Рецепт настоящего

«Забывчиво число,/ Но памятлива дата»: год назад – 12 марта – не стало Инны Лиснянской.

Когда я собирался на прощание с ней и, слоняясь по квартире, донимал жену соображениями – что надеть, мой тогда семилетний сын сказал: «Зачем ты спрашиваешь маму? Это же твои похороны». Нужно было иметь очень тугое ухо, чтобы услышать здесь всего лишь детскую оговорку. Конечно, в известном смысле, это были и мои похороны, равно как и любого ценителя отечественной словесности.

И то обстоятельство, что на прощании и в ЦДЛ, и в Переделкино было на два порядка меньше людей, чем должно бы, красноречиво говорит о состоянии аудитории, но не о масштабе поэта. Когда скорость общественного развития загоняет поэзию – один из инструментов и вернейший индикатор динамики этого развития – в ментальные катакомбы (кто пишет, те и читают) Лиснянская как раз являла пример поэтической надежности, оставаясь собой в периоды любого безвременья. Это касалось и советских времен, когда ее не замечали подчеркнуто-официально. И последних лет ее жизни, когда недостаток общественного внимания (несмотря на все премии, включая Государственную и Солженицынскую) был естественной частью исторического момента.

Так проявлялась одна из основных особенностей существования поэта вообще и Лиснянской, в частности – несовпадение с окружающим миром, которое дается с рождения, вместе с талантом. И часто уже с детства ведет поэта по особому пути.

А детство И. Лиснянской было непростым. Думаю, что особое место в нем занимала работа в челюстно-лицевом госпитале во время войны. Судьба показывала ей, еще ребенку, что потеря теплого места из-за нежелания делать подлость, например, это не трагедия, трагедия – когда у тебя вот так – посмотри – сносит пол-лица. И спустя много лет она не могла об этом забыть, написала поэму.

Жизнь воспитывала мужество поэта с ранних лет и прежде всего – через умение отличать главное от второстепенного. Недаром, когда сама Лиснянская говорила о собственном несовпадении с миром, тут же вспоминала и о детстве: «иногда я думаю, что, если бы не мои писания, я была бы просто городской сумасшедшей, добро бы еще – городской, а не в четырех стенах замурованной. Чем труднее детство, в котором ты чувствуешь себя чем-то внесемейным, каким-то чуждым семье элементом, тем сильнее в тебе мечтательность» (Из письма к дочери от 14.09.1992 г.).

Уже к юности «мечтательность» достигла такой степени, что позволяла в дальнейшем не плыть по течению, а выстраивать судьбу как цепочку решений – весьма неочевидных, слишком рискованных с точки зрения обычного человека.

Друзья отправляют стихи Инны Лиснянской в Литинститут. Творческий конкурс блестяще пройден. Остается сдать несложные вступительные экзамены. Как повел бы себя в этой ситуации любой начинающий автор? Лиснянская отказывается поступать.

Тем не менее, к середине 60-х годов ее литературные дела идут хорошо: выходят книжки, ее печатают престижные тогда «толстые» журналы. Прекрасно! Но она решает впредь писать только то, что думает. Ее перестают публиковать.

В 1979 году вместе с мужем – Семеном Липкиным – она принимает участие в неподцензурном альманахе «Метрополь» тиражом 12(!) экземпляров. Двух авторов альманаха – Виктора Ерофеева и Евгения Попова – исключают из Союза писателей. И вот опять – тебя же не трогают, дела твои и так не ахти, сиди спокойно. Лиснянская и Липкин в знак протеста выходят из состава СП. В результате – новый виток опалы, запрет на профессию, надзор КГБ. «Да, такое времечко,/Да, такие птички!/ Что ж, пора, евреечка,/ Складывать вещички».

Но именно эти неочевидные решения во многом и сделали ту Лиснянскую, которая навсегда вошла в отечественную литературу. Секрет ее успеха был в том, что она его игнорировала, поступала не так, как было выгодно, удобно, безопасно, а как считала правильным:

«Не слушала ни оракула,
Ни фактов, ни ворожей –
Судьба надо мною плакала,
А я смеялась над ней».

Не последнюю роль здесь, конечно, сыграл и талант, уровень которого бывает таков, что просто не позволяет носителю брать фальшивую ноту. И здесь я как раз не об искусстве, которое ходит любыми путями. А об устройстве души художника, где всякий вид уклонения, тем более – навык маневра – граничат с профнепригодностью. «Потому что, хошь не хошь,/ Лишь дыхание – не ложь». Чистота становится молитвой, молитва – творчеством, которое уже не может подчиняться кому бы то ни было:

«Не отдам я слова многотерпные
На закланье идее,
В них колеблются веточки вербные
И пески Иудеи».

Выстраданная мысль и литературный дар в стихах И. Лиснянской производят на свет нечто третье – скачок в непредсказуемое, привлечение внешних сил в контакт между автором и читателем.

Поэтому ее стихи всегда актуальны. «Как невесту под белой фатой/ И сегодня старуху-идею ведем под венец», «Мы не помним своей вины –/ И тем беззащитны», «Болит избранничество наше/ Как свежее клеймо на лбу» и т. д.  – разве это не о сегодняшнем дне? Кто-то скажет, что несложно, мол, быть пророком в обществе с закольцованной историей. Да, если хватает ума ставить правильные вопросы и смелости – на них отвечать.

Поэтому ее стихи заставляют думать. Так, «На слова мой век разменян…», «Забвенья нету сладкого…», «Палач», «Я и время – мы так похожи…» наводят, в числе прочих, на размышления о глубинном единстве живущих. О том, что задача знающего – разговаривать и объяснять.

Поэтому ее стихи отважны. Не первый раз в русской поэзии женщина являет силу духа. И, судя по всему, не в последний. В немужской стране трудно всем, но даме – особенно. Ее стойкость здесь – скорее необходимость, чем образец.

«Я могла бы слезами землю залить Перед тем, как в небо отчалить. Но к чему мне недруга веселить И к чему мне друга печалить».

Поэтому ее стихи, как всякое волшебство, вызывают подобное. Мне, например, хочется приготовить рецепт настоящего. Берем талант, силу, побольше горя, верных друзей – немного, дураков – сколько есть и любви – до краев. Все это долго мешаем на медленном белом огне.

(«Новая газета», 13 марта 2015 г.)


Инна Лиснянская

* * *
Я пишу никому, потому что сама я никто,
Я пишу никуда, потому что сама я нигде,
А как вспомню про страх и про совесть, про это и то, —
Пузыри на воде, пузыри, пузыри на воде...
И в смятенье терзаю видавшую виды тетрадь:
Неужели опять кто-то трубку закурит в Кремле,
Ну а мы в табачок да и в дым превратимся опять,—
И пойдут пузыри по земле, пузыри по земле... 
Что ответит бумага на этот вопрос непростой?
Ничего. Ей неведом ответчик, неведом истец,
Не поймет, почему как невесту под белой фатой
И сегодня старуху-идею ведем под венец, 
А как станет вникать — удивительно, черт побери! —
Пузыри в небесах, пузыри в небесах, пузыри...


ПАЛАЧ
Люби меня, палач!
Я для тебя подарок:
Нежнее воска плащ
И шея как огарок,— 
Не толще свечки той,
Что мать твоя держала,
Склоняясь над тобой
Поправить одеяло. 
Ты ей на радость рос.
Как дети всей округи,
Ты спал, держа вразброс
Младенческие руки. 
Ну кто бы думать мог,
Что сей сосуд скудельный
Забыл заполнить Бог
Хотя бы колыбельной. 
Ты пел бы мне её
Перед моей кончиной,
Прикрыв лицо своё
Рукою, как личиной. 
Ты пел бы мне: не плачь,
Уснуть навеки сладко,
Я для тебя палач,
Ты для меня — загадка.


***
На слова мой век разменян
И летит, как вьюга:
Друг от слабости надменен, —
Пожалею друга.
Я не вследствие недуга
Жалостью крылата:
Спесь бессилием чревата, —
Пожалею брата.
В нищете гнездится злоба, —
И сестрицу злую
Пожалею, — в глаза оба
Песней поцелую.
Грех на святости алеет —
Оставляет метку, —
Пожалею, пожалею
Я свою соседку.
А за то, что в зимнем бреде
Правда еле тлеет, —
И меня на этом свете
Кто-нибудь жалеет.


* * *
Судьба, спасибо, ты меня лишила
Любви к себе, признания коллег.
И если жизнь — мешок, то я не шило,
А колобок из речевых сусек.
Судьба моя, спасибо и за то,
Что я была вольна в неволе быта, —
Не выиграна властию в лото
И чернью не просеяна сквозь сито.
А главное, за то благодарю,
Что в одиночестве душа окрепла,
За то, что знаю: в день, когда сгорю,
Я за собою не оставлю пепла.