Rainer Maria Rilke Р. М. Рильке

Перевод с немецкого

Рис. Гл. Сильвестровой, 2000

EINSAMKEIT

Die Einsamkeit ist wie ein Regen.
Sie steigt vom Meer den Abenden entgegen;
von Ebenen, die fern sind und entlegen,
geht sie zum Himmel, der sie immer hat.
Und erst vom Himmel faellt sie auf die Stadt.

Regnet hernieder in den Zwitterstunden
wenn sich nach Morgen wenden alle Gassen
und wenn die Leiber, welche nichts gefunden,
enttaeuscht und traurig von einander lassen;
und wenn die Menschen, die einander hassen,
in einem Bett zusammen schlafen muessen:

dann geht die Einsamkeit mit den Fluessen...

ОДИНОЧЕСТВО

Как ливень, одиночество над нами.
Оно встаёт над морем вечерами;
с пустых равнин за дальними холмами
восходит к небу год, и день, и час.
И – с неба изливается на нас.

Дождь моросит в бесполые минуты,
когда рассвет по переулкам бродит,
когда тела полны тоски и смуты,
когда один другого не находит,
и к людям боль и ненависть приходит,
в одной постели спящим ненароком, –

к ним одиночество врывается потоком…

ABISAG

I

Sie lag. Und ihre Kinderarme waren
von Dienern um den Welkenden gebunden,
auf dem sie lag die suessen langen Stunden,
ein wenig bang vor seinen vielen Jahren.

Und manchmal wandte sie in seinem Barte
ihr Angesicht, wenn eine Eule schrie;
und alles, was die Nacht war, kam und scharte
mit Bangen und Verlangen sich um sie.

Die Sterne zitterten wie ihresgleichen,
der Duft ging suchend durch das Schlafgemach,
der Vorhang ruehrte sich und gab ein Zeichen,
und leise ging ihr Blick dem Zeichen nach –.

Aber sie hielt sich an dem dunkeln Alten,
und von der Nacht der Naechte nicht erreicht,
lag sie auf seinem fuerstlichen Erkalten
jungfrauulich und wie eine Seele leicht.

II

Der Koenig sass und sann den leeren Tag
getaner Taten, ungefuehlter Lueste
und seiner Lieblingshuendin, der er pflag –,
Aber am Abend woelbte Abisag
sich ueber ihm. Sein wirres Leben lag
verlassen wie verrufne Meereskueste
unter dem Sternbild ihrer stillen Brueste.

Und manchmal, als ein Kundiger der Frauen,
erkannte er durch seine Augenbrauen
den unbewegten, kuesselosen Mund;
und sah: ihres Gefuehles gruene Rute
neigte sich nicht herab zu seinem Grund.
Ihn froestelte. Er horchte wie ein Hund
und suchte sich in seinem letzten Blute.

АВИСАГА

I

Окрест ни шага. Сладкими плодами
вкруг высохшей лозы его повита,
она лежала, временем укрыта,
слегка робея пред его годами.

Порой, отняв лицо, она смотрела
куда-то вдаль, на крик совы ночной,
и никла к бороде его несмело,
ночные страхи чуя за спиной.

Пугливый аромат блуждал во мраке,
дрожали звёзды с нею заодно,
ей занавеси подавали знаки,
и взор она бросала на окно.

Над нею ночь ночей текла беззвучно;
прильнувши к тусклой плоти старика,
она была с ним слита неразлучно,
по-девичьи и, как душа, легка.

II

Царь уходил в себя. Весь день был пуст.
Его песок не вспаивала влага,
лишь верный пёс ловил желанья с уст. –
А к ночи выгибалась Ависага
над всем его заклятым побережьем
грудей девичьих реющим безбрежьем,
как звёздами над пустошью оврага.

Порою, женщин видевший немало,
он над собою различал устало
густую сень распущенных волос,
он видел её рот и хмурил брови;
её побег к его земле не рос.
Он зяб и, вслушиваясь, словно пёс,
искал себя в своей последней крови.

DER OELBAUM-GARTEN

Er ging hinauf unter dem grauen Laub
ganz grau und aufgeloest im Oelgelaende
und legte seine Stirne voller Staub
tief in das Staubigsein der heissen Haende.

Nach allem dies. Und dieses war der Schluss.
Jetzt soll ich gehen, waehrend ich erblinde,
und warum willst Du, dass ich sagen muss,
Du seist, wenn ich Dich selber nicht mehr finde.

Ich finde Dich nicht mehr. Nicht in mir, nein.
Nicht in den andern. Nicht in diesem Stein.
Ich finde Dich nicht mehr. Ich bin allein.

Ich bin allein mit aller Menschen Gram,
den ich durch Dich zu lindern unternahm,
der Du nicht bist. O namenlose Scham...

Spaeter erzaehlte man, ein Engel kam – .

Warum ein Engel? Ach es kam die Nacht
und blaetterte gleichgueltig in den Baeumen.
Die Juenger ruehrten sich in ihren Traeumen.
Warum ein Engel? Ach es kam die Nacht.

Die Nacht, die kam, war keine ungemeine;
so gehen hunderte vorbei.
Da schlafen Hunde, und da liegen Steine.
Ach eine traurige, ach irgendeine,
die wartet, bis es wieder Morgen sei.

Denn Engel kommen nicht zu solchen Betern,
und Naechte werden nicht um solche gross.
Die Sich-Verlierenden laesst alles los,
und die sind preisgegeben von den Vaetern
und ausgeschlossen aus der Muetter Schoss.

ГЕФСИМАНСКИЙ САД

Шёл вверх по склону, убелён ветвями,
в седой пыли исчез среди олив;
в пыли листва, его лицо, и в пламя
он опустил его, руками охватив.

Всему конец. Что от всего осталось?
Идти, теперь, когда в глазах – туман;
и почему Ты требуешь, чтоб мне казалось,
что существуешь Ты, что это не обман?

Здесь нет Тебя. Ни камень, ни цветок, –
никто сказать бы о Тебе не мог.
Не нахожу Тебя нигде. Я одинок.

Я одинок. И горе, и раздор
Уменьшить я старался с коих пор –
Тобой; и нет Тебя. Какой позор…

Об ангеле потом был разговор.

Но почему? То просто ночь была,
и с ветром перешёптывались листья.
Ученики дремали в роще мглистой,
и над оливами луна плыла.

Та ночь была вполне обыкновенной;
так сотни лет уже идёт.
Дремали псы и камни, во Вселенной
царил покой – печальный и нетленный –
той ночи, что спокойно утра ждёт.

Не внемлют ангелы таким молитвам,
в величии к таким не сходит ночь.
Себя утратившим – нельзя помочь,
и не напутствуют отцы их перед битвой,
из лона матерей они изъяты прочь!

DAS KARUSSELL
Jardin du Luxembourg

Mit einem Dach und seinem Schatten dreht
sich eine kleine Weile der Bestand
von bunten Pferden, alle aus dem Land,
das lange zoegert, eh es untergeht.
Zwar manche sind an Wagen angespannt,
doch alle haben Mut in ihren Mienen;
ein boeser roter Loewe geht mit ihnen
und dann und wann ein weisser Elefant.

Sogar ein Hirsch ist da, ganz wie im Wald,
nur dass er einen Sattel traegt und drueber
ein kleines blaues Maedchen aufgeschnallt.

Und auf dem Loewen reitet weiss ein Junge
und haelt sich mit der kleinen heissen Hand
dieweil der Loewe Zaehne zeigt und Zunge.

Und dann und wann ein weisser Elefant.

Und auf den Pferden kommen sie vorueber,
auch Maedchen, helle, diesem Pferdesprunge
fast schon entwachsen; mitten in dem Schwunge
schauen sie auf, irgendwohin, herueber –

Und dann und wann ein weisser Elefant.

Und das geht hin und eilt sich, dass es endet,
und kreist und dreht sich nur und hat kein Ziel.
Ein Rot, ein Gruen, ein Grau vorbeigesendet,
ein kleines kaum begonnenes Profil –.
Und manchesmal ein Laecheln, hergewendet,
ein seliges, das blendet und verschwendet
an dieses atemlose blinde Spiel…

КАРУСЕЛЬ
Jardin du Luxembourg

Чуть крыша, тень, платформа бег начнёт,
как отовсюду нам уже видны
нарядные лошадки, из страны,
что то покажется, то вновь уйдёт.
Хоть многие в возки запряжены,
они горды стараньями своими;
свирепый лев промчится вместе с ними,
мелькнут жирафы, пробегут слоны.

Вдруг вынырнет, как из лесу, олень, –
на нём девчонка шустрая кататься,
к седлу пристёгнута, готова целый день.

За ней, на льве, – мальчонка, сжавши губы,
ручонки цепко в гриву вплетены,
лев вывалит язык, оскалив зубы.

Мелькнут жирафы, пробегут слоны.

Девчонки на лошадках красоваться
желают, белокуры, белозубы;
хотя им все эти скаканья любы,
им хочется куда-то вдаль умчаться…

Мелькнут жирафы, пробегут слоны.

То остановится, то снова закружится,
всё убыстряя свой круговорот.
Зелёным, красным, жёлтым загорится,
неясный профиль мимо промелькнёт
иль мальчуган с улыбкою промчится.
Захватывая дух, всё длится, длится
слепой игры беспечный хоровод …


EIN FRUEHLINGSWIND

Mit diesem Wind kommt Schicksal; lass, o lass
es kommen, all das Draengende und Blinde,
vor dem wir gluehen werden –: alles das.
(Sei still und ruehr dich nicht, dass es uns finde.)
O unser Schicksal kommt mit diesem Winde.

Von irgendwo bringt dieser neue Wind,
schwankend vom Tragen namenloser Dinge,
ueber das Meer her was wir sind.

.... Waeren wir’s doch. So waeren wir zuhaus.
(Die Himmel stiegen in uns auf und nieder.)
Aber mit diesem Wind geht immer wieder
das Schicksal riesig ueber uns hinaus.

ВЕСЕННИЙ ВЕТЕР

С ним входит в дом судьба; так пусть же, пусть
она ворвётся слепо и мгновенно,
взметая жар, испепеляя грусть.
Молчи, не шелохнись, прими смиренно
порыв её, влетевший дерзновенно.

Почуешь ветер, так успей глотнуть
его: он с безымянными вещами
чрез океан мчит нашу суть.

…Собою быть. Всегда. Во всём – мы сами.
(Коль в нас небес заложена основа.)
Гигантская ведь с этим ветром снова
Судьба, как вихрь, проносится над нами.

*  *  *

Du im Voraus
verlorne Geliebte, Nimmergekommene,
nicht weiss ich, welche Toene dir lieb sind.
Nicht mehr versuch ich, dich, wenn das Kommende wogt
zu erkennen. Alle die grossen
Bilder in mir, im Fernen erfahrene Landschaft,
Staedte und Tuerme und Bruecken und un-
vermutete Wendung der Wege
und das Gewaltige jener von Goettern
einst durchwachsenen Laender:
steigt zur Bedeutung in mir
deiner, Entgehende, an.

Ach, die Gaerten bist du,
ach, ich sah sie mit solcher
Hoffnung. Ein offenes Fenster
im Landhaus – , und du tratest beinahe
mir nachdenklich heran. Gassen fand ich,
du warst sie gerade gegangen,
und die Spiegel manchmal der Laeden der Haendler
waren noch schwindlich von dir und gaben erschrocken
mein zu ploetzliches Bild. – Wer weiss, ob derselbe
Vogel nicht hinklang durch uns
gestern, einzeln, im Abend?

*  *  *

Ты, изначально утраченная
возлюбленная, никогданепришедшая;
я не знаю мелодий, тобою любимых.
Больше не пробую в смуте грядущего
увидеть твой лик. И все эти большие
картины во мне, вдали различимый ландшафт,
города, башни, стены, мосты и не-
жданно мелькнувший изгиб
бесконечной дороги, величие
стран, встарь проросших богами, –
смысл обретает во мне
тобою, прочь уходящая.

Ах, эти рощи, всё – ты,
ах, с такою надеждой
я взирал на них. Открывалось окно
деревенского дома – почти наяву
ты мелькала. Я нырял в переулки, –
только что ты проходила по ним
и кружила головы в лавках
зеркалам, неизменно с испугу
отражавшим мой облик. – И не одна ли и та же –
кто знает? – крикнула нам одиноко
птица, вчера, на закате?

*   *   *

Wir sind nur Mund. Wer singt das ferne Herz,
das heil inmitten aller Dinge weilt?
Sein grosser Schlag ist in uns eingeteilt
in kleine Schlaege. Und sein grosser Schmerz
ist, wie sein grosser Jubel, uns zu gross.
So reissen wir uns immer wieder los
und sind nur Mund.
                Aber auf einmal bricht
der grosse Herzschlag heimlich in uns ein,
so dass wir schrein…
Und sind dann Wesen, Wandlung und Gesicht.

*   *   *

Мы только рот. Но сердце кто, вдали,
что в каждой вещи искони поёт?
Его набат в наш тихий пульс несёт,
звучащий в каждом уголке земли,
и боль, и радость; нам их не объять.
Мы слышим только то, что нам под стать.
Мы только рот.
                И всё ж исторгнет крик
биенье сердца, вторгшееся в грудь,
когда-нибудь…
Тогда мы – суть, преображенье, лик.

SONETTE AN ORPHEUS

Erster Teil

III

Ein Gott vermags. Wie aber, sag mir, soll
ein Mann ihm folgen durch die schmale Leier?
Sein Sinn ist Zwiespalt. An der Kreuzung zweier
Herzwege steht kein Tempel fuer Apoll.

Gesang, wie du ihn lehrst, ist nicht Begehr,
nicht Werbung um ein endlich noch Erreichtes;
Gesang ist Dasein. Fuer den Gott ein Leichtes.
Wann aber sind wir? Und wann wendet er

an unser Sein die Erde und die Sterne?
Dies ists nicht, Juengling, dass du liebst, wenn auch
die Stimme dann den Mund dir aufstoesst, – lerne

vergessen, dass du aufsangst. Das verrinnt.
In Wahrheit singen, ist ein andrer Hauch.
Ein Hauch um nichts. Ein Wehn im Gott. Ein Wind.

СОНЕТЫ К ОРФЕЮ

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

III

То – бог. Но человек? Скажи, чтоб он
пошёл вослед, влекомый узкой лирой?
Жить с рознью в сердце, жить с душою сирой, –
не обретёт в ней храма Аполлон.

Ты учишь: песнь – не выраженье страсти,
и вожделенное – не столь уж велико.
Петь – это быть. Для бога – всё легко.
Но если это мы? В его ли власти

дать в наше быть и землю, и светила?
Любви здесь не хватило бы, хотя
ты ранишь горло, – но какая сила

продолжит песнь, когда порыв увял?
Нет, песня – вдохновенье бытия
в ничто. Дыханье Божье. Шквал.


Zweiter Teil

III

Spiegel: noch nie hat man wissend beschrieben,
was ihr in euerem Wesen seid.
Ihr, wie mit lauter Loechern von Sieben
erfuellten Zwischenraeume der Zeit.

Ihr, noch des leeren Saales Verschwender –,
wenn es d;mmert, wie Waelder weit...
Und der Luester geht wie ein Sechzehn-Ender
durch eure Unbetretbarkeit.

Manchmal seid ihr voll Malerei.
Einige scheinen in euch gegangen –,
andere schicktet ihr scheu vorbei.

Aber die Schoenste wird bleiben, bis
drueben in ihre enthaltenen Wangen
eindrang der klare geloeste Narziss.

Вторая часть

III

Сущность зеркал ещё не раскрыта.
Что они в недрах своих таят?
Как серебристые дыры сита,
в межпространствах времён парят.

В сумраке – моты опустошенья –
в залах чащей лесной царят…
И канделябра крона оленья
их пронзает за рядом ряд.

Порою чудных картин полны,
одним – они бездонно глубоки,
других – выплеснут из глубины.

И лишь прекраснейшую каприз
длит в зеркалах, чуть в её щёки
вошёл растворившийся там Нарцисс

DIE GROSSE NACHT

Oft anstaunt ich dich, stand an gestern begonnenem Fenster,
stand und staunte dich an. Noch war mir die neue
Stadt wie verwehrt, und die unueberredete Landschaft
finsterte hin, als waere ich nicht. Nicht gaben die naechsten
Dinge sich Mueh, mir verstaendlich zu sein. An der Laterne
draengte die Gasse herauf: ich sah, dass sie fremd war.
Drueben – ein Zimmer, mitfuehlbar, gekl;rt in der Lampe –,
schon nahm ich teil; sie empfanden’s, schlossen die Laeden.
Stand. Und dann weinte ein Kind. Ich wusste die Muetter
rings in den Haeusern, was sie vermoegen –, und wusste
alles Weinens zugleich die untroestlichen Gruende.
Oder es sang eine Stimme und reichte ein Stueck weit
aus der Erwartung heraus, oder es hustete unten
voller Vorwurf ein Alter, als ob sein Koerper im Recht sei
wilder die mildere Welt. Dann schlug eine Stunde –,
aber ich zaehlte zu spaet, sie fiel mir vorueber. –
Wie ein Knabe, ein fremder, wenn man endlich ihn zul;sst,
doch den Ball nicht f;ngt und keines der Spiele
kann, die die andern so leicht an einander betreiben,
dasteht und wegschaut, – wohin –?: stand ich ploetzlich,
dass du umgehst mit mir, spielest, begriff ich, erwachsene
Nacht, und staunte dich an. Wo die Tuerme
zuernten, wo abgewendeten Schicksals
eine Stadt mich umstand und nicht zu erratende Berge
wider mich lagen, und im genaeherten Umkreis
hungernde Fremdheit umzog das zufaellige Flackern
meiner Gefuehle –: da war es, du Hohe,
keine Schande fuer dich, dass du mich kanntest. Dein Atem
ging ueber mich. Dein auf weite Ernste verteiltes
Laecheln trat in mich ein.

ВЕЛИКАЯ НОЧЬ

Часто тебе я дивился, стоял перед уже открытым окном,
стоял и дивился. Был новый город
всё ещё чужд мне, ландшафт несговорчивый меркнул,
меня отстраняя. И даже ближайшее не пыталось
стать мне понятнее. Жался
к тусклым огням переулок: я видел, он мне чужим был.
Напротив – комната, ласково освещённая лампой, –
я ей поддался, – почувствовав, тотчас же заперли ставни.
Я всё стоял. Вдруг заплакал ребёнок. Я знал матерей
в этих домах, их заботы, нехитрые средства,
всякого плача всегда безутешную горечь.
Или вот голос внезапно послышался, песня
из ожиданья взметнулась. – С упрёком
хрипло закашлял старик, словно тело его было вправе:
кроткому миру в укор. Медленно били часы,
но пока, спохватившись, стал я считать, – прочь уплыли удары. –
Как мальчишка-чужак, когда, наконец, его примут,
мяч не сумеет схватить, чтоб в играющих ловкую стаю
вмиг запустить, что любой бы проделал, но вместо –
смотрит смущённо: куда, мол? – стоял я, почувствовав вдруг,
что тобою охвачен, втянут в игру, что ты мяч мне швырнула,
взрослая ночь, – и тебе я дивился. Где башни
хмурились, где потаёнными судьбами
город меня обступал, и непостижные
горы вставали вдали, и голодная чужеродность,
кружа, поглощала внезапные проблески
чувств, – ты была это, Высокая,
ты, нет стыда тебе в том, что меня ты узнала. Дыханье
уст твоих пронеслось надо мною. Вдаль простёртой улыбкой,
всерьёз, ты проникла в меня.

KLAGE

Wem willst du klagen, Herz? Immer gemiedener
ringt sich dein Weg durch die unbegreiflichen
Menschen. Mehr noch vergebens vielleicht,
da er die Richtung behaelt,
Richtung zur Zukunft behaelt,
zu der verlorenen.

Frueher. Klagtest? Was wars? Eine gefallene
Beere des Jubels, unreife!
Jetzt aber bricht mir mein Jubelbaum,
bricht mir im Sturme mein langsamer
Jubel-Baum.
Schoenster, in meiner unsichtbaren
Landschaft, der du mich kenntlicher
machtest Engeln, unsichtbaren.

ЖАЛОБА

Сердце, кому тебе жаловаться? Всё окольней
вьётся твой путь средь непостижных
людей. Всё напрасней, возможно:
ведь он ведёт тебя,
ведёт в будущее,
к ныне ушедшим.

Прежде. Жаловалось? Что это было? Павший
плод радости, недозревший.
Но вот сломлено моё дерево-радость,
сломлено в бурю, неспешное
моё дерево-радость.
Прекраснейшее, в моём незримом ландшафте,
дававшее меня узнавать
ангелам, столь же незримым.

«MAN MUSS STERBEN, WEIL MAN SIE KENNEN»

Papyrus Prisse. Aus den Spruechen des Ptah-hotep,
Handschrift um 2000 v. Chr.

"Man muss sterben, weil man sie kennt." Sterben
an der unsaeglichen Bluete des Laechelns. Sterben
an ihren leichten H;nden. Sterben
an Frauen.

Singe der Juengling die toedlichen,
wenn sie ihm hoch durch den Herzraum
wandeln. Aus seiner bluehenden Brust
sing er sie an:
Unerreichbare. Ach, wie sie fremd sind.
UEber den Gipfeln
seines Gefuehls gehn sie hervor und ergiessen
suess verwandelte Nacht ins verlassene
Tal seiner Arme. Es rauscht
Wind ihres Aufgangs im Laub seines Leibes. Es glaenzen
seine Baeche dahin.

Aber der Mann
schweige erschuetterter. Er, der
pfadlos die Nacht im Gebirg
seiner Gefuehle geirrt hat:
schweige.

Wie der Seemann schweigt, der aeltere,
und die bestandenen
Schrecken spielen in ihm wie in zitternden Kaefigen.

«ГИБЕЛЬ ТОМУ, КТО УЗНАЛ ИХ»

Папирус Присса. Из поучений Птаххотепа,
папирус ок. 2000 г. до Р.Х.

«Гибель тому, кто узнал их». Гибель
в несказанном цветенье улыбки. Гибель
в их порхающих пальцах. Гибель
от женщин.

Пусть воспоёт отрок – смертных,
в его сердце высоко
вознёсшихся. Пусть из пламенных уст
его песня стремится:
к недосягаемым. Ах, сколь неведомы
над вершинами
его чувств ступают они и вливают
сладостью ставшую ночь в простёртые долы
объятий. Чуть шепчет
ветер их зорь в листве его тела. Там
ручьи его блещут.

Зрелый же муж –
да умолчит, потрясённый.
Он, кто всю ночь без дороги блуждал
в горных кряжах безудержных чувств, –
да умолкнет.

Как молчит бывалый моряк,
а им пережитые страхи,
словно цикады, стрекочут в трепетной клетке.