Виллем М. Рогхеман

Рис. Гл. Сильвестровой, 2000

СТИХОТВОРЕНИЯ

КОЛУМБ  В  НЬЮ-ЙОРКЕ

Открыв Америку,
Колумб не поверил собственным глазам.
Со своими людьми
он пустился на поиски гуру
и стремился, собственно, в Индию.
Но когда его Санта Мария
стала тонуть, полиция порта
выудила его, он проехал
мимо статуи Свободы, а несколько позже
всё глядел вверх, в небоскребы.
Надо будет рассказать об этом моей королеве.
Кто бы думал встретить в Индии небоскребы?
На следующее утро его фото
красовалось в Нью-Йорк Джералд Трибьюн,
и на Уолл-стрит подскочили в цене
акции индийского джута.
В замызганной комнатёнке в Бауэри
Колумб вогнал себе хорошую дозу
и в взвихрившихся красках
видел себя адмиралом
испанской каравеллы XV столетия.

ЭЙНШТЕЙН  ОТКРЫВАЕТ  ОСЕНЬ

И золото палых листьев
собирает он, бродя по осеннему парку.
Облака нависают всё ниже,
будто их гнетёт любопытство.

Он видел гигантскую длань,
простёртую над холмами.
И под стеклянным куполом ветер и дождь
беззвучно неистовствуют.

И вот, превозмогая усталость,
старик затворяет окно,
оставляя по ту сторону последнее утро,
в то время как робкое солнце
норовит схорониться в листве,
а трава безмолвно кричит,
не пытаясь сдержать свою радость.

АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ  НАХОДКА

Один археолог недавно
впал в непростительную ошибку.
В пустыне Невада
он извлёк из песка
радиоактивные остатки
игрального автомата,
в чём узрел доказательство
действительного существованья Лас-Вегаса.
Бедняга, по-видимому,
копал не в том направлении
и, выходит, наткнулся
на последние остатки нашего будущего.

КРАСКИ  СНА

Я проснулся ночью с мудрёным вопросом:
Все ли краски мы видим во сне?
Или, спросить по-другому:
Видишь ли во сне все цвета радуги?
Оранжевый – да. Глянь, поблёскивают
апельсины на ярко-желтом фарфоре.
И красный, цвет заходящего солнца,
пурпур глубоких теней.
А то зелень пастбищ, растений.
И особенно – серый
стен, воды, воздуха.
А сколько коричневого –
после долгого жаркого лета.
Но – не синий,
цвет пробуждения,
когда ты,
склоняясь ко мне,
манишь
в морскую глубь своих глаз.

РЕВОЛЮЦИЯ  НАЧИНАЕТСЯ  В  БРЮГГЕ

В этом городе вчитываешься
со средневековым терпением
в рукописи воды.
Утро отламывает себе капельку солнца,
кто-то ставит букет стеклянных цветов.
Солнечный свет, словно крик, падает
на смятые, ещё тёплые простыни.
Кто-то входит в комнату,
словно выходит из этого мира.
Она всё ещё окутана красками сна.
На её ресницах повисли капельки света.
Кто-то произносит имя: Ханс Мемлинг, –
и другой вопрошающе показывает на себя пальцем.
Кто-то бегает в парке.
В деревьях шелестит девичье имя.
Кто-то возвращается из ниоткуда,
о своих путевых впечатлениях он уже и не помнит.
Город поёт в киосках,
в ещё закрытых кинотеатрах и ресторанах
пахнет снами, проснувшимся желанием есть.
Рекламы темны и бессмысленны,
с их безъязыкими знаками.
Один приноравливается к обстоятельствам,
другой ждёт сигнала,
третий в изумлении смотрит вверх.
Кто вонзил меч в облака?

МЕХАНИЗМ  ВДОХНОВЕНИЯ

Из взятых наугад слов
он сочиняет стихи
повествующие о сне
где он выступает
прославленным изобретателем
странной машины
навевающей сны
где он появляется
и сочиняет стихи
в которых
из взятых наугад слов
рассказывает о сне
где он выступает
прославленным изобретателем
странной машины
навевающей сны
где он появляется
и сочиняет стихи
из взятых наугад слов.

ВОСПОМИНАНИЕ

Запутанная и запутываясь,
лезла она сквозь жизнь, как
сквозь проволочную сетку, ячейки
пустотой висли у неё на ногах.

Шум поезда ночью
уже больше не покидал её.
Лязганье металла напоминало
женщин, что толкутся на кухне.

Море знала она, как старую сказку,
его тишину и солёность;
чем она старше, тем тише и тише,
словно самая дальняя комната в доме.

С обессиленным взглядом шепчет:
мёртвый, живой, голый,
вечно любимым
будет для меня твоё тело.


Воспрянув, кладу я ей на колено
мою раскалённую снежную руку.

ДОМ

Перед домом солнечный зайчик
ищет миг в тень перепрыгнуть.
Липа вышёптывает свои тайны
в маске высохших листьев.

Стол в гостиной собрал
вокруг себя стулья.
Стулья смеются
над поползновеньем стола.

Шкаф ворчит в тёмном углу,
за стеклянными дверцами рюмки
слёзно томятся.

Провалом зияет камин.
Лампа ищет красок на стенах.
Плесень пятном проступает.

Тепло оплывает,
как смуглое тело,
входящее в море молчания.

Улица за окном засыпает.
Слепнет глаз солнца.

ВИДЕНИЕ  ПОД  ВОДОЙ

В пудовых ботинках стоит,
выпрямившись, на дне моря.

Волосы его колышатся
вёртким током воды.

Глаза и рот широко раскрыты.
Рыбы приветливо проплывают мимо.

Так и кажется, что он вот-вот схватит
что-нибудь из того, что вокруг танцует.

Вероятно, ему доставляет странное удовольствие
всё, что здесь разыгрывается под водою.

Всякий раз, когда солнце касается горизонта,
слышишь, как он что-то кричит невнятно.

ПРИЗРАК  Х. ДЖ.  УЭЛЛСА

Он сидит на скамейке в парке,
как заполненная бесцветная пустота.
Внезапно его пронзает желание
наконец сделаться зримым.

Зодчий безмерной мечты,
мчащийся по воде, летящий по воздуху,
то и дело меняющийся
в жидкой среде или плотной материи.

Вокруг него в парке повсюду
перешёптываются серые статуи.

Вечность не знает, что делать
с таким изобилием времени.
И чем свет светлее,
тем тяжелее вес тьмы.

Его пальцы касаются девушки,
её серебристые глазки смеются.
На её губах дрожит нежность. Чуть ближе –
она убегает на своих мертвых ногах.

МАТЕРИНСКАЯ  ЛЮБОВЬ

Память часто фотографична.
Образ прошлого появляется снова.
Всё в нём неподвижно, словно время решило
сделать короткую передышку.
Мать всё так же сидит на всё том же стуле.

Её лицо можно приблизить.
Тогда видно, что у неё на глазах
дрожит тоненькая пелена влаги,
не слёзы, но всё же
это наводит на грусть.

Её руки сложены на коленях,
побуревшие, как палые листья,
тронутые облачком грусти.
Я, ещё ребёнок, прижал свою голову
с царапиной через всю щёку
к твёрдым округлостям её коленей.
Прошли годы, её нет больше.
И я учусь одиночеству взрослых.

ПОЛНОЧЬ  В  ПРОВИНЦИАЛЬНОМ  ГОРОДЕ

Трагическое разрешение этой музыки –
наследие гимнических, древних поэтов.
Тёмные духи истории
возвещают эпоху вульгарности.

Сквозь последнее воспоминание снуют муравьи,
заблудившиеся в старинной живописи
с изобилием исчезнувших людей и ландшафтов.

Вот холст, Кранах его любовно готовил
для последних оставшихся святых в Ваймаре.
Нигде не найти столько боли, как в этом городе,
манящем недостижимой любовью.

ОПУСТЕВШАЯ  СТАНЦИЯ

   не написанная
   Эдвардом Хоппером*

В полупустом станционном кафе
полуденное солнце таит свои тени
и, словно витраж, делается прозрачным,
чуть кто-либо безымянный
помыслит о фарфоровой чашке чаю с печеньем
и тепле, которым она одаряет.

Тихо тянет сумерками с полей,
потаённая тьма вьёт вечерние гнёзда.
Проносится мимо иронический поезд.
Станция всё еще звучит голосами
в спешке сновавших там пассажиров.

Позже проходит тощая чёрная кошка
с искрами глаз, утонувших во тьме.
Женщина рассеянно жуёт ушедшее время
и следит за исчезающим счастьем в полёте птицы.
_______________________
*Edward Hopper (1882-1967), американский художник, мастерски передававший магию будничной реальности.

КЛАССИЧЕСКАЯ  ЛЮБОВЬ

Классика – всё, что написано.
Ласточки не вернутся обратно,
пастух встречает в пейзаже
фрагонаровских дам и рыдает
под гнетущей тяжестью лет,
его распирает белёсая ярость,
входящая в женскую плоть
в жгучем безмолвии до последнего мига.

Классика – всё, что стенает
в памяти, Хенри Пёрселл*,
под лондонской моросью
грезящий о Карфагене, объятом пожаром
в рассказе исхода и крови.
Золотое сияние витает над горизонтом,
и художник стенает, царапая руки,
вспоминая грустный безлюбый ландшафт
акварели с самосожженьем Дидоны.

ЧУЖДЫЙ  ЛАНДШАФТ

Возьми старый голландский пейзаж.
Его покрывает
тонкий слой тишины.
Ржавчина времени.

Зима там вцепилась
в траву, рифмованную гриву
ландшафта. На вид
холодом скована живопись.
Всё, что внутри,
остаётся долго незримым,
словно боится
слишком быстро явиться на свет
или встретить
конец.

Многого там уже нет.
Счастье меланхолически растворилось.
Всё, что ты пропустил когда-то,
останется теперь навсегда с тобою.