яну Хинкарту, капеллану церкви Св. Гудулы****.
Он посещает школу капитула и учится тому,
как узреть Бога, услыхать Его слово.

По улицам Брюсселя прогромыхивает вера
в жалобщице-карете, поспешающей в Рим.
Призрак феодализма всё еще бродит, скулит.
Готика взвивает пылающие витражи,
и чадящее сало свечей источает святость.

Почему он остаётся 25 лет викарием Св. Гудулы?
Здесь он пишет свои первые пять сочинений.
Бедно одетый, с благородной осанкой,
каждый день молитва для него праздник.
Но когда он молится, вера скрипит у него на зубах.

Он пишет на брюссельском диалекте, не на латыни,
на языке, понятном простому люду.
Франк ван Коуденберг, юный каноник,
присоединяется к Яну Хинкарту, они трое –
тихие белые призраки мистики.

В 1339 году они бесшумно покидают город,
прочь от хлопот, ближе к Богу, Его безмолвию.
Сквозь дубовую листву Зониенвоуда
слепящие чешуйки света проникают в самую душу,
но зримое его не прельщает.

Он копирует за пюпитром восковые таблички.
Всё, что нельзя увидеть, но ощущаешь,
становится осязаемым в слове. Выстроив то,
что Святой Дух вдохнул в него мимолётно,
он запирает семь замков***** своего манускрипта.

Тихо, кутаясь в благочестивую августинскую рясу,
описывает он свою жизнь, свое духовное видение.
Игра божественных чувств не нарушает аскезы,
и годы постоянно сдвигают его писания,
ибо он ещё в прошлом веке родился.

В зеркале вечного блаженства
колеблется его образ меж теплотою и светом.
Смотри, вот разверстый медный рот солнца.
Одну за другой одолевает он семь ступеней,
в достиженьи единства с незримым.

2 декабря 1381 года он запнулся о смерть,
узнав её распахнувшийся ящик красок.
Для читающего его рукописи он
Ruusbroec admirabilis, восхитительный.
Безвременное вливается в вечность.

Послесловие:
Двести лет спустя Питер Брёйгел Старший******
запечатлел тишину монастыря Грунендаал
тончайшими, бережными штрихами
рисунка тушью, полного черной меланхолии,
цепкой памяти о том, кто более не существует.
___________________
* Jan van Ruysbroek, Рёйсбрук, Рюйсбрук (1293-1381), фламандский мистик.
** Groenendaal, местность в Зониенвоуде.
*** Zoniёnwoud, обширный лес на юго-востоке Брюсселя.
**** Sinte Goedele (646-680/714), известна как благотворительница, особенно почиталась в Брюсселе.
***** «Van de zeven sloten» [«О семи замках»], трактат Рёйсбрука.
****** Pieter Bruegel de Oude (ок. 1525–1569), прославленный южнонидерландский живописец и график.

ЭРАЗМ* В АНДЕРЛЕХТЕ**

Убегая от рыжих лисиц злословия,
от огненных кобылиц лжи,
мрачных угроз, – совсем другие слова:
свои латинские драгоценности,
ученый гуманист любил и лелеял, –
Эразм в мае 1521 года покинул Лувен
и прославленный католический университет,
куда он прибыл в 1517 году,
дабы восторжествовали там
bonae literae*** и подлинное благочестие.
Но нетерпимость преследовала его,
и сиплая птица ненависти грозила ему
своим клювом, ибо он отказался
выступить против Мартина Лютера****.

«Что я в Лувене страдал
из-за бесстыжей клеветы иных,
ни для кого не секрет».

Он искал тишины и покоя
и нашёл их в сельском уюте
загородного поместья своего друга,
каноника Питера Вейхмана,
напротив церкви Синт-Гвидо,
в Андерлехте, тогда всего лишь деревне
по соседству с Брюсселем;
там он провёдет пять замечательных месяцев
и напишет множество писем,
которые будут передавать из рук в руки,
покуда он сам их не опубликует.

Ему минуло пятьдесят,
у него «здоровье более хрупкое,
чем стекло», но оно улучшалось,
стоило ему убежать от «городской вони».

Так, сидящим у себя в кабинете,
в дальней части дома,
где стеклянные окна с обожжённым свинцом
открывали вид в сад,
он запечатлён на портрете
Ханса Хольбайна*****:
читающим, в профиль.

Древний порыв Прометея велел
распахнуть спозаранку окно.
Весна клевала первые вишни
в саду его памяти.
Роилось средь изразцов
многоголосье сомнений,
суля ему пораженье,
клубилось горечью в горле.

Он макал гусиное перо в логово ночи,
и, капая тьмой,
оно выписывало буквы его «Комментариев»,
долженствующих восстановить порядок вещей.

Что всё ещё мучает душу, опухает, стесняет
так, что он сгибает колени,
ибо огонь устремляется жадно
в разноцветьи своих языков
к беспрестанной зиме его ног?

Желавшему оставаться нейтральным,
ему предложили епископство,
а потом и кардинальскую шапку,
когда он всё-таки выступил против Лютера,
но он от всего отказался, будучи убежден,
что борьба ведет к гибели.
Так и случилось 1 июля 1523 года,
когда в Брюсселе на Рыночной площади
взметнулся костер
и пожрал двух антверпенских клириков,
первых мучеников Реформации.

Эразм повторял: «То, что сейчас происходит,
ведёт прямиком к революции».

Он был зачат в полдень, Герардом,
священником из-под Гауды,
и Маргаретой, дочерью лекаря.
Она потихоньку уехала в Роттердам
и родила там ребенка, которого назвали Эразмом.
Происхождение своё он всегда держал в тайне,
стыдясь пятна незаконнорождённости,
которое в конце концов было очищено Римом.

В Девентере мать оставила его на произвол судьбы,
слегла и в мучительных стонах
померла от чумы.

Став монахом монастыря Стейн близ Гауды,
он обрёл то, что искал: возможность
учиться, и прежде всего – латыни.
Религиозное поприще мало его привлекало,
хотя в 1492 году он и получил сан священника.

«Энхиридион»******, кинжал и наставление,
влияние Жана Витрье******* из Сент-Омера,
видится в стеклянной прозрачности его слов.
В его левый глаз проник осколочек мира.

Он оставлял один идеал ради другого,
странствуя из зелёных местностей муз
в колючие заросли теологии.
Ирония – сочленение веры.

В доме своего друга Томаса Мора
в Баклерсбери, где часто был гостем,
он написал в 1509 году «Encomium Moriae»,
«Похвалу глупости», посвященную
хозяину дома и позднее, в Базеле,
проиллюстрированную Хансом Хольбайном.

Смех над спесивым поэтом,
над мелочными придирками языкознаек;
только глупость приносит счастье,
столь приятное заблуждение духа.

Тёмная рыба плыла по ветру.
Все надежды выуживал он
на рабочем месте иного мира.
Небо медленно опускалось
и прижимало его голову теснее к подушке,
пропитанной холодным потом и лепетом.

Его рисовал Альбрехт Дюрер,
и Квинтен Метсейс******** сделал для Томаса Мора
двойной портрет вместе с Питером Гиллисом*********,
его антверпенским другом.
Брюзжа сходил он по лестнице времени,
и на каждой ступеньке скрипели его недомолвки,
боль об утраченном неподлинном дне.

Старый, холодный ландшафт.
Предвестьем первого снега
задушенный человек упал с неба.

Он никому больше не доверял,
выехал из Андерлехта в карете,
две недели трясся по немецким дорогам
до Базеля, где умер в 1536 году
в доме прославленного печатника Фробена.

Там он шёпотом разговаривал с ангелом
о живых, которые были уже не что иное,
как тени мертвых, танцующие
в увековечивающем их свете.
_____________________
* Pieter Bruegel de Oude (ок. 1525–1569), прославленный южнонидерландский живописец и график.
** Desiderius Erasmus van Rotterdam (1466/1467/1469–1536), великий нидерландский гуманист, теолог, писатель, философ.
*** Anderlecht, западное предместье Брюсселя.
**** Изящная словесность (лат.) – предмет особой заботы со стороны гуманистов.
***** Martin Luther (1483–1546), богослов, вождь Реформации в Германии, перевёл Библию на немецкий язык.
****** Hans Holbein der Juengere (1497/1498–1543), немецкий художник, один из выдающихся мастеров Ренессанса.
******* Трактат Эразма, греческое название которого одновременно означает и наставление, и кинжал.
******** Jean Vitrier  (ок. 1456–ок. 1500), настоятель францисканского монастыря в Сент-Омере, религиозный реформатор.
********* Pieter Gillis (1486–1533), фламандский гуманист, друг и сторонник Эразма и Томаса Мора.

ЙОХАННЕС ВЕРМЕЕР У ВИРДЖИНАЛА

И тогда, наконец, наступает время.
Годы радостно вдруг приходят.
Дышишь воздухом, которым старые мастера дышали,
венецианский терпентин различаешь в краске,
теплые и знакомые голоса их слышишь.

Йоханнес Вермеер стоит перед вирджиналом,
из Свеелинка* что-то его жена играет.
На плитках пола наискось лежит виола-да-гамба.
Комната, где они прожили годы,
спустя столетия выглядит точь-в-точь как раньше,
выписанная вплоть до мельчайших деталей,
словно XVII век всё еще длится и в зеркале
ты самого себя можешь увидеть.

Интерьер напитан процеженным дневным светом.
Это смолкшая жизнь, увиденная через линзу,
подаренную ему его другом,
естествоиспытателем Антони Леувенхуком**.
Нам показана мастерская,
с мотивом гардины – тяжелым прологом, –
она сдвинута в сторону, как в театре,
тогда как зритель выдвинут из картины.

Ничто отсюда не может исчезнуть. Картина
всё навсегда поместила на своё место,
она реалистичнее, чем действительность.
Каждый предмет таит скрытую мысль
и абсорбирует свет. Опрятно, по-староголландски.
Времена года названы нидерландскими именами:
желанием, удовлетворением, отсутствием и отказом.

На кухне девушка наливает молоко
в покрытый бурой глазурью кувшин.
Пахнут эти новые специи:
гвоздика, имбирь, чувствуешь,
как невероятно нежен может быть шёлк,
поглаживая его тёмную аллегорию.
Мирно течет эта спокойная жизнь.
Всякое движение пресечено.
Мгновение увековечено.
Тонкий слой тишины
замёрз поверх вещей и людей.
Художник видит себя со спины,
сидя на складном стуле,
колеблемый на пороге молчания.
И вновь тонкие модуляции,
неуловимые, внятные,
точь-в-точь как в тот день,
когда он смаковал клочок облачка,
и вкус таял во рту,
лёгкий, как воспоминание, что, испаряясь,
меж гардинами исчезает.

Он, собственно, рисует не много,
в год едва две-три картины.
Но оставляет одиннадцать детей и кучу долгов.
Когда, едва в 43 года, в 1675 году он умирает,
в его доме едва ли найдётся хотя бы одна картина.

Его вдова описала его бедственную кончину:
»дотоле ничего при себе не имея,
обнищал и впал в бедность,
каковая толь тяжко легла ему на сердце,
что, как если бы захворал, в один день,
не то в полтора, здоров был – и помер«.

Когда Вондел*** на Сингеле**** в Амстердаме
сжигает свои еще не изданные сочинения,
Йоханнес Вермеер видит угасающим взором,
как в ночи все краски исчезают из мира.

Лишь в тишине полотен
он мог хотя бы на время
убежать от шума, ссор, суеты,
царивших в его огромной семье.

Автомобили едут сквозь Золотой Век
вдоль зеленоватых каналов Делфта,
где ольха и липа бросают тени
на витрины секс-шопов.

Дома из темно-красного кирпича
с маленькими окнами и ступенчатыми фронтонами
всё еще пишут имя Вермеера на воде тихих каналов,
которая не морщится от этих прикосновений.
_____________________
* Jan Pieterszoon Sweelinck (1562–1621), крупнейший композитор барокко в музыке Нижнеземелья.
** Antoni van Leeuwenhoek (1632–1723), голландский натуралист, создатель микроскопа.
*** Joost van den Vondel (1587–1679), наиболее значительный поэт и драматург нидерландского Золотого века.
**** Singel, один из главных кольцевых каналов Амстердама.

ХЁЛЬДЕРЛИН* ПРЫГАЕТ В ЭТНУ

Шум отхлынул от уха,
мысль канула в чёрную яму,
лиловый клуб пыли взметнулся
к окну тёмной Неккарской башни
в Тюбингене, где он сидел взаперти,
15 лет отторгнут от мира,
когда весть о восстании греков
против владычества турок вновь
заставила глаза его вспыхнуть.

Речь вдруг стала съедобной,
ибо тот, кто образно воплотил
греческое стремленье к свободе
в романе «Гиперион»,
вновь стал поэтом, блуждавшим
средь античных богов и героев,
полуисчезнувших слов, наделённых
происшедшим в их время.
Но вскоре уже он опять впал
в свою обычную путаницу и апатию.

Ребёнком слушал он, как снежинки
летят, как звенят колокольца подснежников.
Его тень разлеталась в пылинки,
взвешенные в луче солнца.
Строгие нравы монастырских школ
герцогства Вюрттемберг
вынуждали его убегать в мир фантазий.
Он грезил, что станет затворником,
и видел цветы, горящие в оконном стекле.

Он не творил по наитию,
но усердно вникал в материал
своих будущих стихотворений.
Не с радостью и не с грустью,
не фривольно, но продираясь
меж созвездий, упорный,
как флюгер из стали,
что сражается с ветром.

В своей ранней лирике он судил общество
с моральных и религиозных позиций.
Не хватает жизни, он думал.
А потом он лишь ухмылялся
в своей тёмной комнате в башне.
Заточённый в доме, с водой,
вызывающей паралич,
с её тихим, белым безумием.
Что ж тогда смерть?
Сон без сновидений, сказано у Шекспира.
Человек – ах, что уж? – не больше
капли семени в космосе.
Опускается вечер, быстрее,
чем падает наземь
багряно-зелёное яблоко.

Во Франкфурте его настигла любовь
в поэтическом образе Диотимы –
идеальная красота, им воспетая как
«бытие в собственном смысле слова».
Там в 1797 году Гёте посоветовал ему
писать короткие стихотворения
и выбирать только такие сюжеты,
которые могут быть интересны людям.

Близился дождь, в сгущавшейся тьме
и набухших сырых облаках.
Как только раздался глас божественной мудрости,
в переулке, полном воспоминаний,
услыхал он голос Жан-Жака Руссо.
И увидел, как город
медленно становился природой.

В холмах Греции
он был слепым певцом,
затворником вне диссонансов.
Туда лились его гимны из Тюбингена,
полные божеств-аллегорий,
и тень Шиллера смотрела на них.

Он слышал дыхание эвкалипта,
и каждое дерево шептало ему своё имя.
Тишина въелась а полированный мрамор.

В «Смерти Эмпедокла»
Хёльдерлин описывает изгнание
сицилийского философа и поэта
в его родной Агригент.
Он отправился к Этне
и угрожал прыгнуть в кратер,
чтобы очиститься,
растворившись в природе.
Музыкой стихов
И натурфилософией Эмпедокл
для Хёльдерлина – символ поэта.

И вот Хёльдерлин прыгнул в свой кратер ночи.
Его мозг усыхал,
глаза медленно гасли.
У приютившего его плотника,
в эрозии духа, он видел,
как возникают предметы,
и тратил на это всё время,
которое имел пред собою,
так что его больше не оставалось,
чтобы состариться.
_____________________
* Friedrich Hoelderlin (1770–1843), немецкий поэт, прозаик, выдающийся мастер философской лирики.

СКРИПУЧАЯ ДВЕРЬ ДЖЕЙН ОСТИН*

Когда время всё еще казалось неспешным,
вечерний воздух слал в уплывающие поля
чреду лиловых видений. Воздух делался тогда,
как стекло, прозрачен, и посвистывали губы ветра,
тарахтевшую по камням тележку тащил ослик к дому.

В Чотоне, недалеко от Винчестера,
жила Джейн Остин в коттедже
с пресловутой скрипучей дверью,
которую она никогда не смазывала нарочно.
Так что слышала всех входящих
и могла быстро спрятать всё, что писала,
ибо заниматься литературой
на заре прошлого века
было негоже для дамы.

И в течение всей её жизни
её имя ни разу не появится на её книгах.
В саду с дерева, с листьев,
упали две кровавые капли солнца.
Наставник быстро исчез в прогале
между повышенной чувствительностью и здравым смыслом.

По утрам она порою играла на фортепиано,
для самой себя, ни у кого не было желания её слушать.
Потом распахивался дом, как корабль,
и уже после её смерти
мебель ошеломлённо глазела вокруг,
расставленная, как всегда,
созвездием, что готово распасться.

Когда она сидела за своею конторкой,
сухо потрескивала её тень, и её перо
плясало в разлетающемся ландшафте,
сцарапывало какие-то слова в её памяти,
бродило в поисках готической тайны,
скрытой в покоях Нортенгерского аббатства.

Затем она бралась за свою рукопись снова,
чтобы внести в неё кое-какие поправки,
но большей частью, чтобы переписать всё сначала,
в иной форме, с новым узором.

Она не доверяла своему собственному суждению
и должна была от неё отдалиться.
Её книги должны были отлежаться.

Дом дышал воздухом литературы.
Метафора открывала решётку,
заговор цветов ей откликался,
растоптанные муравьи чернели на садовых дорожках.
Друг с другом сражались трава и гравий,
и в разбитом окне чья-то рука махала.

Восемь лет проведёт она здесь,
без каких-либо приключений, не меняя своих очертаний,
с неизменным отвращеньем ко всякой страсти.
Нечувствительная к великим событиям,
которые зальют это время кровью:
Французской революции, европейским войнам.
Даже Лондон остался для неё неведом.

И зима слепо спала в деревне.
Насекомые приржавели к проволочной ограде вкруг пастбищ.
Снег выпустил луну на свободу,
и она взмыла вверх белым воздушным шаром.

Она любила свое провинциальное житьё,
тщательно выписывала свои образы женщин,
тогда как мужчины в кружевных рубашках
с мукой от парика на груди манишек
погружались в тихий туман забвенья.

В квартире близ Винчестерского собора,
18 июля 1817 года,
в 4.30 утра, от неё отлетело
белое дыхание смерти, и она затихла
на руках своей старшей сестры Кассандры.

В северном приделе собора
она стала мраком в объятьях ночи.
Там никто не помешает ей слушать
бессчётные голоса звезд,
громко рассказывающих друг другу
о гордых кряжах предубеждений,
тогда как сама она превращается в чёрную воду,
на которой написаны её последние слова
о парадоксе многоцветия в смерти.
____________________
* Jane Austen (1775–1817), писательница, классик английской литературы.

СКЕЛЕТ ДЖЕЙМСА ЭНСОРА*

Внизу держали родители
магазин сувениров,
где в карнавал продавали также и маски.
Под самою крышей
он оборудовал свою мастерскую.
В прямоугольном  оконце
виден кусочек моря,
затерянного среди крыш Оостенде,
ск;лько раз он писал его.

Он родился в пятницу, в день Венеры.
От неё веет солёным запахом моря.
Лето пылает на кончиках её пальцев.
Её волосы струятся по спине заливистым смехом.
Его рука нежно трогает её холмик.

Месяц – водяной веер.
Солнце – голубое, как глаз павлина.
Мир пропитан дождём.
Воздух наполнен светом.
Ночь возникает на другой стороне
земли, тьма крадётся сюда.

Его сестра стала его моделью,
она встречается в его картинах, рисунках,
как в «Даме с веером» (1880),
«Даме в тёмном» (1881)
и в «Завтраке с устрицами» (1882).
Она вышла за китайца,
в традиционном халате
и с заплетённой косицей.
На следующий же день он её бросил,
но она всё же родила ему дочь,
которую Энсор всегда звал “китаянкой”.

Лик солнца
дробится в капельки света.
Воздушная женщина
живёт в огненном доме.
Сиреневый ветер ласкает
его лоб, где роятся
его запоздалые грезы.

Обитатели Флаандеренстраат
видят порою, как бледный и тощий художник
проходит мимо, он всегда в черном.
Они называют его за это “Кощеем”.
Он врос одной ногой в землю.
Его мокрая рука впивается в облако.
Кто-то со свинцовым хвостом
c остриём копья на конце
вглядывается в зарубцовывающуюся рану.

Маски ссорятся из-за повешенного.
Позади слышен смех
участников карнавала на побережье.
В комнате висит неподвижно
тишина «Полдня в Оостенде»,
с матерью и сестрою художника,
сидящими за столом
в своей буржуазной гостиной.

Действительность тонет
в сомнительности деталей.
Свет, искажая формы, придаёт им
загадочность и ирреальность.
В лучах света пляшут пылинки.
Тишина витает в тюле гардин.
Фарфоровые вазы обрамляют часы с маятником
на камине черного мрамора, ловят
задохшийся крик зачарованной мебели,
брюзжание и приглушённые споры
ковров и оконных штор.

Река стелет себе свое русло.
Дно морское залито светом.
На губах волн выступает пена.
Слова коснеют в дряхлеющих фразах.
Крик отдаётся эхом в ножнах ночи.
В её глазах отблески солнца.

Скелеты, кутаясь в плащ,
в жажде живого тепла,
явившись, как призраки,
дрожат, стоя у печки.
У одного из прорехи рукава висит скрипка.
Другой ставит погасшую лампу.
У третьего падает на пол палитра.
Предоставленные произволу судьбы, художники
всё еще надеются на человеческое существование.

Нарядившись, как Рубенс,
в красной шляпе с цветами,
Энсор с удивленьем и скепсисом
взирает на картонные лица,
которые во множестве окружают его,
отмеченные людскими страстями.

Он играет на фисгармонии
свои собственные бравурные композиции,
повергающие всех в смущение.
На стене над инструментом висит
«Вступление Христа в Брюссель»,
его наиболее значительная работа, которую позже
спустят какому-нибудь американцу
за деньги, которые тут же растратят.

Мансарда скрипит
так, что уже не вяжешь ни слова.
А там сходит вечер
на сломанные его кости.
Входит смерть присесть к нему на постель,
поглаживает ему руку,
вытирает ему глаза,
промокает капельки слюны
в уголках рта и на его бороде.

Насмешки и ругань критиков
сменяются изумлением и признанием.
Ибо если не хочешь быть выброшенным за борт,
ты должен бежать вровень, как в зеркале.

Ему уже было около девяноста.
Он, бунтарь, сумасшедший,
нежелательная персона, похоронен по-королевски.
Флаги приспущены.
Прелаты и магистраты,
послы и министры,
генералы и школьники
с военными фанфарами впереди
напоминают его картины.

В поте лица пашет он на полях смерти.
Времени своему он противен.

Энсор уходит в своё последнее полотно.
Медленно проступают там очертанья его скелета.
____________________
* James Sidney Edouard, барон Ensor (1860–1949), бельгийский художник и график.

АНГЕЛ УМИРАЕТ В РИЛЬКЕ

Время устало. Слышатся его вздохи
в подъёмнике лифта.
Осень шаркает больными ногами
по высохшей, ломкой листве.
Райнер Мариа Рильке страдает бессонницей.
Мир отдалился от его ложа,
и его беспокоит левое ухо.

Ребёнком заражённый Средневековьем,
бродит по залам барочного дворца в Праге
мальчик с длинными волосами и в платьице
и растворяется в зеркале. Его по кусочкам
собирает мать, которую он вовсе не любит.

Четыре года глупого страха
в военном училище Санкт-Пёльтена
школе беспрестанного унижения,
где болезненный юноша, объект презрения и насмешек,
убегает в иллюзию литографий.

Неведомым ему доселе цветком
вдруг распахивается Россия, завораживает его,
как океан, с его мощью и многоголосием;
он беседует с Львом Толстым, этим Вечным Русским,
первым человеком в его новом отечестве,
стране мёртвых душ.

В Париже, изумлённо озираясь по сторонам,
маленький немец, прекрасно изъясняющийся по-французски,
бродит по саду камней и гипсов Огюста Родена*,
пока от всей этой белизны у него не заболевают глаза.

Слова Родена «Il faut travailler tous les jours»**
он будет помнить всю жизнь.

Ради Кьеркегора*** и Йенса Петера Якобсена****
он ступает на тёмно-зеленый мох датского языка.
Среди серого гравия слов
он встречает «этос собственной смерти».

Неуемная страсть к путешествиям
гонит его по Фландрии с женой и ребенком.
из отеля «Die Nobele Rose»***** в Вёрне
попадает он прямо на ярмарку Тенирса******,
с запахом пива, пирогами, крестьянами.
Куда ни посмотришь, качели и игра в кегли.

Брюгге не только погружён в сон,
он уныло и сонно безмолвен,
он манит, как настенная роспись,
перевитая сыростью.

В замке Дуино хлопает дверь,
и Адриатика вздрагивает в испуге.
Говор воды. Она брызжет пеной.
Потаённые зимние листья трещат под ногами,
разбросанные по убийственному для него времени года.

Всегда есть что рассматривать,
говорят пышные жировые складки духа.
Облака, выстраивающие туманные замки.
Человека-марионетку, шута, циркача,
канатоходца от смерти к любви,
устремляющего взгляд в незримое будущее.

Осаждаемый мёртвыми птицами душ,
низвергается без сознания ангел
в его теле, опустошаемом лейкемией;
даже отражение его постепенно в зеркале тает.
Он – безголосый Орфей, играющий с собственной смертью,
пока земля о нём забывает.
_____________________
* Francois-Auguste-Rene Rodin (1840–1917), прославленный французский скульптор, секретарём которого одно время был Райнер Мария Рильке.
** «Нужно трудиться изо дня в день» (фр.).
*** Soeren Aabye Kierkegaard (1813–1855), датский философ, писатель, предтеча экзистенциализма.
**** Jens Peter Jacobsen (1847–1885), датский писатель, поэт, оказал большое влияние на многих европейских писателей рубежа веков.
***** «Благородная роза» (нем.).
****** David Teniers (1610–1690), фламандский художник, прославленный мастер жанровых сцен.

РЕТРОСПЕКЦИЯ К. П. КАВАФИСА*

Воспоминание – род поэзии.
Всё увядающее прекрасно.
Как отражение времени
переносит Кавафис былое в сегодня,
называя это своей ретроспекцией.

Греческая диаспора определяет его жизнь, его творчество.
Он родился в Александрии девятым, последним, ребёнком
у родителей-греков, выходцев из Константинополя,
где в 1453 году рухнула Византия,
которую он в стихах вновь возвращает к жизни.

Александрия, запах муската, корицы
проникает внутрь через ноздри
и делает кожу лица охристо-жёлтой,
как выцветшие городские фасады.
Его родной город, смешение
народов, рас и религий,
наследников первой ночи творения.

Здесь не стихает шелест времени.
Средь сирийцев, мидян, греков, армян,
эллинизированных, говорящих по-новогречески,
ищет поэт неустанно
рожденье мгновенья.
Каждое стихотворенье – красочная могила,
где покоится воспоминанье.

Старым поэтом называет его Лоренс Даррелл**
в цикле романов
При чтении это вертится у него в голове.
В шумной кофейне декламирует
молодой человек свои вирши, но
любовь для него всего лишь стилистическая фигура.
История и мифология дают насладиться
ушедшим в небытие.
Он описывает и незначительных персонажей
и повествует о несущественных фактах,
забытых историей,
но в стихах – наделяемых смыслом.
Слово – катящийся камень значений.
Язык – определяющий признак,
вьющееся растение, пробивающееся сквозь годы.

Под лампой воображения
тяжко рождается первая буква,
в корчах бога, страдающего артритом,
и тогда звери делаются святыми,
статуей, испещренной граффити,
что произносит каменеющие слова и
с прядями волос, мокрыми от дождя,
стенает в красном свете прожектора,
от которого сжимается его сердце.

С балкона на втором*** этаже
он смотрит на толчею нищих и мух
на пыльных улицах и в магазинах.
Комната являет солнце, уменьшенное
в стакане воды на столе.
На ночном столике стоит будильник,
который уже тридцать лет поставлен на 7 часов,
час, когда его поэтические сны прерываются
и он становится египетским служащим
в Управлении ирригацией.

День всегда убывает отвесно,
солнце – главный свидетель.
Английский писатель Э.М. Форстер****
посещает его, и в ходе беседы
старый поэт зажигает дрожащей рукою
все свечи гостеприимства и дружбы.
Мир как творенье искусства
населен историческими и вымышленными
персонажами, все они греки,
принадлежащие к народу воспоминания.

Необычные по форме и содержанию,
эти стихи к тому же неромантичны,
не сладостно текучи, parlando*****,
что воспринималось как непоэтичное,
филологическая мешанина
с архаизмами и древнегреческими цитатами,
переделанными в современной манере.

Когда стихотворение кажется ему завершенным,
он отдает его напечатать на отдельных листках
и посылает друзьям и знакомым.
Это соответствует его пониманию
профессионализма поэта.
Лишь спустя два года после его смерти
154 стихотворения были объединены в один сборник.

Телу снятся когда-то послушные члены.
Чувства стынут в вялой дрёме вещей.
И тишина стоячей воды воцаряется
в сердце Константина, творца.
Кровь нежно течёт в его жилах.

Его творения вызывают сперва удивленье,
затем восхищенье. Годами
он остается непонятым.
И только когда поэтический климат
меняется, в нём усматривают предвестника
современной европейской поэзии.

Мнемозина похищена из своего лабиринта.
Её лица никто не может припомнить.
Её криков, умерших под завесою ночи.
Его сострадание громогласно бежит во фрески.
Раскалывается глазурь раннего утра.
Солнце устало лежит на черте горизонта.

В 1933 году город, где он родился,
делается также городом, где он умер, с запахом корицы
и муската, навсегда покидающим его ноздри,
и удушье призывает пса Кербера и вырывает
его имя из его угасшего тела.
С гулким шумом вечность распадается на годы и годы.
_____________________
* Константинос Петру Кавафис (1863–1933), один из наиболее значительных новогреческих поэтов Нового времени.
** Lawrence George Durrell (1912–1990), английский писатель, автор получившего широкую известность романа-тетралогии «The Alexandria Quartet» [«Александрийский квартет»].
*** В России это, соответственно, третий этаж.
**** Edward Morgan Forster (1879–1970), известный английский романист, новеллист, эссеист.
***** Итальянский, преимущественно музыкальный, термин. Здесь – «разговорны».

У. Б. ЙЕЙТС* И МАСКА

На маленьком сельском кладбище
Драмклиффа, неподалёку от Слайго,
лежит всё, что от него осталось.
Ломкие ветки, вспыхнувшие деревья,
в которых заключён птичий гомон.

Через девять лет после того, как он умер
в Рокбрюне, на юге Франции,
сюда переносят его останки.
Так в конце концов он вернулся
туда, где мальчишкой
носился во время каникул.

Стеклянные призраки с праздными жестами
стучали в окна дома воспоминаний.
Редкие цветы поднимались, словно языки пламени,
из просторного моря лугов.

Старые, обветренные крестьяне рассказывали ему
по-английски кельтские сказания,
которые ещё никем не были записаны.
На его нежном лице из воска
отпечатали они маску поэта,
передававшую его черты в негативе.

Он блуждал в стране насекомых,
ландшафт был неопасен и невесом,
холод струился, как лунный свет, над водою.

Позже он описал это место
и сплющенную тёмно-синюю гору
в автобиографической книге
«Reveries over Childhood and Youth»**.

Ему нравилось расширять
границы воображения.
Он любил экстравагантные образы:
реку, текущую пивом;
идеальных влюбленных, превращающихся в лебедей,
навечно связанных золотою цепью;
или корабль, который плывет так долго,
что вовсе исчезает из мира.

Зов манящего моря.

Так отец его дал язык
прибрежным морским утесам.

Он бродил до самого края
побережья и вглядывался в песок,
читал то, что его брат Джек написал
и нарисовал чуткой рукою художника.

Мод Гонн, по мнению многих,
самая красивая женщина Ирландии,
дочь английского офицера,
«с лицом, как цветы яблони»,
стала его безнадежной любовью.

У нее была поступь богини.
Ее голос звучал
подобно бирманскому гонгу, –
«Потомки должны быть мне благодарны,
что я тебе отказала: ведь поэтому
ты написал мне все эти стихи».

Кислый вкус кислорода
во рту, легкие наполняет
пепел сгоревших слов.

Любовь – музей нежности.
Бесплотная тень,
въевшаяся в сетчатку.
Мгновенье, которое медлит уйти.
Человек, укоренившийся в почве.
Бог, витающий между
греческими и кельтскими мифами.
Свет схож с испарившимся пламенем.
Стекло – с застывшей водою.

Он ненавидел реализм, мимесис,
предпочитал субъективное, блистательное.
Не зеркало, а лампа
может показать не являющееся имитацией.

Он надел маску
анти-эго и стал
учёным отшельником,
блуждающим средь видений поэтом
или же святым грешником.

«В благосклонном молчанье луны»
назвал он свою теорию маски***.

Поэт бежит в своём творчестве
от условий собственной жизни.
Маска – незаменима,
если мы «воображаем себя
отличными от того, что мы есть,
и пытаемся вжиться в это второе я».

Он верил в реинкарнацию,
в то, что и в другой жизни мы неизменно живём
с теми же двумя-тремя людьми, что и раньше,
то как сын, то как брат, супруг, или друг,
пока все отношения не будут исчерпаны.

Его молодая жена Джорджиа оказалась
медиумом, в тысячах страниц
её автоматического письма
духи отвечали на его вопросы.
Это легло в основу «The Vision»****.

Как вода в воде растворяется
Как воздух делается осязаемо-плотным
Как женщина раскрывается
чтобы стать плодородною нивой
Как цветы ранят ночь
и им никогда больше не распуститься
Как птица молнией пронзив воздух
с криком разлетается в клочья
Как комета избавляется от хвоста
Как колючий кустарник вцепляется в вора –
Так являются ему его дневные видения.

Словно башня тумана, высился он
средь прозрачных кристаллических скал
и диковинных чудищ, символов непонятного.
Его левая рука – пища звезд.
Его правая рука – плантация снов.

С началом нового века исчезает его интерес
к нематериальному, к хмелю.
Экстаза уже недостаточно.
Красота должна быть материализована.
Стать формой, доступной чувствам.

Он, желавший стать ирландским Гомером,
устал от неистового Диониса
и избрал теперь Аполлона, бога-повелителя форм.

Тяготение к пьесе
привело его к телесным искусствам.
Танцора не отделить от танца.
Думать телом можно лучше,
чем головою. Он отстаивал
телесность в поэзии.

Слоги нанизывал он друг на друга
до горячего словесного ливня –
и до вспышек молний безмолвия.
Его тело целиком стало травою,
его дух – литературным журналом,
птичьим гнездом в пазухах ночи.
Его грусть превращалась в морские морщины.
Он карабкался в ветер, он раскачивался
и становился бурым от ржавчины якорем.

Мы были последними романтиками,
поведал он леди Грегори.

Он медленно превращал её
в им написанное, выталкивая её имя
в свою книжку забвения.
Она ныла неслышно меж пожелтевших страниц.

Ландшафт утратил сознание.
___________________
* William Butler Yeats (1865–1939), ирландский поэт и драматург, одна из наиболее выдающихся фигур в литературе ХХ в.
** «Грёзы о детстве и юности» (англ.).
*** «Per Amica Silentia Lunae». Так озаглавил У. Б. Йейтс свое эссе о теории маски. Цитата из «Энеиды» Вергилия, II, 255.
**** «Видения» (англ.).

ЗАВЕЩАНИЕ ЭЗРЫ ПАУНДА*

Гребец через реку мёртвых, –
так любил называть его Жан Кокто.
Он отправился в Цюрих только затем,
чтобы побывать там, где был похоронен Джеймс Джойс.
Он полетел самолётом в Ирландию,
чтобы встретиться с вдовой У.Б. Йейтса.
Он знал, что остался последним
из поколения,
героически творившего
искусство и литературу.

Тлевший вопрос вспыхивает:
Как именно нужно читать?
Сначала мы терпеливо складываем воедино
расчленённое тело Озириса.
Затем, подобно Данае,
ждём появления Зевса в виде золотого дождя.
Между тем как смерть неустанно
приплясывает в маске «мёртвая голова»
на своём белом лице.
Сен-Санс бродит, как призрак.
Может быть, Леда узнала
Кикна**, представшего перед ней белоснежною птицей?
Овидий, столько всех этих метаморфоз,
но изменилось ли что-нибудь в мире,
кроме нашей манеры читать?

Начинаешь с опухшею головой
и кончаешь с отекающими ногами.

Ему, садовнику ее чресел,
нравилось коллекционировать сувениры:
сверчков из Прованса,
поля лиловой лаванды,
парфюмерные фабрики Грасса.

Он изучал английское стихосложение,
ритмы провансальских трубадуров,
но его более всего поражала
сдержанность древних китайских и японских поэтов.
«Никто не знает столько, сколько мой сын», –
говаривал с гордостью его отец.
Он хотел узнать о поэзии
больше, чем кто бы то ни было.
Он писал до сумасшествия.

Поэзия – моё ремесло,
единственное искусство,
где я чего-то добился
со времени детского сада.

В Венеции он жил прямо над булочной,
затем – в квартале Сан-Тровазо,
напротив мастерской,
где изготовляли гондолы.
Один из счастливейших периодов
его жизни, место, где вода
была ярче стекла,
бронзовое золото, блистающее серебро.
Когда свет тускнеет
и немая луна изумлённо
смотрит, куда спряталось солнце,
она видит неслышно замирающий вечер.

Мы черпаем знания,
подсматривая за тенями, –
образ, высвободившийся
из бесформенного.

Как-то к вечеру, в Лондоне, в чайном салоне,
в приглушённо-зелёных тонах, в застольной беседе,
с несколькими приятелями-поэтами,
за тарталетками и булочками с коринкой,
в 1912 году, он основал «имажизм»,
движение, которому, хотя оно и просуществовало всего два года,
суждено было – революцией в слове –
выступить против господствующего литературного стиля.

Как царёк властвовал он
в этой изысканной группке.
Непосвященные отторгались:
«Il n’est pas dong le mouvemong»***.

Элисон, слушай, как в марте-апреле
соки певуче поднимаются в стеблях.
Проповедующий священный огонь
с жадностью пожирает пламя.

Ускользнув от Цирцеи,
Главк плещется в венецианских каналах.
Актёры Commedia dell’Arte
распределяют маски в Рапалло.
В Пизе поэт оказывается под арестом.
Он сочинял оперу
на слова одного бандита.
Вчера и сегодня шествуют рядом,
образуя симультанный порядок.

Поэзия – это очищенная реальность:
свет, струящийся в стихотворении,
кусочек луны на зубах,
краски, сменившие свои имена,
слово, становящееся нежным в безмолвии,
зеркальное отраженье незримого.
_________________________
* Ezra Weston Loomis Pound (1885–1972), выдающийся американский поэт.
** Лебедь – мифологический персонаж (Овидий, «Метаморфозы», кн. II, 363–380; XII, 64–145).
*** Это совсем не движение (искаж. фр.).