Тайна двуликого гения Афанасия Фета

    Шепот, робкое дыханье,
    Трели соловья,
    Серебро и колыханье
    Сонного ручья.

    Свет ночной, ночные тени,
    Тени без конца,
    Ряд волшебных изменений
    Милого лица,

    В дымных тучках пурпур розы,
    Отблеск янтаря,
    И лобзания, и слезы,
    И заря, заря!..

      С детства  каждому из нас  знакомы эти  пленительные  строки Фета . Но, когда мне пришлось прикоснуться к магии его поэзии,  я и представить не могла,  какие глубины мысли и человеческих страстей, перипетии исторических вех надо будет преодолеть, чтобы понять, из каких атомов и в вихре каких событий рождалось его   гениальное творчество. Давайте приоткроем тайны Бога — изобретателя , прикоснувшись к магии стихов Фета, чтобы совершить   необыкновенное и полное загадок путешествие по лабиринтам человеческой судьбы и души. Любой начинающий и маститый поэт просто обязаны пройти   этот замечательный путь, дабы  постичь тайны поэтического мастерства. Помните пушкинское стихотворение?

О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И Опыт, сын ошибок трудных,
И Гений, парадоксов друг,
И Случай, бог изобретатель....

      Так вот,  загадка первая и довольно незамысловатая: почему ставшее позднее  хрестоматийным стихотворение   Фета, ознаменовавшее начало его пути, вызвало столь мощное негодование современников? Мало кто знает, что Фет издал первую книгу в один год с Лермонтовым, а последние его стихи написаны за несколько лет до дебюта первых русских символистов.

        Ажиотаж разгорелся  вокруг того, что сегодня можно назвать его хитом. Все сошлись мнении, что унтер-офицер Афанасий Фет написал пустое  безыдейное произведение. Самыми несправедливыми были заявления о том, что стихотворение – просто технически слабая безделка, достойная лишь бездарного рифмоплета.
       Наименее обидно отозвался  о стихотворении Лев Толстой: «Но прочтите эти стихи любому мужику, он будет недоумевать, не только в чем их красота, но и в чем их смысл. Это – вещь для небольшого кружка лакомок в искусстве».
        Достоевский назвал стихотворение несвоевременным, мол, Россия гибнет, а Фет пишет о каком-то «шепоте», и если бы дело было в Португалии времен Лиссабонского землетрясения, то поэта всенародно казнили на площади – стихотворение показалось бы «слишком оскорбительным и небратским поступком поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни».
      Николай Чернышевский считал стихотворение «идиотским»: «Все они такого содержания, что их могла бы написать лошадь, если б выучилась писать стихи»...
      Кто только это стихотворение ни пародировал. Одним из первых был Николай Добролюбов, сохранивший фетовскую «безглагольность» и усиливший его эротическую составляющую:

Жар и холод нетерпенья…
Сброшенный покров…
Звук от быстрого паденья
На пол башмачков…

      Поэт — сатирик  Дмитрий Минаев , спустя 13 лет после  написания Фетом этого стиха , раскритиковал  фетовский двухтомник, когда стихи поэта были уже на слуху, а сам   Фет после отставки  крепостного права занялся сельским хозяйством и  изложил опыт деревенской жизни  в «Заметках о вольнонаемном труде» (1862) и очерках «Из деревни» (1863).

Холод, грязные селенья,
Лужи и туман,
Крепостное разрушенье,
Говор поселян.

От дворовых нет поклона,
Шапки набекрень,
И работника Семена
Плутовство и лень.

На полях чужие гуси,
Дерзость гусенят, –
Посрамленье, гибель Руси,
И разврат, разврат!..
(1863)

      Больше всего, по замечанию Михаила Гаспарова,  читателей стихотворение раздражало «разорванностью образов». А ведь это было характерным штрихом поэтики  Фета.
И по сей день не утихают полемические споры критиков вокруг лирики одного  из лучших представителей романтической школы. Его произведения представляют собой «искусство ради искусства». Отличительной особенностью творчества Фета стало удивительное сочетание пейзажной и любовной лирики.
       Многие упрекали поэта в полном отрыве от действительности и беспредметности. В вину Фета ставилась легкость и воздушность образов. Некоторые критики утверждали, что за неясными образами скрывается излишний эротизм. Но  время показало, что за видимой простотой скрывался огромный поэтический талант. Импрессионистический характер поэтики Фета, умение  создавать  образы - впечатления, образы динамического или «текучего»  требует высочайшей степени мастерства в способности мгновенного точного схватывать  явления, мгновенного проникать,  «вчувствовавшись » в них и образно  выражать  невыразимое.
      Оригинальная же особенность вышеуказанного  произведения заключается в том, что автор не использует ни одного глагола. Главный эффект достигается особым сочетанием существительных. Их разнообразие и делает стихотворение динамичным и образным. Даже эпитеты не играют большой роли, они лишь подчеркивают характерные свойства предметов и явлений: «робкое», «ночные», «дымных». «Человеческие» понятия («дыханье», «слезы»), переплетаются с природными, создавая ощущение неразрывной связи. Чувство страсти растворяется в окружающих красках и звуках. Утренние перемены в природе сразу отражаются на человеке в виде «изменений милого лица».
       Стихотворение написано в 1850 году, пору расцвета любви поэта к Марии Лазич, в дни, когда их отношения были на пике. Автор стихотворения писал: «Я ждал женщины, которая поймет меня, и дождался ее». «Робкое дыханье» – это дыханье Марии.  Поэт  не решился жениться на ней, потому что был беден, и Мария  была бедна. Ему казалось, что   счастья они в таких обстоятельствах не обретут. Вскоре после объявления этого решения Мария трагически погибла при весьма странных обстоятельствах: девушка обгорела в пожаре, во время которого она пыталась спаси любовные письма Фета к ней, и умерла через несколько дней после этого. Для Фета мёртвая возлюбленная обрела своеобразный ореол дантовской Беатриче или Лауры Петрарки – всю жизнь он писал  стихи, посвященные ей.

          Жизненные перипетии Фета могли бы лечь в основу интереснейшего психологического романа в духе Достоевского.  Хотя Афанасий Афанасьевич Фет в жизни и творчестве   добился очень многого, но ему приходилось  постоянно преодолевать трудности и он не был счастлив. Началом его злоключении, как в современной «мыльной опере»,  стала тайна  его рождения.

        После двух лет замужества с Иоганном-Петером-Карлом-Вильгельмом  Фётом мать – 22-летняя Шарлотта-Елизавета Беккер, находясь на седьмом месяце беременности, тайно бежала из немецкого Дармштадта в Россию с Афанасием Шеншиным, бросив мужа и маленькую дочь. Причиной этого она называла бесчисленные карточные долги мужа.  Новорожденного, который родился в России,  нарекли Афанасием, а в метрической книге записали под фамилией Шеншин.  Настоящий отец поэта женился во второй раз на гувернантке своей дочери, а в завещании «забыл и не признал своего сына», пытаясь отомстить первой жене и Шеншину – так, по крайней мере, думала Шарлотта-Елизавета. Сюжетная линия могла бы закончиться happy end, если бы в 1834 году «ошибка» в метрике не вскрылась. Русский дворянин Афанасий Шеншин  из богатого наследника Шеншина в одночасье превратился в в бесправного немца Фета. Не сложно представить состояние души мальчика, который в подростковом периоде пережил такое потрясение  и  долго жил с ощущением   одиночества и отверженности. Почти 40 лет ушло у поэта на то, чтобы официально вернуть себе фамилию Шеншин, дворянство и русское подданство. Юноша решил, что обязательно добьётся признания своих прав.

       Когда  Афанасию было пять лет, случилось трагическое событие, наложившее глубокий шрам  в душе впечатлительного мальчика  -  умерла его восьмилетняя сестра. В своих воспоминаниях Фет подробно описывал смерть  сестры Анны. Он  рассказывал, как смотрел на ее розовощекое лицо и голубые глаза, которые неподвижно смотрели в потолок. У матери наметились признаки психического расстройства. Мать была очень мягкой и добросердечной женщиной в отличие от  жесткого и властного отчима. Не было друзей, которые бы сглаживали трагизм одиночества, и старшего брата, как у Левушки Толстого,  увлекавшего младших  братьев рассказами о необходимости искать «зеленую палочку» для обретения всеобщего равенства и общечеловеческого счастья. Позднее  Фет столкнется опять с подобной трагедией и напишет стихи отнюдь не о любовных переживаниях, как это может показаться на первый взгляд.

На заре ты её не буди,
На заре она сладко так спит;
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит.

И подушка ее горяча,
И горяч утомительный сон,
И, чернеясь, бегут на плеча
Косы лентой с обеих сторон.

А вчера у окна ввечеру
Долго-долго сидела она
И следила по тучам игру,
Что, скользя, затевала луна.

И чем ярче играла луна,
И чем громче свистал соловей,
Все бледней становилась она,
Сердце билось больней и больней.

Оттого-то на юной груди,
На ланитах так утро горит.
Не буди ж ты ее, не буди…
На заре она сладко так спит!

     Стихотворение, ставшее  популярным и красивым романсом,  было написано Фетом по поводу очень трагической ситуации: поэт ночевал у своих друзей, когда  в их доме от неизлечимой болезни умирала маленькая дочь. Фет принял это известие так  близко к сердцу, что из -под его пера родились эти удивительно проникновенные строки о судьбе невинного ребенка.  Фет обращается к убитой горем матери с просьбой не прерывать сна девочки. Пробуждение вернет ее к суровой действительности. Во сне девочка переживает настоящее счастье. Поэт призывает запечатлеть облик ангела навсегда в своем сердце, ведь этот сон вполне может стать последним.  Боли в груди долгое время не дают девочке покоя,  и только  долгожданный сон становится для нее  лекарством. Родителям остается уповать лишь на помощь Бога и благодарить его за те последние счастливые мгновенья, которые он подарил их дочери. По неподтвержденным сведениям современников девочка умерла во сне и  встретила смерть с улыбкой на губах, находясь в счастливом и таинственном мире сновидений.

        Но вернемся к жизнеописанию  Фета, который в детстве любил проводить время с дворовыми и горничными и слушать незатейливые рассказы о житье — бытье.  Чтобы уберечь сына от сплетен и пересудов, по — отечески к нему относившийся  Шеншин оправил его в немецкий пансион, где тот начал писать стихи. Учился он  сначала в пансионе Крюммера в городе Верро, потом в Московском университете. Учился плохо, зато горячо увлекался литературой, писал стихотворения. В 1840 году вышел его первый сборник «Лирический Пантеон», имевший скорее подражательный характер, так сказать, «проба пера». Несмотря на разную оценку сборника современниками, с этого момента  Фета начинают постоянно печатать. Следующие сборники вышли в 1850, 1856 и 1863 годах и имели большой успех. Поэт  получили признание от таких маститых критиков, как Белинский и Гоголь. Фет с ностальгией всегда писал о родном крае, которого милее в мире нет.

Люблю я приют ваш печальный,
И вечер деревни глухой,
И за летом благовест дальный,
И кровлю, и крест золотой.

Люблю я немятого луга
К окну подползающий пар,
И тесного, тихого круга
Не раз долитой самовар.

Люблю я на тех посиделках
Старушки чепец и очки;
Люблю на окне на тарелках
Овса золотые злачки;

На столике близко к окошку
Корзину с узорным чулком,
И по полу резвую кошку
В прыжках за проворным клубком;

И милой, застенчивой внучки
Красивый девичий наряд,
Движение бледненькой ручки
И робко опущенный взгляд;

Прощанье смолкающих пташек
И месяца бледный восход,
Дрожанье фарфоровых чашек
И речи замедленный ход;

И собственной выдумки сказки,
Прохлады вечерней струю
И вас, любопытные глазки,
Живую награду мою!

     Стихотворение написано в 1842 году, когда   автору только  исполнилось 22 года. Он, студент университета и выпустил дебютный сборник. Живет он  в доме своего задушевного друга А. Григорьева. Здесь он заводит необходимые ему литературные знакомства. По жанру  это элегия, бытовая зарисовка, по размеру – амфибрахий с перекрестной рифмовкой и содержит  7 строф. Лирический герой – сам автор в образе навещающего в деревне родню студента.  Ему дорог этот  мирный, иногда кажущийся сонным, пейзаж . Он подробно перечислил  мелкие подробности повседневной жизни.   Уменьшительные суффиксы здесь подчеркивают, насколько отрадна и гармонична для героя окружающая действительность: пташек, ручки, глазки бледненькой девочки . Фет использует много эпитетов: проворным клубком, золотые злачки, красивый девичий наряд.

   Какой русский не помнит замечательные незатейливые, но от этого не менее пленительные строки о Родине, от которых в волнении сжимается сердце и ты понимаешь, что дороже всего этого у тебя никогда не было и нет. Всего восемь строк , но за ними вся Россия.

Чудная картина,
Как ты мне родна:
Белая равнина,
Полная луна,
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далеких
Одинокий бег.
   
      Мечта о праве на дворянство и фамилию постоянно стояла перед молодым человеком, поэтому Фет поступает в армию, чтобы реализовать задуманное, В 1853 году Афанасия переводят в уланский Его Величества лейб-гвардии полк в чине поручика. Фет тесно общался с Гончаровым, Некрасовым, Тютчевом, Тургеневым. Часто поэт посещал Санкт-Петербург и дружил с редакцией "Современника". Побывал Фет на Крымской войне, охранял эстонское побережье в Балтийском порту.но и здесь его ожидал удар. Ему и так претила служба в кирасирском полку и сальные шуточки сослуживцев, а тут ещё вышел императорский указ, по которому получить дворянское звание можно было лишь в чине штабс-офицера, которого в мирное время добиться было почти невозможно. Фет весьма стеснён в средствах, его офицерского жалования почти ни на что не хватает, он еле сводит конца с концами.

      В это время он знакомится с прекрасной девушкой Марией Лазич, племянницей его приятеля, отставного офицера, .талантливой пианисткой . Девушка была страстной поклонницей поэзии и любила Фета самозабвенно. Однако нерешительность помешала Фету жениться – он боялся, что не сможет достойно содержать семью По тем временам Лазич считалась уже старой девой - а ведь ей было только 24 года-, но она очень понравилась молодому корнету Фету. У них завязались отношения, вот только быть вместе они не могли: Фет был беден, а за Марией обедневший генерал не мог дать приданого, поэтому  молодые люди расстаются. Все это приводит к уже описанной выше  трагедии:  Лазич роняет спичку на платье, тонкий муслин мгновенно вспыхивает, и девушка сгорает заживо. Фет тяжело переживает гибель возлюбленной, пишет горькие стихи. Вообще и самый радостные, и самые трагические стихи Фета связаны именно с Лазич, ведь только влюблённый человек мог написать спустя много лет  нежно-лирическое «Я пришёл к тебе с приветом».

Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало;

Рассказать, что лес проснулся,
Весь проснулся, веткой каждой,
Каждой птицей встрепенулся
И весенней полон жаждой;

Рассказать, что с той же страстью,
Как вчера, пришел я снова,
Что душа все так же счастью
И тебе служить готова;

Рассказать, что отовсюду
На меня весельем веет,
Что не знаю сам, что буду
Петь — но только песня зреет.

      Стих представляет собой восторженный монолог лирического героя, обращенный к своей возлюбленной. Молодого человека переполняет жажда жизни. Опьяненный любовью, он видит ее проявления повсюду.  Он встречает утро с широко раскрытыми глазами и душой, каждый раз словно бы рождаясь заново.  Фет использует характерный для него мотив единения человека с природой. Вместе с лирическим героем просыпается лес, наполняясь пением птиц. Фет продолжает пушкинские традиции и , как» солнце русской поэзии», блестяще владеет русским языком. В стихотворении он использует минимум выразительных средств: олицетворения («солнце… затрепетало», «лес проснулся»), эпитеты («горячим», «весенней»).  Четырехстопный хорей создает ощущение плавности и мелодичности этого произведения, состоящего всего   из  одно предложения. Четыре четверостишия  воспринимаются на одном дыхании.  легко и свободно. Не только содержание, но и форма стихотворения помогла создать гимн молодости и счастья.  Стихотворение   было высоко оценено современниками и остается очень популярным в наше время.

       Но за мгновенья счастья пришлось  заплатить чересчур высокую цену. Мечты о дворянстве, которое можно было получить через службу в армии, рассыпались в прах: император подписывает указ, по которому дворянский титул мог получить только полковник. Служить Фету больше незачем. В это время он знакомится с сестрой литературного критика Василия Боткина Марией, некрасивой и пережившей тяжелый роман женщиной. Одиночество и неустроенность личной жизни сблизили их, и Фет женится на ней. Наконец-то решаются материальные проблемы поэта , ведь невеста богата. Через два года после свадьбы Фет покупает имение в Орловской губернии и становится классическим помещиком. Он больше не пишет стихов, но издает  публицистику, в которой отстаивает права помещиков, говорит о необходимости крепостного права. Друзья удивлялись, как в одном человеке могли сочетаться две разные личности: ярый крепостник и тонко чувствующий лирик. Загадочная русская душа – это о Фете. Современники и биографы недоумевают, как  в нем сочетается необъяснимый сплав двух натур, двух взаимоисключающих состояний души. Фет-поэт стремился к идеальной гармонии, в мир грез и вечной красоты, Шеншин-помещик основательно стоит на ногах, жаждет жизни практичной, считая себя «великим ее знатоком».
   
        Современники Афанасия Фета отмечали несоответствие между его лирически-проникновенными стихами и тем жестким, корыстолюбивым, тщеславным и пессимистичным Фетом, каким его знали окружающие. «Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа», — писала о поэте сестра жены Льва Толстого Т.А. Кузминская, которой Фет посвятил одно из своих самых прославленных творений — стихотворение «Сияла ночь. Луной был полон сад…». «Что ты за существо — не понимаю, — писал Фету его друг, поэт Полонский. — Откуда у тебя берутся такие чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношественно-благоговейные стихотворения.. Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому не ведомый и нам, грешным, невидимый человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд и окрыленный! Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений…» Таким образом ,Полонский прекрасно сформулировал противостояние двух миров — мира Фета-помещика, его мировоззрения, его житейской практики — и мира божественной лирики Фета-поэта.

       Двойственность его была определена рождением, двойной физиологией, что, вероятно, и определило феномен его двуликой души. Одна половина "обломовской русской души"  рождала ангелоподобную лирику, а другая  часть "немецкого предпринимателя Штольца» жила в гвардейском штабс-ротмистре, прижимистом помещике средней руки и ретивом хозяине. Как такая совершенно заурядная, «почти пошлая личность», может создавать настолько гениальные  стихи?  Не об этом ли писал Фету незадолго до его смерти Я. П. Полонский в письме от 25 октября 1890 года: " Какой Шопенгауэр, да и вообще какая философия объяснит тебе происхождение или тот психический процесс такого лирического настроения? "

        Вокруг личности Афанасия Фета сложилось много мифов, которые подчас далеки от реальности. Один из них касается тайны женитьбы поэта, которая почти единогласно считается браком по расчёту. Жене  Марии Петровне  на ту пору уже было уже 28 лет — она считалась старой девой, была не первой молодости, некрасива и неинтересна, но это была добрейшая женщина и прекрасная хозяйка. Брат Льва Николаевича Толстого  писал:
«Трудно предположить, что Афанасий Афанасьевич был когда-то влюблён в неё. Думаю, этот брак был заключён по расчёту. Жили они мирно. М. П. Заботилась о муже, а он был с ней предупредителен, по крайней мере на людях». Но сам Фет считал совершенно  иначе. «Добрейшая Марья Петровна… моя добрая, бесценная Мари… доброе, прекрасное создание… добрый мой дружок… голубушка… моя крошка… моё сокровище, радость моя… моё солнышко… моя ненаглядная», - писал еи в письмах поэт. По мнению многих, Фета интересовала родовитость будущей невестки. Династия Боткиных была одной из самых известных и влиятельных в России, среди них были деятели науки, искусства, медики, предприниматели. К тому же за Марию Петровну давали неплохое приданое — 35 тысяч рублей. Такими же деньгами владел и сам Фет.  Конечно, это была немаленькая сумма, но всё же не настолько, чтобы привлекать внимание охотников лёгкой наживы.
     Познакомились молодые в конце марта  на семейном обеде Василия Петровича Боткина давнего  приятеля Фета, и вскоре сыграли свадьбу.  До этого  Фет, которому уже исполнилось 38 лет, часто  размышлял о том, какой должна быть семейная жизнь, какие должны быть отношения между мужем и женой, какие у каждого из них права и обязанности:
-  Надо всегда объясниться, а не копить на душе ни малейших неприятностей, которые, разрастаясь, могут со временем отравить жизнь.
- .Супруги  должны  питать нежные чувства  и поддерживать друг друга в горе и в радости.
- Следует безотчётно довериться человеку, который идёт к вам навстречу с волной верой и любовью.
     До  свадьбы Фет и в течение всей совместной с Боткиной жизни поэт писал письма, по которым мы можем судить об искренности его чувств.: «С настоящей минуты и на всю мою жизнь — женщины, кроме Вас, для меня не существуют». «Я как дитя радуюсь нашему милому гнёздышку, которое я отделываю даже с роскошью по нашим средствам». «При одной мысли о тебе сердце моё бьётся, как голубь, и я не нахожу слов высказать тебе всё, всё». Да, это не был классический  брак по расчёту. Это был брак, основанный на уважении и безграничной привязанности поэта. Только поистине увлечённый, вдохновлённый человек мог написать: «Люблю тебя по-прежнему и всегда буду тебя любить всё более».

Какая ночь! Все звёзды до единой
Тепло и кротко в душу смотрят вновь,
И в воздухе за песнью соловьиной
Разносится тревога и любовь.

        После женитьбы Фет полностью отходит от литературной жизни — совсем не пишет стихи. Зато выходит множество его статей о сельском хозяйстве.  Фет вместе с женой оставил Москву и обосновался в Орловской губернии, ибо  «бездеятельная и дорогая городская жизнь» надоела ему. В 1860 году Фет приобрёл находящийся на юге Мценского уезда Орловской губернии хутор Степановка, куда в 1861 году переехал из московской квартиры вместе со своей женой. Такой поступок был воспринят ближайшим окружением поэта как очень странный, даже загадочный.  Купленное Фетом недостроенное имение пребывало в запустении, а сам писатель понятия не имел, как вести хозяйство.  Несмотря на это, Афанасий Афанасьевич был настроен решительно и со всей серьёзностью подходил к благоустройству владений. Тургенев, с которым Фет пребывал в дружеских отношениях, в своём послании Полонскому в 1861 году написал: "Теперь он возвратился восвояси, т. е. в тот маленький клочок земли, которую он купил посреди голой степи, где вместо природы существует одно пространство (чудный выбор для певца природы!), но где хлеб родится хорошо и где у него довольно уютный дом, над которым он возится как исступлённый. Он вообще стал рьяным хозяином, Музу прогнал взашею - а впрочем такой же любезный и забавный, как всегда".
 
      Фету важно было сделать всё правильно.. Писатель считал, что  с рабочими должны основываться на справедливости, взаимопонимании и искреннем доверии, тогда каждый будет получать выгоду. Он был хозяином, которого почитали и любили не только крестьяне, но и соседи-помещики. Одиннадцать лет подряд его избирали мировым судьёй. Дело это было непростым и по большому счёту никакой выгоды не приносило, но поэт относился к этому как к долгу, рассматривая далекие от поэзии уголовные дела. Среди важнейших реформ второй половины ХIХ века судебная реформа определила дальнейшее развитие России как сильного, независимого, экономически развитого государства. И активным ее сподвижником был Афанасий Фет.  По воспоминаниям современников, Афанасий Фет к обязанностям своим относился с полной самоотдачей и даже творчеством. Стремился, чтобы его суд был скорый, правый и милостивый к пострадавшему. Окрестные помещики и крестьяне ценили его ум, честность. Иван Тургенев, который, кстати, тоже являлся почетным мировым судьей Мценского уезда Орловской губернии, советовал Фету создать книгу судейских заметок и очерков. В 1969 году Фет приступил к книге с условным названием «Записки судьи», которая, к сожалению, не была окончена.

      За 17 лет, посвящённых Фетом Степановке, он превратил эту землю в процветающее имение, приносящее огромный доход. Конный завод, сады, мельницы, аллеи возвёл он на пустом месте. Всё это было организовано Афанасием Афанасьевичем в эпоху отмены крепостного права, на смену которому пришла ещё никем не освоенная система вольнонаёмного труда. Стихов в этот период он почти не пишет. Зато пишет прозу.. С переездом в Степановку Фет начал вести записки о быте помещика в новых условиях , обустройстве деревни, ведении хозяйства. Свои очерки, рассказы и новеллы, собранные в циклы "Из деревни", "Записки о вольнонаёмном труде", которые он публиковал  ранее в разных журналах,  позднее он объединил и опубликовал в "Новом литературном обозрении" под названием "Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство".   
         Расхождение между Фетом-поэтом и Фетом-помещиком часто сатирически обыгрывалось в статьях таких авторов, как, например, Салтыков-Щедрин, указывавшего на лицемерие своего коллеги. Он писал: "Сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает". "Левые" видели Фета мироедом и консервативным крепостником, мечтающим вернуть "былые времена".
        Этому способствовало то, что Фет описывал деревенскую жизнь в мельчайших подробностях: «Однажды утром, выйдя в молодой сад, где садовник хлопотал около прививков, я увидел на прилегающей к саду пшеничной зелени шесть гусей с целою вереницей гусенят, весело пощипывавших пшеницу и направлявших шествие от Крестов к нам. Надобно было всячески избавиться от подобных посетителей, и садовник, по указанию моему, направил их в водосточную канаву, руслом которой все стадо в самое короткое время добралось до пруда в саду. Кликнув мальчика, я поручил ему не выпускать гусей на берег, а садовника послал на Кресты сказать хозяевам гусей, чтоб они немедленно явились за своею собственностию. Отдать гусей даром было невозможно. К чему же была бы вся эта ловля? Надо было взять штраф». Вот эти гусенята и перешли в минаевскую пародию, точнее, в цикл пародий на Фета под общим названием «Лирические песни с гражданским отливом».
В обличительную пародию попал и работник Семен. «Семен Скочкин – тип говоруна добродетельно-сиротливого. Это весьма распространенный тип русского мужика, и надо отдать ему должную справедливость – самый несносный. добродетельно-сиротливый говорун сумеет проникнуть к вам в кабинет, в гостиную, в спальню и даже залезть своим кисло-сладеньким голоском под череп».
        Оценка Фета как крепостника и жестокосердого хозяина, отбирающего последние трудовые гроши у несчастных крестьян-тружеников, не имела ничего общего с действительностью: Фет отстаивал значение именно вольнонаемного труда, он пользовался трудом наемных рабочих, а не крепостных, о чем и написал в очерках. Владельцами гусят были состоятельные хозяева постоялых дворов, а отнюдь не истомленные полунищие хлебопашцы; писатель не самоуправствовал в отношении работников, а преследовал недобросовестность, лень и обман со стороны таких, как пресловутый Семен, причем часто безуспешно.
       Сам же Афанасий Афанасьевич мечтал о преодолении пропасти в взаимоотношениях между помещиком и крестьянином. Как ни стремился он быть "ближе к людям", крестьяне видели в нём лишь барина, им чуждого.
Одним из немногих коллег, принявших и оценивших фетовские очерки, был Лев Толстой: "Приедешь в Москву, думаешь, отстал - Катков, Лонгинов, Чичерин вам всё расскажут новое; а они знают одни новости и тупы так же, как и год, и два тому назад, многие тупеют, а Фет сидит, пашет и живёт, и загнёт такую штуку, что прелесть". Вообще, отношения двух писателей в ту пору складывались очень удачно. Сблизились они как раз на почве хозяйства, оба видели в этом некую миссию просвещённого человека. В Степановке Фет приступил к работе над мемуарами, они выйдут в свет в 1890 году. Также он работал над переводами.

         Хлопоты по хозяйству и служебные старания не вызывали отвращения у Фета и не мешали его творчеству. Окружающие его друзья – Толстой, Тургенев, Боткин – искренне радовались успехам Афанасия Афанасьевича, а сам он всегда повторял, что «жить в чужой деревне и вне настоящих интересов невыносимо и подобно безделью». Ему понадобилось 17 лет, чтобы превратить свою усадьбу в «прелестную табакерочку», в которой заправляет домовитый хозяин: крепкий, практичный, а, порой, и прижимистый. Тургенев подшучивал над другом: он с такой интонацией произносит «ца-а-алковый», что кажется, будто этот целковый он уже положил себе в карман. Душа Фета требовала порядка и стабильности, которые обеспечивались грамотно налаженным бытом.  В 1877 году он продал Степановку и купил имение Воробьёвка в Курской губернии.  Там до наших дней сохранилась его усадьба.

       Казалось бы, все течет мирно и благополучно в жизни поэта, пока....пока не нахлынули на него воспоминания... Фет присутствует на музыкальном вечере в кругу друзей.  Татьяна Андреевна Берс, в замужестве Кузминская , сестра жены Л. Н. Толстого , которая стала прототипом Наташи Ростовой в романе «Война и мир» и которой Фет был одно время увлечен,   пела на этом вечере. Она  была замечательной певицей, профессионально занималась музыкой. Фет, услышав пение Берс и сказал ей: "Когда вы поете, слова летят на крыльях".  Вот как об этом вспоминала Кузминская: "Уже стемнело, и лунный майский свет ложился полосами на полутемную гостиную. Соловьи, как я начинала петь, перекрикивали меня. Первый раз в жизни я испытала это. По мере того, как я пела, голос мой, по обыкновению, креп, страх пропадал, и я пела Глинку, Даргомыжского и "Крошку" Булахова на слова Фета. Афанасий Афанасьевич подошел ко мне и попросил повторить. Слова начинались:

Только станет смеркаться немножко,
Буду ждать, не дрогнет ли звонок.
Приходи, моя милая крошка,
Приходи посидеть вечерок.

Подали чай, и мы пошли в залу. Эта чудная, большая зала, с большими открытыми окнами в сад, освещенный полной луной, располагала к пению. В зале стоял второй рояль. За чаем зашел разговор о музыке. Фет сказал, что на него музыка действует так же сильно, как красивая природа, и слова выигрывают в пении.
Вот вы сейчас пели, я не знаю, чьи слова, слова простые, а вышло сильно...
Было два часа ночи, когда мы разошлись. На другое утро, когда мы все сидели за чайным круглым столом, вошел Фет и за ним Марья Петровна с сияющей улыбкой. Они ночевали у нас. Афанасий Афанасьевич, поздоровавшись со старшими, подошёл молча ко мне и положил около моей чашки исписанный листок бумаги, даже не белой, а как бы клочок серой бумаги.
- Это вам в память вчерашнего эдемского вечера.» Это были стихи"Сияла ночь."

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнию твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна — любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна — вся жизнь, что ты одна — любовь.
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

     Вполне возможно, что он описывает этот реальный эпизод из жизни. Но этот шедевр входит в целый цикл стихотворений, посвященный трагически погибшей М. Лазич, которая тоже прекрасно пела и играла на рояле. Этот текст встраивается в традицию русской лирики, идущей от пушкинского «Я помню чудное мгновенье…» Фет ощутил  все тяжесть прожитых без любимой лет. Он с чувством огромной печали обращается к воспоминаниям, когда он был полон надежд на счастливое будущее. Он чувствовал, что вся окружающая природа поддерживает его стремления, когда «лежали лучи у наших ног».
      Во второй строфе появляется тревожный мотив: любимая почему-то поет «в слезах». Вероятно поэт вспомнил о разрыве, а прекрасный вечер стал прощальным.Девушка до самой последней минуты не подозревала, что ее бедность станет причиной отказа Фета от свадьбы. Она еще не верит в то, что все потеряно, и пытается своим пением изменить решение поэта. Лирический герой колеблется. Он видит, что счастье в его руках. Сердце подсказывает ему правильный выбор, но холодный рассудок напоминает о финансовых проблемах. Автор вновь и вновь возвращается к своим колебаниям. Он уверен, что если бы в тот момент победила любовь, то девушка была бы жива. Только это теперь имеет значение. Обеспеченность и слава меркнут по сравнению с человеческой жизнью.  Всё в стихотворениях Фета «трепещет», «дрожит», «млеет», «замирает» и вновь оживает, что вся его поэзия – это сплошной «вибрирующий» мир. Сияла ночь и роковой выбор уже был сделан. Любимая давно мертва, а поэт продолжает жить и страдать.  Вся прожитая жизнь представляется автору «томительной и скучной». Единственным утешением становятся постоянные воспоминания о прощальном вечере. Они бесконечно дороги Фету, но одновременно приносят ему невероятную душевную боль. Поэт устал от жизни, он больше не видит в ней цели и смысла.

       Вот такой ценой Фет завоевал славу великого поэта. «Ты отстрадала, я ещё страдаю», – писал Фет, мучаясь от раздвоенности своей души. Людей, которые близко знали поэта, порой изумляла дисгармония его облика – несоответствие «музыки поэзии» и «расчетливого практицизма». Татьяна Кузьминская писала об этом же: «практическое и духовное в нём было одинаково сильно…» Приобретение этого «житейского практицизма»  далось  Фету в долгой борьбе с собственной душой и стоило ему больших жертв. Не урок ли это и для нас, нередко теряющих главное ради некой выгоды, практического расчёта? Уже написаны поэтом  «Я вдаль иду моей дорогой», «Теплый ветер тихо веет», «Под небом Франции» или «Чудная картина» и другие гениальные стихи. Достоевский назвал  Фета знаковой фигурой, говоря, что его искусство – самоценно само по себе. Его искусству не требуется прикладное значение, его «польза» уже в том, что оно настоящее. Главный  оппонент Фета  Некрасов – представитель социально-значимой поэзии -   назвал его единственным поэтом, способным конкурировать с Пушкиным.
            
      Видимо, под влиянием этих тяжелых переживании в середине жизни Фет увлекался непопулярной в его время в России философией немецкого мыслителя Артура Шопенгауэра, чьими трудами особенно начнут восхищаться писатели и философы ХХ века. Фет даже перевел (немецкий язык поэт знал в совершенстве) на русский главный труд философа «Мир как воля и представление». Сам он в это время писал в письме Толстому: «Второй год я живу в крайне для меня интересном философском мире, и без него едва ли понять источник моих последних стихотворений».
      Фета же особенно привлекали идеи Шопенгауэра о том, что разум не является главным способом познания. Есть что-то более высшее. По Шопенгауэру, это так называемая воля, которая проявляется в любой деятельности человека: все явления исходят из нее. Фет также никогда не признавал приоритета рационального начала. Однако для него только сердечным опытом, опытом чувства можно проникнуть в суть вещей. Поэт утверждал, что «Бог сидит в чувстве, и если Его там нет, разум Его не найдет». Прекрасное и Великое, по Фету, можно отыскать только с помощью интуитивного творческого прозрения.

Идем. Надолго ли еще не разлучаться,
Надолго ли дышать отрадою? Как знать!
Пора за будущность заране не пугаться,
Пора о счастии учиться вспоминать.

     Фет был талантливым переводчиком. Он создал талантливые переводы из Ламартина, Гёте, Шиллера и Горация. Но самым грандиозным переводческим подвигом Фета стал перевод на русский язык бессмертной трагедии Иоганна Гёте. Также Фет снабдил свой перевод подробным комментарием и примечаниями, где делился своими соображениями по поводу трагедии, и писал, что Гёте здесь «выдвигает на авансцену историю развития человеческого духа»: «Ни одно произведение искусства не захватывает такой широкой идеи, как “Фауст”. Если под верностью природе разуметь природу искусства, то на каждом шагу мы будем изумлены той очевидностью, с какой трагедия вводит нас из мира будничных явлений в мир самых волшебно-несбыточных».

      Фет пишет стихи, в чем — то созвучные философским стихам  Федора Тютчева, которого очень ценил.  Эта схожесть видна в общей стилистике, высокой патетике, восходящей к библейской, некоторой архаичности языка.  Он пишет стихотворение «Не тем, Господь, могуч, непостижим…»

Не тем, Господь, могуч, непостижим
Ты пред моим мятущимся сознаньем,
Что в звездный день твой светлый серафим
Громадный шар зажег над мирозданьем

И мертвецу с пылающим лицом
Он повелел блюсти твои законы,
Всё пробуждать живительным лучом,
Храня свой пыл столетий миллионы.

Нет, ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
Ношу в груди, как оный серафим,
Огонь сильней и ярче всей вселенной.

Меж тем как я – добыча суеты,
Игралище ее непостоянства, –
Во мне он вечен, вездесущ, как ты,
Ни времени не знает, ни пространства.
1879

       Затем следует как предвосхищение  экзистенциализма «Никогда»,  самое шопенгауэровское по своему пессимистическому звучанию:

Проснулся я. Да, крышка гроба. — Руки
С усильем простираю и зову
На помощь. Да, я помню эти муки
Предсмертные. — Да, это наяву! —
И без усилий, словно паутину,
Сотлевшую раздвинул домовину

И встал. Как ярок этот зимний свет
Во входе склепа! Можно ль сомневаться? —
Я вижу снег. На склепе двери нет.
Пора домой. Вот дома изумятся...

       Читая эту философскую думу впервые, невольно усомнишься: да Фет ли перед нами , неизменно любящий всё живое, восторгающийся каждой птичкой и трепетанием каждого листа? Лев Толстой писал Фету по поводу этого произведения: «…вопрос духовный поставлен прекрасно. И я отвечаю на него иначе, чем вы. Для меня и с уничтожением всякой жизни, кроме меня, все еще не кончено. Для меня остаются еще мои отношения к богу, т. е. отношения к той силе, которая меня произвела, меня тянула к себе и меня уничтожит или видоизменит». На это Фет парировал, что это уже «эпос, сказка», очень древняя и многократно обдуманная, поэтому версии могут быть различны. Так или иначе, воображаемая экзистенциальная ситуация этого стихотворения явилась вполне в духе грядущих поисков в европейской культуре конца века, которую Фет, бесспорно, предвосхищал. Так рождалась странная фантасмагория, в своих основных чертах напоминающая «Сон смешного человека» Ф. М. Достоевского,  уходящая своими корнями в метафизическую традицию европейского романтизма.  Не напомнило ли это нам духовные искания Лермонтова, автора «Демона» и не менее гениального стихотворения «Выхожу один я на дорогу...» Так гении в конце земного пути шли к Богу.

Ни зимних птиц, ни мошек на снегу.
Все понял я: земля давно остыла
И вымерла. Кому же берегу
В груди дыханье? Для кого могила
Меня вернула? И мое сознанье
С чем связано? И в чем его призванье?

      Долгое время в читательских кругах Фета считали атеистом: слишком много было в его стихотворениях античных образов и чувственных мотивов. Но вопросы веры и религии занимали ум Фета на протяжении всей жизни, однако это был сложный поиск. Фет, получивший традиционное религиозное воспитание, хорошо разбирался в библейских образах. Например, в стихотворении «Когда Божественный бежал людских речей...» представлена евангельская история об искушении сатаной Христа во время его многодневного поста в пустыне. А стихотворение «Чем доле я живу, чем больше пережил...» является прекрасным переложением молитвы «Отче наш»:

Чем доле я живу, чем больше пережил,
Чем повелительней стесняю сердца пыл,
Тем для меня ясней, что не было от века
Слов, озаряющих светлее человека:
Всеобщий наш Отец, который в небесах,
Да свято имя мы Твое блюдём в сердцах,
Да прийдет Царствие Твое, да будет воля
Твоя как в небесах, так и в земной юдоли.
Пошли и ныне хлеб обычный от трудов,
Прости нам долг, – и мы прощаем должников,
И не введи Ты нас, бессильных, в искушенье,
И от лукавого избави самомненья.

     Стихотворение нередко приписывают Пушкину.  Возможно, это происходит от сходства, ритмического, интонационного, с известным переложением молитвы Ефрема Сирина «Отцы-пустынники и жены непорочны», которое было сделано Александром Сергеевичем .
С какой трагической силой поставил этот вопрос Пушкин:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.

     Глубоко и столь же поэтически зрело ответил Пушкину Филарет (Дроздов) — митрополит Московский , уже при жизни названный мудрым, а ныне причисленный Церковью к лику святых. Он не клеймит вероотступников, не предает анафеме, он говорит на том же поэтическом языке и потрясает силой убеждения. Как этого не хватает нашим сегодняшним служителям церкви.

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без правды Им же тайно
На печаль осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, Забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум —
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светлый ум.

     Ищущую душу поэта глубоко потряс этот неожиданно обращенный к ней голос знаменитого иерарха. Пушкин пишет митрополиту послание, в котором звучит неподдельное чувство благодарности и умиления:

Я лил потоки слез нежданных.
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей…

      Наш великий русский гений нашел ответ на самый жгучий вопрос. Он понял, почувствовал всей своей душой бессмыслицу, отчаяние этой жизни, неминуемо отнимаемой неумолимой смертью. Но он пережил и другое — радость осознания того, что человека ожидает не тупик смерти, а бесконечная перспектива жизни, наполненной Богом — любви. И, как известно, с Его именем на устах он перешел в тот мир.

      Позднее  А. А. Фет напишет : «Русская поэзия по природе своей христианка, укрывшаяся от мира молитвенница» . Думается, что в приведенных словах есть большая доля истины, и поэзия Фета могла бы помочь в раскрытии одной из кардинальных особенностей русской лирики вообще. Так, к началу 1840-х годов оформляется целый цикл, который по обращенности к сакральному образу Божьей Матери  может быть удостоен названия «цикла Пречистой Девы»: сонеты «Владычица Сиона» и «Мадонна», переложение в стихах молитвы «Ave Maria», стихотворение «Ночь тиха. По тверди зыбкой...»  У Фета религиозное чувство нерасторжимо слито с эстетическим созерцанием и не может быть выделено из него в чистом виде. Фет ни на миг не забывает, что образ Мадонны претворен средствами искусства и представлен как совершенное воплощение Вечной Женственности, «тайны небес».
        Следует принять во внимание стихотворения, в которых прямо разрабатываются христианские темы и сакральные образы («Горы. Ода», «Видение», «Мой ангел», «Блудница», «Последнее слово», «Когда у райских врат изгнанник...», «Аваддон» и др.). Преобладающими в его поэзии становятся стихи, в которых выражаются глубоко религиозные чувства, обостренно личные переживания молитвенного состояния души, то, что можно было бы назвать христианским лиризмом («Как ангел неба безмятежный...», «Опять я затеплю лампаду...», «Мой друг, я верую, надеюсь и люблю...», «Не первый год у этих мест...», «Молятся звезды, мерцают и рдеют...»). Поэту удается в них достичь непосредственных форм выражения религиозного чувства, высот проникновенного лиризма — и при обращении к сакральному образу Божьей Матери:


Опять я затеплю лампаду
 И вечную книгу раскрою,
Опять помолюся Пречистой
С невольно-горючей слезою.
Опять посетит меня радость
Без бури тоски и веселья,
И снова безмолвные стены
Раздвинет уютная келья...

Атмосфера «молитвы и сладкой тишины» особо сильно ощутима в стихотворении  «Ave Maria»:

Ave Maria — лампада тиха,
В сердце готовы четыре стиха:

Чистая дева, скорбящего мать,
Душу проникла твоя благодать.
Неба царица, не в блеске лучей,
В тихом предстань сновидении ей!

Ave Maria — лампада тиха,
Я прошептал все четыре стиха.

    Таким образом, религиозное чувство Фета по своей природе правоверно и ортодоксально, но оно закрепляет и доводит до полного примирения то, что уже было заложено, но находилось еще в состоянии подвижного равновесия в лермонтовском «Выхожу один я на дорогу...».

    В поэзии второй половины XIX века мы не найдем другого лирика, в ком проявлялась бы такая «несокрушимая цельность», экстатическая мощь, дерзость лирического духа, как в Фете.  Ни Тютчев с его трагическим самосознанием «двойного бытия», ни Некрасов с его «страстной до страдания» и покаянной музой не могут претендовать на эту роль. Эта несокрушимая цельность поэтической личности (ибо Фет, кажется, один ничего не боится и ни в чем не сомневается) и определили религиозный дух его поэзии, ее мистическую сущность и теургический пафос. Не случайно также, что гениальный русский композитор П. И. Чайковский в письме от 26 августа 1889 года к К. Р. (великому князю Константину Романову) сравнил Фета с Бетховеном, хотя аналогии с Шопеном и Листом могли бы оказаться более привычными и понятными: «Скорее можно сказать, что Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область. Поэтому часто Фет напоминает мне Бетховена, но никогда Пушкина, Гёте, или Байрона, или Мюссе. Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова.»

     В новых исторических условиях середины и второй половины XIX века Фет, можно сказать, целенаправленно продолжал животворную традицию Пушкина, завещанное великим русским национальным гением понимание искусства в свете высокого духовно-религиозного идеала. В этом плане показательна включенность Фета в пушкинские празднования 1880 года по поводу открытия памятника поэту в Москве. Откликом на столь знаменательное событие становится фетовский сонет «Исполнилось твое пророческое слово...» Как показал Н. Струве, Фет в первую очередь парафразирует известный сонет Пушкина «Поэту».

Исполнилось твое пророческое слово;
Наш старый стыд взглянул на бронзовый твой лик,
И легче дышится, и мы дерзаем снова
Всемирно возгласить: ты гений! ты велик!

Но, зритель ангелов, глас чистого, святого,
Свободы и любви живительный родник,
Заслыша нашу речь, наш вавилонский крик,
Что в них нашел бы ты заветного, родного?

На этом торжище, где гам и теснота,
Где здравый русский смысл примолк, как сирота,
— Всех громогласней тать, убийца и безбожник,
Кому печной горшок всех помыслов предел,
Кто плюет на алтарь, где твой огонь горел,
Толкать дерзая твой незыблемый треножник!

      Последние годы жизни Афанасия Фета трагичны и глубоко несчастны. Современники отмечали, что он не раз пытался покончить с собой, его одолевали тягостные мысли. По его мнению, жизнь стала бессмысленной, так как в ней нет любви и душевного счастья. Это состояние души поэта несомненно отразилось на написанных им произведениях.

Измучен жизнью, коварством надежды,
Когда им в битве душой уступаю,
И днем и ночью смежаю я вежды
И как-то странно порой прозреваю.

Еще темнее мрак жизни вседневной,
Как после яркой осенней зарницы,
И только в небе, как зов задушевный,
Сверкают звезд золотые ресницы.

И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира.

И неподвижно на огненных розах
Живой алтарь мирозданья курится,
В его дыму, как в творческих грезах,
Вся сила дрожит и вся вечность снится.

И всё, что мчится по безднам эфира,
И каждый луч, плотской и бесплотный,-
Твой только отблеск, о солнце мира,
И только сон, только сон мимолетный.

И этих грез в мировом дуновеньи
Как дым несусь я и таю невольно,
И в этом прозреньи, и в этом забвеньи
Легко мне жить и дышать мне не больно.

2

В тиши и мраке таинственной ночи
Я вижу блеск приветный и милый,
И в звездном хоре знакомые очи
Горят в степи над забытой могилой.

Трава поблекла, пустыня угрюма,
И сон сиротлив одинокой гробницы,
И только в небе, как вечная дума,
Сверкают звезд золотые ресницы.

И снится мне, что ты встала из гроба,
Такой же, какой ты с земли отлетела,
И снится, снится: мы молоды оба,
И ты взглянула, как прежде глядела.   
      
      
       3 декабря 1892 года перестало биться сердце одного из ярких поэтов XIX века Афанасия Афанасьевича Фета (Шеншина), с которым, по сути, была связана целая эпоха в поэзии России. И  уже на следующий день по Москве поползли чудовищные слухи.  Каждый рассказывал о случившемся  по-своему.  Одни говорили, что  его убило шампанское. Поэт заболел двухсторонним воспалением легких и  доктор выписал больному кучу лекарств, а, уходя, особо подчеркнул: во время приема медикаментов — никакого спиртного, особенно  шампанского , так как его пузырьки, содержащие углекислый газ, очень угнетают именно дыхательную систему, легкие могут просто отключиться и вполне вероятна , что смерть наступила  от удушья.
    Другие утверждали, что  Фет хотел выпить шампанского, но у него его не оказалось под рукой. Он отправил супругу к доктору с просьбой, чтобы она все-таки уговорила эскулапа разрешить больному глоточек. Жена уехала, а он, едва она вышла за порог, вскочил с постели, подбежал к журнальному столику, на котором лежал тонкий стальной стилет для разрезания бумаги, схватил это острое оружие, и зарезал сам себя!
    Третьи в фантазиях перещеголяли всех прочих.   Поэту  хочется выпить бокал шампанского, жена отсылается к доктору, стилет не помог (его отобрала у ослабевшего поэта служанка). Потом Фет решил  куда-то услать служанку в соседнюю комнату якобы за чернилами, чтобы написать завещание. Служанка покорно отправляется в другую комнату, Фет бежит в кухню. Там он достает самый подходящий нож и вонзает себе в самое сердце…и так далее, так далее.
        Согласно же медицинскому заключению, смерть Фета произошла от «грудной болезни», осложненной бронхитом". С годами Фета начали донимать болезни. Участились приступы удушья и загрудинные боли. Ни шампанское, ни стилет, ни кухонный нож здесь абсолютно не причем. Как оно было на самом деле?  Сохранились в архивах воспоминания секретаря поэта  с конца 1886  Е. В. Кудрявцевои  (при жизни поэта — Федоровой): «...сердце разрывалось, глядя, как с каждым часом мой дорогой Афанасий Афанасьевич  уходил от нас все дальше и дальше. „Я гасну, как лампа”, — говорил он». Это подлинные воспоминания единственного очевидца смерти Фета. " 21 ноября утром, напившись кофею, он сказал, что ему хочется шампанского. Марья Петровна без доктора не решилась дать и вызвалась сию же минуту съездить к Остроумову и спросить. Афанасий  Афанасьевич  ласково с ней простился, сказав: «Прощай, мамочка, будь здорова, дорогая моя», — и поцеловал ее руку. Надо прибавить, что и накануне весь вечер, и в это утро он был очень мрачен и молчалив. Только что Марья  Петровна  уехала, Афанасий  Афанасьевич  поднялся и сказал: «Пойдемте в кабинет (мы сидели в столовой), мне надо вам продиктовать. Мы пошли, и я его поддерживала, как всегда в последнее время. В кабинете я спросила: «Мы будем писать письмо?» — «Нет, возьмите лист писчей бумаги.» В эту минуту я заметила у него в руках разрезальный для писем стальной нож. Я ни о чем еще не догадывалась; он продиктовал следующее и сказал: «Дайте, я подпишу.».  При этом он заметно был в большом волнении. Поняв его, я растерялась и начала уговаривать; он рассердился; я подошла и старалась взять у него из рук разрезальный нож; с большим трудом мне это удалось, причем я разрезала себе ладонь в нескольких местах; тогда Афанасий Афанасьевич   побежал в столовую и так скоро, что я едва догнала; по дороге звоню изо всех сил, но никто из прислуги нейдет; я вижу, что Афанасий Афанасьевич хочет отворить шифоньерку, где лежали ножи, я стараюсь его не пустить; наконец, силы его оставили от такого волнения, и прошептавши: «Черт», он опустился тут же на стул (в это время прибежал наш человек и девушка), начал дышать все тише, тише, потом вдруг широко раскрыл глаза, как будто увидев что-то необычайное, между тем как правая рука сложилась в крестное знамение, — и через минуты две все было кончено.

       Помолчим и вспомним прекрасные стихи двуликого гения, трансформировавшего  свою глубокую человеческую драму в светлые стихи о красоте жизни, воспевший  воздушный полет в вечность!

Как грустны сумрачные дни
Беззвучной осени и хладной!
Какой истомой безотрадной
К нам в душу просятся они!

Но есть и дни, когда в крови
Золотолиственных уборов
Горящих осень ищет взоров
И знойных прихотей любви.

Молчит стыдливая печаль,
Лишь вызывающее слышно,
И, замирающей так пышно,
Ей ничего уже не жаль.

        +++
Зреет рожь над жаркой нивой,
И от нивы и до нивы
Гонит ветер прихотливый
Золотые переливы.

Робко месяц смотрит в очи,
Изумлен, что день не минул,
Но широко в область ночи
День объятия раскинул.

Над безбрежной жатвой хлеба
Меж заката и востока
Лишь на миг смежает небо
Огнедышащее око.

           +++
Летний вечер тих и ясен;
Посмотри, как дремлют ивы;
Запад неба бледно-красен,
И реки блестят извивы.

От вершин скользя к вершинам,
Ветр ползет лесною высью.
Слышишь ржанье по долинам?
То табун несется рысью.

          +++
Отсталых туч над нами пролетает
Последняя толпа.
Прозрачный их отрезок мягко тает
У лунного серпа.

Царит весны таинственная сила
С звездами на челе.-
Ты, нежная! Ты счастье мне сулила
На суетной земле.

А счастье где? Не здесь, в среде убогой,
А вон оно — как дым.
За ним! за ним! воздушною дорогой —
И в вечность улетим!