Н. С. Гумилёв. Путешественник, воин, поэт

                «Путешественник, воин, поэт» (страницы жизни и творчества Николая Гумилёва)
                          
                Николай Степанович Гумилёв, 3 (по н. ст. 15) апреля 1886 г., Кронштадт –
24 августа 1921 г., Петроград.
       И вот вся жизнь! Круженье, пенье,
Моря, пустыни, города,
Мелькающее отраженье
Потерянного навсегда.

Бушует пламя, трубят трубы,
И кони рыжие летят.
Потом волнующие губы
О счастье, кажется, твердят.

И вот опять восторг и горе,
Опять, как прежде, как всегда,
Седою гривой машет море,
Встают пустыни, города.

Когда же, наконец, восставши
От сна, я буду снова я –
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья?

                Николай Гумилёв. Из книги «Костёр», 1918 г.

                ***
                «Что есть прекрасная жизнь, как не реализация вымыслов, созданных искусством? Разве не хорошо сотворить свою жизнь, как художник творит свою картину, как поэт создаёт поэму? Правда, материал очень  неподатлив, но разве не из твёрдого камня высекаются самые дивные статуи?

                Николай Гумилёв, из письма В. Е. Аренс от 1 июля 1908 г.

                ***
«Оттого я люблю Гумилёва,
Что, ошибки и страсти влача,
Был он рыцарем света и слова
И что вера его горяча».

         Николай Оцуп.

                Николай Степанович Гумилёв… Непревзойдённый романтик «серебряного века», рыцарь поэзии русской… Путешественник; воин; поэт…

                Родился он 3 (по новому стилю 15) апреля 1886 года в Кронштадте в семье корабельного врача Степана Яковлевича Гумилёва. Когда мальчик родился, была гроза, и, по семейному преданию, нянька сказала, что у Коленьки будет бурная жизнь, что потом и сбылось.
                Учиться мальчик начал рано. На шестом году выучился читать, примерно в это же время начал сочинять басни, хотя и не умел ещё их записывать. В восемь лет он уже  писал стихи и рассказы.
                Раннее поэтическое развитие Гумилёва… Удивительный мир, в котором мальчик жил с раннего – раннего детства… Через много лет, когда он уже был признанным поэтом, он рассказывал своей ученице, Ирине Одоевцевой (цитирую по её воспоминаниям):
                «Моё детство было до  странности волшебным. Я жил в каком-то мною самим созданном мире, ещё не понимая, что это  -- мир поэзии. Я старался проникнуть в тайную суть вещей воображением…»

<< Каждый пыльный куст придорожный
Мне кричал: «Я шучу с тобой,
Обойди меня осторожно
И узнаешь, кто я такой!» >>, --
                писал поэт, вспоминая своё детство.

                Николай Гумилёв говорил  Одоевцевой, что ничто так не помогает писать стихи, как воспоминания детства. «Когда я нахожусь  в особенно творческом состоянии… я живу будто двойной жизнью, наполовину здесь, в сегодняшнем дне, наполовину там, в прошлом, в детстве. В особенности ночью.
                Во сне – не странно ли? – я постоянно вижу себя ребёнком. И утром, в те короткие таинственные минуты между сном и пробуждением, когда сознание плавает в каком-то сиянии, я чувствую, что сейчас, сейчас в моих ушах зазвучат строки новых стихов.
                Хорошо тоже вспоминать  своё детство вслух.   
                Меня очень баловали в детстве – больше, чем моего старшего брата (старший брат Н. С. Гумилёва – Дмитрий Степанович Гумилёв (1884 – 1922 г. г.) – В. К.). Он был здоровый, красивый, обыкновенный мальчик, а я – слабый и хворый. Ну, конечно, моя мать жила  в вечном страхе за меня, любила меня фанатически. И я любил её больше всего на свете. Я всячески старался ей угодить. Я хотел, чтобы она гордилась мной» (из воспоминаний И. Одоевцевой «На берегах Невы»).
                Мать Николая Гумилёва, Анна Ивановна, ценила только один метод воспитания – доброту, а в образовании главным и необходимым считала развивать вкус. Не потому ли мальчик  так  рано начал читать и первой его книжкой стали сказки Ганса – Христиана Андерсена.
                В 10 – 12 лет любимыми писателями Коли Гумилёва были Майн Рид, Фенимор Купер, Густав Эмар: мир, полный приключений, привлекал мальчика, манил, завораживал. Чуть позже Гумилёв стал читать произведения Пушкина (любовь к которому осталась у него на всю жизнь), полюбил Некрасова. Любил также читать о путешественниках. И когда в книге описывалось какое-нибудь путешествие, следил по карте за его маршрутом.

                Детство будущего поэта прошло, гл. обр., в Царском Селе и в Петербурге. Когда семья жила в Царском Селе, Николай учился в  царскосельской мужской гимназии, директором которой в то время был большой русский поэт Иннокентий Анненский. Юный поэт  часто бывал дома у Анненского, перед которым преклонялся, читал ему свои стихи.

«Я помню дни: я, робкий, торопливый,
Входил в высокий кабинет,
 Где ждал меня спокойный и учтивый,
Слегка седеющий поэт.

Десяток фраз, пленительных и странных,
Как бы случайно уроня
Он вбрасывал в пространства безымянных
Мечтаний – слабого меня».

                Так Гумилёв напишет в 1911 г. в стихотворении «Памяти Анненского». Но это будет позже. А пока он часто встречается с любимым учителем, беседует с ним о поэзии.
                В гимназии же Гумилёв учится без особого усердия, не проявляет к учёбе никакого интереса (особенно не любит точные науки). Зато поэзия занимает в его жизни всё большее место. И в 1905 г., ещё будучи гимназистом, он издал свой первый стихотворный сборник – «Путь конквистадоров». Это – наивная, ученическая книга, которую сам автор считал слабой и не заслуживающей внимания.
               В стихотворении, открывающем сборник, юный поэт утверждал:

«Я  конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.»

                Поэт называет себя конквистадором. Кто такие конквистадоры? Это – испанские завоеватели, в XV – XVI в. в. захватившие огромные территории в Америке. Но слово «конквистадор» означает для Гумилёва не только завоеватель, но и (прежде всего) – победитель. Он мечтал быть победителем с детства: в 11 – 12 лет любил устраивать баталии всех родов войск (его воинами были оловянные солдатики): проявляя незаурядную фантазию, он придумывал сложные военные операции, одновременно сражаясь за обоих  противников; и всегда, даже в играх с товарищами, стремился властвовать.
                Друг Гумилёва, поэт Георгий Иванов, писал:
                «Гумилёв был слабый, неловкий, некрасивый ребёнок – но он задирал сильных, соперничал с ловкими и красивыми. Неудачи только пришпоривали его.
                Часами блуждая по царскосельскому парку, он воображал тысячи способов осуществить свою мечту – прославиться. Стать полководцем? Учёным? Взорвать Петербург? Всё равно что – только бы люди повторяли имя Гумилёва, писали о нём книги, удивлялись ему.
                Понемногу план завоевания мира сложился в его голове. Надо следовать своему призванию – писать стихи. Эти стихи должны быть  лучше всех существующих, должны поражать, ослеплять, сводить с ума…»

                «Надо следовать своему призванию – писать стихи», -- решил юный Гумилёв. И он пишет стихи, медленно, но упорно овладевая мастерством.

Сады моей души всегда узорны,
В них ветры так свежи и тиховейны,
В них золотой песок и мрамор чёрный,
Глубокие, прозрачные бассейны.

Растенья в них, как сны, необычайны,
Как воды утром, розовеют птицы,
И – кто поймёт намёк  старинной тайны?
В них девушка в венке великой жрицы.

Глаза, как отблеск чистой серой стали,
Изящный лоб, белей восточных лилий,
Уста, что никого не целовали
И никогда ни с кем не говорили.

И щёки – розоватый жемчуг юга,
Сокровища немыслимых фантазий,
И руки, что ласкали лишь друг друга,
Сплетаяся в молитвенном экстазе.

У ног её – две чёрные пантеры
С отливами  змеиными на шкуре,
Взлетев от роз таинственной пещеры,
Её фламинго плавает в лазури.

Я не смотрю на мир бегущих линий,
Мои мечты лишь вечному покорны.
Пускай сироко бесится в пустыне,
Сады моей души всегда узорны.

                В 1906 г., вскоре после окончания гимназии, Гумилёв уезжает в Париж. Там слушает лекции в Сорбонне и заводит знакомства в художественной среде; предпринимает попытку издания журнала «Сириус», в 3-х вышедших номерах которого печатается под собственной фамилией и под  псевдонимом Анатолий Грант. Посылает корреспонденции в журнал «Весы», газеты «Русь» и «Раннее утро».
                В Париже, в 1907 г., вышел 2-й сборник Николая Гумилёва, «Романтические цветы», посвящённый  Анне  Горенко, которую мы все знаем под именем Анна Ахматова, будущей жене автора сборника «Романтические цветы». С этой книги и начинается более или менее зрелое творчество  будущего большого Поэта. Валерий Брюсов, похваливший авансом 1-ю его книгу, с удовлетворением констатирует, что не ошибся в своих прогнозах: теперь стихи «красивы, изящны и, большею частью интересны по форме».
                Кстати, одно стихотворение из этого сборника я уже дал в этой композиции: «Сады моей души всегда узорны…» Вот ещё одно:

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру  его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озёр.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полёт,
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю весёлые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав?..
Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

                Весной 1908 г. поэт возвращается в Россию и начинает активно участвовать в литературной жизни Петербурга: знакомится со знаменитым поэтом – символистом Вячеславом Ивановым, выступает постоянным критиком в газете «Речь», позже начинает печатать в этом же издании стихи и рассказы (он и прозаиком был замечательным – писал по преимуществу возвышенную романтическую прозу – рассказы, новеллы «Радости земной любви», «Принцесса Зара», «Золотой рыцарь», «Скрипка Страдивариуса», «Путешествие в страну голубого эфира» и др. произведения. Вот произведение, которое мне кажется лучшим созданием Гумилёва – прозаика:

                Радости земной любви
               
                Три новеллы

                Посвящается Анне Андреевне Горенко

                Одновременно с благородной страстью, которая запылала в сердце Данте Алигьери к дочери знаменитого Фолько Понтимари, называемой её подругами нежной Беатриче, Флоренция видела  другую любовь, радости и печали которой проходили не среди  холодных небесных пространств, а здесь, на цветущей итальянской земле.
                И для того, кому Господь Бог в бесконечной мудрости своей не позволил быть свидетелем этого прекрасного зрелища, я расскажу то немногое, что мне известно о любви благородного Гвидо Кавальканти к стройной Примавере.

                I

          Долго страдая от тяжёлого, хотя и сладкого, недуга скрытой любви, Кавальканти наконец решил открыться благородной даме своих мыслей, нежной Примавере, рассказав в её присутствии вымышленную историю, где истина открылась бы под сетью хитроумных выдумок, подобно матовой белизне женской руки, сплошь покрытой драгоценными кольцами венецианских мастеров.
                Случай – увы! – слишком часто коварный союзник влюблённых – на этот раз захотел помочь ему и устроил так, что, когда Кавальканти посетил своего друга, близкого родственника прекрасной Примаверы, он нашёл их обоих, беседующих  в одной из зал их дома, и, не возбуждая никаких подозрений, мог просить разрешения рассказать рыцарскую историю, будто бы недавно прочитанную им и сильно поразившую его воображение. Его друг высказал живейшее нетерпение выслушать её, а Примавера, опустив глаза, улыбкой дала  понять своё желание, обнаружив при этом ещё раз ту совершенную учтивость, которая отличает лиц высокого происхождения и не менее высоких душевных качеств.
             Кавальканти начал рассказывать о синьоре, который любил даму, не только не отвечавшую на его чувства, но даже выразившую желание не встречаться с ним совсем, ни на улицах их родного города, ни на собраниях благородных дам, где они показывают свою красоту, ни в церкви во время мессы; как этот рыцарь, с сердцем, где, казалось, все печали свили свои гнёзда, скрылся в самый отдалённый из своих замков для странных забав, мучительных наслаждений неразделённой любви. Знаменитый художник из золота и слоновой кости сделал ему дивную статую дамы, любовь к которой  стала властительницей его души. Потянулись одинокие дни, то печальные и задумчивые, как совы, живущие в бойницах замка, то ядовитые и чёрные, как змеи, гнездящиеся в его подвалах. С раннего утра до поздней ночи склонялся несчастный влюблённый перед бездушной статуей, наполняя рыданиями и вздохами гулко звучащие залы. И всегда только нежные и почтительные слова слетали с его уст, и всегда он говорил только о любимой даме. Никто  не знает, сколько прошло тяжёлых лет, и скоро погасло бы жгучее пламя жестокой жизни и  полуослепшие от слёз глаза взглянули бы  в кроткое лицо вечной ночи, но великая любовь сотворила великое чудо: однажды, когда особенно чёрной тоской сжималось сердце влюблённого и уста его шептали особенно нежные слова, рука статуи дрогнула и протянулась к нему, как бы для поцелуя. И, когда он припал к ней губами, лучезарная радость прозвенела в самых дальних коридорах его сердца, и он встал, сильный, смелый и  готовый для новой жизни.
                А статуя так и осталась с протянутой рукой.
                Голос Кавальканти дрожал, когда он рассказывал эту историю, и он часто бросал красноречивые взгляды в сторону Примаверы, которая слушала, скромно опустив глаза, как и подобает девице столь благородного дома. Но – увы! – его хитрость не была понята, и, когда его друг принялся горько сетовать на жестокость прекрасных дам, Примавера заметила, что несмотря на всю занимательность рассказанной истории, она всем рыцарским романам и любовным новеллам предпочитает книги благочестивого содержания и в особенности «Цветочки» Франциска Ассизского. Сказав это, она поднялась и вышла с таким благородным достоинством, что к ней можно было приложить слова древних поэтов, воспевающих походку богинь.
                Видя столь полную неудачу давно лелеемого плана, Кавальканти  ощутил в сердце горькое отчаяние и, не надеясь, что сумеет овладеть собой, попрощался со своим другом, прося его не отягощать себя скукой проводов. Солнце уже село, и по залам плавали сумерки, когда вдруг у самых  дверей Кавальканти заметил нежную Примаверу, одну, смущённо наклонившуюся к синеватому мрамору пола. «Я уронила кольцо, -- сказала она немного тише обыкновенного, -- не хотите ли помочь мне его найти?» И когда он нагнулся, рука, тонкая, нежная, с бледно-голубыми жилками, будто случайно скользнула по его лицу, но  на миг задержалась у губ. И быстрота, с которой он поднял голову, не могла сравниться с быстротой Примаверы, скрывшейся за тяжёлой из французского дуба дверью. Тогда Кавальканти понял, что он всё равно не найдёт кольца, как если бы оно упало в пенные воды Адриатического моря, и пошёл домой с душой, достигнувшей высшей степени блаженства.

                II

                Последнее время Кавальканти часто встречался с прекрасной Примаверой то на собраниях, где юноши благородных домов удостаиваются высокой чести быть служителями своих дам, то во время благочестивых  процессий, то в доме её родителей. И ни нежные взгляды, ни тяжёлые вздохи или любовные сонеты не могли поколебать того особенно холодного невнимания, с каким Примавера относилась к внушённой ею любви. В то время вся Флоренция говорила о заезжем венецианском синьоре и о его скорее влюблённом, чем почтительном, преклонении перед красотой Примаверы. Этот венецианец одевался в костюмы, напоминающие цветом попугаев, ломаясь, пел песни, пригодные разве только для таверн или грубых солдатских попоек, и хвастливо рассказывал о путешествиях своего соотечественника Марко Поло, в которых сам и не думал участвовать. И как-то Кавальканти видел, что Примавера приняла предложенный ей сонет этого высокомерного глупца, где воспевалась её красота в  выражениях напыщенных и смешных: её груди сравнивались со снеговыми вершинами Гималайских гор, взгляды с отравленными стрелами обитателей дикой Тартарии, а любовь, возбуждаемая ею, с чудовищным зверем  Симлой, который живёт во владениях Великого Могола, ежедневно пожирая тысячи людей; вдобавок размер часто пропадал, и рифмы были расставлены неверно. Но всё-таки в минуты унынья сердце Кавальканти томилось безосновательной, но жгучей ревностью, подобно тому как благородная сталь военного меча разъедается ржавчиной в холодной сырости старых подвалов.
                Задумчивый, чувствуя себя первым в доме печалей, шёл он однажды по площади, размышляя о том, чтобы уехать навсегда в далёкие страны или просто ударом стилета оборвать  печальную нить своей жизни.  Был полдень, жаркий и душный. Тихие улицы старинной Флоренции, казалось, дремали в ожидании вечера, когда по ним грациозной вереницей пройдут прекрасные и нежные дамы,  а влюблённые юноши, стоя в отдалении, будут опускать пылающие взоры. Кавальканти шёл, весь отданный своим чёрным думам, и, только случайно подняв глаза, заметил Лоренцо, старого нищего, хитрость которого была хорошо известна среди молодёжи. Он стерёг влюблённых во время их встреч и условно постукивал костылём, когда приближались нескромные или ревнивцы. Нежные дамы только ему доверяли относить письма, назначая тайные свидания. И сейчас старый Лоренцо с лукавой усмешкой  запрятывал  что-то в бездонные складки своего шерстяного плаща, а рядом с ним, тщетно стараясь скрыть смущение, стояла стройная Примавера в платье, сверкающем ослепительной белизною.
                Столь же острая, сколь и внезапная, мука ревнивого подозрения огненным облаком окутала взоры Кавальканти, и, когда он снова получил возможность владеть своими чувствами, Лоренцо уже скрылся за соседним углом, а Примавера торопливыми шагами направлялась домой. Его присутствие осталось не замеченным обоими. С горьким отчаянием в сердце, чувствуя на лице смертельную бледность, Кавальканти быстро догнал Примаверу и голосом, дрожащим от страха быть прерванным, начал рассказывать, как давно он любит её, как велики его страдания, и просил, как последней милости, сказать, какому счастливцу старый Лоренцо понёс письмо; он выражал надежду, что её сердце отдано действительно достойному, и клялся умереть сегодня же, никому не открыв доверенной ему тайны. 
                Примавера шла, не поднимая головы и смущённо перебирая тонкими пальцами ароматные четки, но по мере того, как Кавальканти говорил, её губы вздрогнули, щёки покрылись румянцем, и, не дослушав, она принялась отвечать горячо и быстро. Она удивлялась даже мысли, что ею может быть послано письмо. Никогда благородные дамы не решились бы на такой поступок. Так можно думать и говорить разве только о бродячих певицах из Неаполя или о женщинах предместья, с которыми Кавальканти, конечно, очень хорошо знаком. Она не  понимала, как осмелился он подойти к ней на улице и даже говорить о своей любви. Разве он не знает, как тяжело и непристойно для благородной дамы выслушивать такие вещи? И, не закончив свою речь, с лицом, розовым от обиды и напоминающим индийский розоватый жемчуг, она скрылась за массивной дверью своего дома.
                Полный стыда за свои подозрения и неосновательную ревность, Кавальканти медленно пошёл обратно, утешая себя мыслью, что эта нежная дама равно недоступна для всех, и обещая себе в будущем не  тревожить её стыдливости ни вздохами, ни взглядами, чтобы хоть когда-нибудь заслужить прощение своей вины. Из этих размышлений его вывел старый Лоренцо, давно бродивший вокруг его дома, как большая летучая мышь. «От прекрасной Примаверы, -- сказал он, осторожно протягивая письмо, -- она дала мне за это целый дукат.»

                III

                Немного времени спустя случилось так, что Кавальканти заболел и волею Всемогущего Господа Бога должен был перейти в число граждан вечной жизни. Заплакала стройная и нежная Примавера, роняя частые крупные слёзы на положенное в мраморную гробницу тело её возлюбленного, а благородные синьоры с грустными лицами вспоминали, какие прекрасные вещи сделал отошедший в своём неустанном служении великолепной музе итальянской поэзии; называли его сонеты, баллады и дивную канцону о природе любви. Задумчивая Флоренция одевалась в траур.
                Светлый Ангел ввёл Кавальканти в райские двери, на которых зеленоватым лучистым светом были начертаны следующие слова: «Высшая радость, вечное счастье вам, входящие, отныне бессмертные.» И сказал Ангел: «Хочешь, я поведу тебя туда, где в свите девушек,  окружающих Деву Марию, находится нежная, как шелковистое облачко, кроткая Беатриче, прелести которой дивятся даже ангелы.» И Кавальканти ответил: «Как мне благодарить тебя, о светоносный? Ты знаешь, чем усладить страдающее сердце. Веди меня к прекрасной Беатриче и дай мне смелости хоть изредка взглядывать на её сверкающие одежды. Ведь она была подругой Примаверы».
                И сказал Ангел: «Хочешь, я поведу тебя туда, где в серебряных рощах рая проходит яркий, как солнце, невинный, как восточная лилия, Иисус Христос; с нежной лаской целует он всякого вновь приходящего к Нему». И Кавальканти ответил: «Светоносный, твоя благость превосходит все мои ожидания! Я попрошу у Иисуса Христа то золото, которое принесли Ему с востока три мудрых царя, и, сделав узорное кольцо, как жемчужину, возьму я слезу, ночью упавшую из кротких глаз в саду Гефсиманском. И у меня будет что подарить Примавере, когда она придёт.»
                И сказал Ангел: «Хочешь, я поведу тебя туда, где в Силе и Славе, окружённый легионами светлых духов, восседает на троне Бог Отец? Золотой венец над головой, на плечах золотая мантия, а в ногах лестница, сияющая золотом, по которой ангелы сходят на землю, а души праведных поднимаются к райским блаженствам». И Кавальканти ответил: «Если хочешь исполнить самое сокровенное желание моё, о светоносный, пойдём туда и ускорим наши шаги, и по той золотой лестнице, о которой ты говоришь, я спущусь на землю, где живёт моя Примавера».

                А теперь вернёмся к рассказу о жизненном и творческом пути Николая Гумилёва. – В конце нулевых годов (по-видимому около 1910-го) Гумилёв поступает на юридический факультет петербургского университета, вскоре переводится на историко – филологический.
                В 1910 г. выходит сборник Николая Гумилёва, принесший ему первый большой успех – «Жемчуга». Его высоко оценили маститые – Валерий Брюсов и Вячеслав Иванов. Это уже – настоящая победа молодого Гумилёва. Но самые большие его победы ещё впереди. Поэт упорно шёл к своей цели, преодолевая все преграды, он, по словам литературного критика и писателя Сергея Чупринина, «сам строил свою судьбу, как строят дом, сам её складывал, как складывают книгу.»

              В пути.

Кончено время игры,
Дважды цветам не цвести.
Тень от гигантской горы
Пала на нашем пути.

Область унынья и слёз –
Скалы с обеих сторон
И оголённый утёс,
Где распростёрся дракон.

Острый хребет его крут,
Вздох его – огненный смерч.
Люди его назовут
Сумрачным именем «Смерть».

Что ж, обратиться нам вспять,
Вспять повернуть корабли,
Чтобы опять испытать
Древнюю скудость земли?

Нет, ни за что, ни за что!
Значит, настала пора.
Лучше слепое Ничто,
Чем золотое Вчера!

Вынем же меч – кладенец,
Дар благосклонных наяд1,
Чтоб обрести наконец
Неотцветающий сад.
_____________________________-
                1 Наяда (то же – ундина, русалка) – нимфа (божество) водных стихий.
            
                Варвары.

Когда зарыдала страна над немилостью Божьей
И варвары в город вошли молчаливой толпою,
На площади людной царица поставила ложе,
Суровых врагов ожидала царица нагою.

Трубили герольды.1 По ветру стремились знамёна,
Как листья осенние, прелые, бурые листья.
Роскошные груды восточных шелков и виссона2
С краёв украшали литые из золота кисти.

Царица была – как пантера суровых безлюдий,
С глазами – провалами тёмного, дикого счастья.
Под сеткой жемчужной вздымались дрожащие груди,
На смуглых руках и ногах трепетали запястья.

И зов её мчался, как звоны серебряной лютни:
«Спешите, герои, несущие луки и пращи!
Нигде, никогда не найти вам жены бесприютней,
Чьи жалкие стоны вам будут желанней и слаще.

Спешите, герои, окованы медью и сталью,
Пусть в бедное тело вопьются свирепые гвозди,
И бешенством ваши нальются сердца и печалью
И будут красней виноградных пурпуровых гроздей.

Давно я ждала вас, могучие, грубые люди,
Мечтала, любуясь на зарево ваших становищ.
Идите ж, терзайте для муки расцветшие груди,
Герольд протрубит – не щадите заветных сокровищ».

Серебряный рог,  изукрашенный костью слоновьей,
На бронзовом блюде рабы протянули герольду,
Но варвары севера хмурили гордые брови,
Они вспоминали скитанья по снегу и по льду.

Они вспоминали холодное небо и дюны,
В зелёных трущобах весёлые щебеты птичьи,
И царственно синие женские взоры… и струны,
Которыми скальды3 гремели о женском величьи.

Кипела, сверкала народом широкая площадь,
И южное небо раскрыло свой огненный веер,
Но хмурый начальник сдержал опенённую лошадь,
С надменной усмешкой войска повернул он на север.

                1 Герольд – глашатай.
                2 Виссон – дорогая белая или пурпурная материя.
                3 Скальды – норвежские и исландские средневековые поэты.

                Ещё совсем недавно Гумилёв был лишь прилежным учеником (он своим учителем в литературе – причём и в поэзии, и в прозе считал маститого символиста Валерия Брюсова). Но он уже думает о том, как помочь другим овладеть поэтическим мастерством. Ещё до выхода «Жемчугов», сборника, сделавшего имя Гумилёву, у него возникла мысль об учреждении школы для изучения формальных сторон стиха: в июне 1909 г. Гумилёв становится одним из учредителей «Академии стиха» (другое название – «Общество ревнителей художественного слова»), куда вошли в т. ч.
и крупные поэты Иннокентий Анненский и Вячеслав Иванов.
                Следующее литературное начинание Гумилёва – создание совместно с Сергеем Маковским, художественным и литературным критиком и поэтом, журнала «Аполлон». Журнал начал выходить в октябре 1909 г. Впоследствии Маковский вспоминал:
                «…Уже тогда Гумилёв над нами главенствовал, держал себя авторитетом в области стихотворного умения, критиком непогрешимым.  Мне нравилась его независимость и самоуверенное мужество.»
                В течение нескольких лет Николай Гумилёв публикует в «Аполлоне» и стихи, и рецензии на поэтические сборники современных ему русских поэтов: Валерия Брюсова, Андрея Белого, Иннокентия Анненского, Фёдора Сологуба и многих других. Через много лет эти рецензии составят книгу «Письма о русской поэзии». Названия  гумилёвских статей говорят сами за себя: «Анатомия стихотворения», «Жизнь стиха» и т. д. Пишет Гумилёв и о поэзии иностранной, чаще всего – о французской, ведь любовь и глубокий интерес к французской поэзии появилась  у него ещё в юные годы. В 1914 г. вышел в переводе Гумилёва сборник  стихов замечательного французского поэта XIX  в. Теофиля Готье (Готье – большая любовь Гумилёва, его стихи Гумилёв переводил с особенным удовольствием). Кстати, добавлю в скобках – одна из статей Николая Гумилёва называется «Переводы стихотворные». Итак – Теофиль Готье в переводе Николая Гумилёва:

                На берегу моря.

Уронила луна из ручек –
Так рассеянна до сих пор –
Веер самых розовых тучек
На морской голубой ковёр.

Наклонилась… достать мечтает
Серебристой тонкой рукой,
Но напрасно! Он уплывает,
Уносимый быстрой волной.

Я б достать его взялся… Смело,
Луна, я б прыгнул в поток,
Если б ты спуститься хотела
Иль подняться к тебе я мог.

                Анакреонтическая песенка

                (Анакреонт или Анакреон (ок. 570 – 478 до н. э.) – древнегреческий поэт – лирик, прославляющий наслаждение радостями жизни).

Ты хочешь, чтоб была я смелой?
Так не пугай, поэт, тогда
Моей любви, голубки белой
На небе розовом стыда.

Идёт голубка по аллее,
И в каждом чудится ей враг.
Моя любовь ещё нежнее,
Бежит,  коль к ней направить шаг.

Немой, как статуя Гермеса 1,
Остановись, и вздрогнет бук, --
Смотри, к тебе из чащи леса
Уже летит крылатый друг.

И ты почувствуешь дыханье
Какой-то ласковой волны
И лёгких, лёгких крыл дрожанье
В сверканье сладком белизны.

И на плечо твоё голубка
Слетит, уже приручена,
Чтобы из розового кубка
Вкусил ты сладкого вина.

                1 Гермес (греч. мифология) (рим. Меркурий) – по одной из многочисленных функций покровитель путников; изображался с жезлом и с крылышками; статуи Гермеса создали Лисипп, Пракситель и др.

                Но вернёмся к Гумилёву – критику. – Критиком он был превосходным: необычайная требовательность соединялась в его статьях и рецензиях с большой глубиной и точностью оценок. Не был лишён и Гумилёв – критик и проницательности. Вот один пример. – В 1910 г. вышла в свет первая книжка стихов Марины Цветаевой, и Николай Степанович оказался среди тех критиков, которые сумели разглядеть в полудетских, ещё таких наивных, стихах, талант и своеобразие юной поэтессы. «…Эта книга -- …книга прекрасных стихов», -- писал Гумилёв о первом сборнике поэтессы, ставшей впоследствии гордостью русской поэзии.

                В 1911 году, благодаря усилиям Гумилёва, был создан «Цех поэтов» или «Цех акмеистов». Его костяк составили 6 поэтов: сам Николай Гумилёв, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Сергей Городецкий, Михаил Зенкевич и Владимир Нарбут. А в 1913 г. «Аполлон» опубликовал небольшую статью Гумилёва – «Наследие символизма и акмеизм». В ней поэт утверждал, что символизм закончил свой круг развития и на смену этому направлению, сыгравшему огромную роль в русской литературе, идёт другое направление – акмеизм. Слово «акмеизм» производное от греческого «акме» -- цвет, цветущая пора, а также – сила, высшая степень. Николай Степанович Гумилёв стал признанным главой и теоретиком нового направления.
                Мистическим туманам символизма акмеисты противопоставляли ясный, твёрдый, правдивый взгляд на жизнь. Они возводили в культ любование реальными вещами («Где слог найду, чтоб описать прогулку, //  Шабли во льду, поджаренную булку // И вишен спелых сладостный агат», -- писал Михаил Кузмин, примыкавший к акмеистам; кстати – шабли – сорт вина). В то же время акмеисты декларировали внимание к жизни во всей её полноте и даже обещали найти для выражения этого» достойные одежды безупречных форм» (это, правда, далеко не всегда удавалось).
                Но вернёмся к «Цеху поэтов». Руководили «Цехом» два «мастера», т. наз. «синдики» -- Николай Гумилёв и Сергей Городецкий. Остальные были «подмастерьями». Гумилёв вменял в обязанность «подмастерьям» беспрекословное повиновение, работу над стихами по указанию «мастера». Для публикаций же использовались «Аполлон» и созданные при «Цехе» журнал и издательство, которые назывались одинаково – «Гиперборей».
                Один из талантливых современников Гумилёва, критик и эссеист Андрей Левинсон, так писал в ноябре 1912 г. о «Цехе поэтов»: «Образование этого цеха не только, думается мне, маскарадная причуда в средневековом роде; в этом прозвище, не случайно заимствованном из ремесленного быта, содержится  обещание согласного и непритязательного сотрудничества.»
                То, что показалось естественным человеку, жившему в то время, нам может показаться странным и необычным: прежде всего такое «объединение» поэтов и законы, которым должны были подчиняться «подмастерья» цеха ярких индивидуальностей. Но мы знаем, что Гумилёв  слишком большое значение придавал поэтической технике, относился к поэзии, как к ремеслу: он искренне верил в то, что можно написать хорошие стихи, если в совершенстве овладеешь поэтической техникой. Но большой художник, как правило, не укладывается в «прокрустово ложе» собственных схем и теорий. Гумилёв, как и другие наиболее талантливые из его собратьев по «Цеху», был поэтом милостью божьей, и занятия в «Цехе поэтов», возможно, лишь помогли развить то, что было дано ему от природы: «он обрёл не дар речи, -- пишет С. Чупринин, -- а только свободу владения этим даром, избавился от скованности, косноязычия, дефектов произношения, подобно тому как Демосфен, набирая в рот камешки, избавился от таких же дефектов и проявил в себе дар великого оратора.» Лучшие стихи Николая Гумилёва, стихи мастера, по-настоящему вдохновенны, про них никак не скажешь, что они «сделаны».

Я жду, исполненный укоров,
Но не весёлую жену
Для задушевных разговоров
О том, что было в старину.

И не любовницы: мне скучен
Прерывный шёпот, томный взгляд,
И к упоеньям я приучен,
И к мукам горше во сто крат.

Я жду товарища, от  Бога
В веках дарованного мне
За то, что я томился много
По вышине и тишине.

И как преступен он, суровый,
Коль вечность променял на час
Принявши дерзко за оковы
Мечты, связующие нас.

                Это стихотворение вошло в 4-й сборник Николая Гумилёва – «Чужое небо», вышедший в 1912 г. Обращено оно к Анне Ахматовой, которая в то время уже года два была женой Гумилёва. Впервые они встретились в 1903 г. – семнадцатилетний Николай и четырнадцатилетняя Анна. Оба юные, недавно написавшие свои первые стихи. «В ремешках пенал и книги были, // Возвращалась я домой из школы. // Эти липы, верно, не забыли // Нашей встречи, мальчик мой весёлый», -- напишет Ахматова через 9 лет, в 1912 г., вспоминая их  первые встречи. Сразу же после знакомства Николай влюбился в эту высокую, стройную, красивую девочку. И в том же, 1903-м, написал первое стихотворение, посвящённое ей – «Русалка».

На русалке горит ожерелье
И рубины греховно-красны,
Это странно-печальные сны
Мирового, больного похмелья.
На русалке горит ожерелье
И рубины греховно-красны.

У русалки мерцающий взгляд,
Умирающий взгляд полуночи,
Он блестит, то длинней, то короче,
Когда ветры морские кричат.
У русалки чарующий взгляд,
У русалки печальные очи.

Я люблю её, деву – ундину,
Озарённую тайной ночной,
Я люблю её взгляд заревой
И горящие негой рубины…
Потому что я сам из пучины,
Из бездонной пучины морской.

                С весны 1904-го г. начались постоянные встречи двух молодых людей, а с 1905 г. Гумилёв, пылко влюблённый в Анну, настойчиво, порой отчаянно, добивается её руки. Юный поэт делает предложение за предложением избраннице своей, получает 4 отказа, и каждый отказ больно ранит его сердце. Он обращается в стихах к своей возлюбленной, страдая, и всё-таки надеясь.

Пощади, не довольно ли жалящей боли,
Тёмной пытки отчаянья, пытки стыда.
Я оставил соблазн роковых своеволий,
Усмирённый, покорный, я твой навсегда.

Слишком долго мы были затеряны в безднах.
Волны – звери, подняв свой мерцающий горб,
Нас кружили и били в объятьях железных
И бросали на скалы, где пряталась скорбь.

Но теперь, словно белые кони от битвы,
Улетают клочки грозовых облаков.
Если хочешь, мы выйдем для общей молитвы
На хрустящий песок золотых островов.

                Боль, вызванная отказами Анны, была, по-видимому, столь сильна, что Гумилёв два раза пытался покончить с собой: однажды он действительно чуть не погиб – его еле спасли.
                Сделав предложение в пятый раз, Гумилёв наконец-то получил согласие: 25 апреля 2010 г. молодые люди обвенчались.
                Анна Ахматова – главная героиня ранней лирики Николая Гумилёва, его Муза, его Прекрасная Дама. В его письме к ней, написанном в 1909 г., есть такие слова: «Я понял, что в мире меня интересует только то, что имеет отношение к Вам.» В стихотворении, созданном позже (когда Ахматова и Гумилёв уже были вместе) Гумилёв запечатлел образ своей любимой, в 1912 г. выпустившей свой первый поэтический сборник – «Вечер».
                Анна Ахматова. Из сборника «Вечер». Из стихов 1911 г.

Сжала руки под тёмной вуалью…
«Отчего ты сегодня бледна?»
-- Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот…
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Всё, что было. Уйдёшь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру.»

              Николай Гумилёв. Стихотворение «Она» (1912 г.).

Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов
Живёт в таинственном мерцанье
Её расширенных зрачков.

Её душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред  жизнью дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг её,
Назвать нельзя её красивой,
Но в не й всё счастие моё.

Когда я жажду своеволий
И смел и горд – я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В её истоме и бреду.

Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И чётки сны её, как тени
На райском огненном песке.

                Возвышенное чувство Гумилёва к Ахматовой, возвышенные стихи, обращённые к ней (более 20-ти стихотворений Гумилёва посвящены Ахматовой или обращены к ней). А семейная жизнь двух поэтов – не удалась. Николай Гумилёв был очень увлекающимся человеком, -- до свадьбы у него бывали «романы» с женщинами, после свадьбы это продолжалось. – Женившись на Анне (весной 1910-го), Николай увёз молодую жену в Париж. << В Париже, -- пишет Сергей Маковский в воспоминаниях о Гумилёве, -- они отдались всей душой музеям города – светоча и французской литературе. Он готовил к печати «Жемчуга». Осенью 1910 года, на обратном моём пути из Парижа в Петербург, случайно оказались мы в том же международном вагоне. Молодые тоже возвращались из Парижа, делились впечатлениями об оперных и балетных спектаклях Дягилева >> (в это время в Париже как раз проходили дягилевские русские сезоны). По возвращении  из Франции Николай и  Анна поселились в Слепнёво. И здесь… -- По воспоминаниям Сергея Маковского, -- «…она сразу стала ревновать мужа. Не щадил он её самолюбия. Любя и его, и его стихи, не умела она мириться с его мужским самоутверждением.
Гумилёв продолжал вести себя по-холостяцки, не стесняясь присутствием жены. Не прошло и одного брачного года, а он уж с мальчишеским задором увивался за всеми слепнёвскими девушками.
                Ахматова рассказала свою ревность в стихах:
                …Рассветает. И над кузницей
                Подымается дымок.
                А со мной, печальной узницей,
                Ты опять побыть не мог.
             Для тебя я долю хмурую,
              Долю – муку приняла.
           Или любишь белокурую,
         Или рыжая мила?.
          Как  мне скрыть вас, струны звонкие!
       В сердце тёмный, душный хмель
     А лучи ложатся тонкие
 На несмятую постель.
   И ещё:
    …Жгу до зари на окошке свечу
 И ни о ком не тоскую,
Но не хочу, не хочу, не хочу
Знать, как целуют другую!»
               
                В 1912 г.  у Ахматовой и Гумилёва родился сын – Лев; и в том же году у актрисы Ольги Высотской родился сын от Гумилёва – Орест. Справедливости ради надо сказать, что увлечения Ахматовой тоже бывали часты.
                Не менее (а может быть, и более) важная причина семейного разлада Гумилёва и Ахматовой – то , что оба они – большие поэты, а у каждого большого поэта – свой огромный и сложный мир.  Соединение под одной крышей двух таких сильных и самобытных поэтов, по замечанию литературоведа Э. Герштейн, «не сулило мирного уюта».
                Гумилёв, конечно же, не мог быть просто мужем, Ахматова не могла быть просто женой. Хотя она и писала о нём – своём муже и большом поэте:

Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стёртые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.
…А я была его женой.

                Судя по этому стихотворению, Анна пыталась быть женой. Видимо, не очень удачно, ибо она всегда оставалась большим русским поэтом. Как и он. Валерия Срезневская, хорошо знавшая и Гумилёва, и Ахматову, писала о характере их отношений:
                << Конечно, оба они были слишком свободными и большими людьми для пары воркующих  «сизых голубков». …Их отношения скорее были тайным единоборством – с её стороны для самоутверждения как свободной женщины, с его  стороны – желанием не поддаться никаким колдовским чарам и остаться самим собой, независимым и властным… увы, без власти над этой вечно ускользающей от него многообразной и неподчиняющейся никому женщиной.»

Это было не раз, это будет не раз
В нашей битве глухой и упорной:
Как всегда, от меня ты теперь отреклась,
Завтра, знаю, вернёшься покорной.

Но зато не дивись, мой враждующий друг,
Враг мой, схваченный тёмной любовью,
Если стоны любви будут стонами мук,
Поцелуи – окрашены кровью.

                В 1918 г. Гумилёв и Ахматова развелись (а расстались они, по сути, несколькими годами ранее). О том, как они расставались – мы узнаём из стихотворения Гумилёва «Пятистопные ямбы»:

<< Сказала ты, задумчивая, строго:
«Я верила, любила слишком много,
А ухожу, не веря, не любя,
И пред лицом Всевидящего Бога,
Быть может, самоё себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя.»

Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных, тонких рук.
Я сам себе был гадок, как паук,
Меня пугал и мучал каждый звук,
И ты ушла, в простом и тёмном платье,
Похожая на древнее Распятье. >>

                Когда Анна уходила от Николая, в комнате играл их 4-летний сын, Лёва. И Гумилёв, глядя на сына, грустно сказал: «Аничка, зачем ты это затеяла».
                Но даже расставшись – Анна Ахматова и Николай Гумилёв навсегда сохранили глубокое уважение друг к другу. На сборнике стихов Анны  Ахматовой, который она подарила Гумилёву в год их развода, она сделала такую надпись: «Моему другу Н. Гумилёву с любовью Анна Ахматова. 10 июня 1918. Петербург».

Влюблённые, чья грусть, как облака,
И нежные, задумчивые леди,
Какой дорогой вас ведёт тоска,
К какой ещё неслыханной победе
Над чарой вам назначенных наследий?
Где вашей вечной грусти и слезам
Целительный предложится бальзам?
Где сердце запылает, не сгорая?
В какой пустыне явится глазам,
Блеснёт сиянье розового рая?
……………………………………………….
Тебе, подруга, эту песнь отдам.
Я веровал всегда твоим стопам,
Когда вела ты, нежа и карая,
Ты знала всё, ты знала, что и нам
Блеснёт сиянье розового рая.

          Николай Гумилёв –
         Анне Ахматовой.   

                С юности Николай Гумилёв мечтал о том, чтобы его стихи были лучше всех существующих, поражали воображение. Но ему мало было славы поэта. По словам Георгия Иванова, Гумилёв хотел, чтоб людей поражали не только его стихи, но и он сам, его жизнь. Он должен совершать опасные путешествия, подвиги, покорять женские сердца. И мечтам своей юности он следовал всегда: совершал такие смелые поступки, что удивлял очень многих. Вот пример бесстрашия поэта. – После того как Гумилёв и Ахматова обвенчались, они в течение нескольких лет уезжали  на лето в деревню Слепнёво. Жили молодожёны неподалёку от имения Неведомских, с которыми подружились и встречались почти ежедневно. Впоследствии Вера Неведомская вспоминала:
                «Николай Степанович ездить верхом не умел, но у него было полное отсутствие страха. Он садился на любую лошадь, становился на седло и придумывал самые головоломные упражнения. Высота барьера его никогда не останавливала и он не раз падал вместе с лошадью.»

                Бесстрашие и мужество Гумилёва в полной мере проявились во время его путешествий в Африку, ставшей любовью поэта на всю жизнь.
                Совершив 3 путешествия, поэт пробыл в Африке в общей сложности  около 2-х лет (был в Абиссинии, ныне – Эфиопия и Сомали ).
                Интерес к путешествиям проснулся в Гумилёве рано. Ещё в 1907 г. (в 21 год) он совершил свою первую поездку в Африку – в Египет (сделал это тайком от родителей, почти без денег). Позже поэт писал в стихотворении «Нигер»:

Я на карте моей под ненужною сеткой
Сочинённых для скуки долгот и широт
Замечаю, как что-то чернеющей веткой,
Виноградной оброненной веткой ползёт.

А вокруг города, точно горсть виноградин,
Это – Бусса, и Гомба, и царь Тимбукту,
Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден,
Точно бой барабанов, он будит мечту.

                Да, Африка будила мечту русского поэта. Его интерес к этому экзотическому, загадочному, удивительному краю становится всё более и более глубоким. В 1908 и 1909/10 годах он совершает два путешествия в Африку. Теперь цели его куда более серьёзны: поэт собирает этнографические и фольклорные материалы,  в т. ч. переводит абиссинские песни – всего за три путешествия собрал и перевёл 12 песен. Вот 4 из них (т. е. треть из переведённых Гумилёвым). В каких-то случаях я буду давать комментарий:

                1.

Приветствую Деву Марию,
Чистой, как голубь, Она создана
И  милосердной.

Приветствую снова и снова
Мать Бога Младенца,
Сотворившего небо и землю.

Благодарю Тебя, Светлая,
Слово Непреложное, Вера
Неразрушимая,
Которой  служат Пять тысяч ангелов.

                3.

Этой ночью мне снилась кошка,
Которая рожала котят.

Но мне говорят и правдиво, не ложно,
Что все живые умрут.

«Когда придёт твой несчастный день,
Как ты его проведёшь?» -- спросили меня.

До сих пор я не  знал ничего плохого,
Но что будет дальше, не знаю.

Днём и ночью думы – мои товарищи.

                4.

Небольшой комментарий к стихотворению: Менелик – с 1890 по 1913-й год – во времена гумилёвских путешествий в Африку (о 3-м путешествии – 1913-го г. – рассказ ещё впереди) – негус негести – т. е. царь царей – титул императора Эфиопии; а в конце стихотворения – перечисление племён, завоёванных абиссинцами (т. е. эфиопами); Авраам – библейский патриарх. 

Менелик сказал: «Седлающих мулов и коней,
Чтобы следовать за мною,
И остающихся в доме моём люблю.
Пусть живут подобно Аврааму,
Не хочу, чтобы они умирали.»

Авраам был хорошим человеком,
Пятьсот лет проведшим в палатке.
Да живёт и наш негус, как Авраам!
Ведь и звери любят своего старшего.
Харраритов, амгарцев, арабов,
Сомали, галла, шангале –
Всех собрала сила нашего отца Менелика.

                5.

            Абиссинцы воевали – не только с другими африканскими племенами, но и итальяно – абиссинская война была. Так вот, в конце 5-го стихотворения, рассказан эпизод из этой войны.

Нападающий воин крепок как столб,
Он накалывает людей на копьё, как  чётки.
Когда он трогает лошадь, трусы бегут.
С ним никто не поспорит, он – как гора.
Всё, что возможно собрать человеку, он собрал,
Потому что ниже неба и выше земли
Судья всем – Менелик.
Он сказал: «Делай как приказано!»
Пришла битва, и был приказ
Всем стоять у императорского зонтика.
Но не все послушались, одни ушли влево.
Это были Тафаса Абайнех и Габая Гора.
Надавили на нас враги,
Сделали день как ярмарку,
Даже жён и матерей мы забыли.
Братья, скорей приходите!

                Кроме того, Гумилёв создаёт цикл оригинальных стихов по мотивам абиссинских легенд. Вот одно из них:

                Пять быков.   

Я служил пять лет у богача,
Я стерёг в полях его коней,
И за то мне подарил богач
Пять быков, приученных к ярму.

Одного из них зарезал лев,
Я нашёл в траве его следы,
Надо лучше охранять крааль,
Надо на ночь зажигать костёр.

А второй взбесился и бежал,
Звонкою ужаленный осой.
Я блуждал по зарослям пять дней,
Но нигде не мог его найти.

Двум другим подсыпал мой сосед
В пойло ядовитой белены,
И они валялись на земле
С высунутым синим языком.

Заколол последнего я сам,
Чтобы было чем попировать
В час, когда пылал соседский дом
И вопил в нём связанный сосед.

                Как бы ни были серьёзны цели поэта в 1908 и 1910 г. г., эти путешествия он совершил с познавательной целью.
                А в 1913 г. поэт  назначается руководителем экспедиции в Абиссинию, организованной «с научными целями Академией наук». Георгий Иванов писал много лет спустя в своих воспоминаниях:
                << За день до отъезда Гумилёв заболел – сильная головная боль, 40 градусов температура. Позвали доктора, тот сказал, что, вероятно, тиф. Всю ночь Гумилёв бредил. Утром на другой день я навестил его. Жар был так же силён, сознание не вполне ясное: вдруг, перебивая разговор, он заговорил о каких-то белых кроликах, которые умеют читать, обрывал на полуслове, опять начинал говорить разумно и вновь обрывал.
                Когда я прощался, он не подал мне руки: «Ещё заразишься», -- и прибавил: -- Ну, прощай, будь здоров, я ведь сегодня непременно уеду.» На другой день я вновь пришёл его навестить, так как не сомневался, что фраза об отъезде была тем же, что читающие кролики, то есть бредом.
                Меня встретила заплаканная Ахматова: «Коля уехал».
                За два часа до отхода поезда Гумилёв потребовал воды для бритья и платье. Его пытались успокоить, но не удалось. Он сам побрился, сам уложил то, что осталось неуложенным, выпил стакан чаю с коньяком и уехал. >>.
                Так началось это путешествие – последнее путешествие в жизни Гумилёва.
                Гумилёв и сопровождавший его 17-летний племянник Николай Сверчков ловили акул, охотились на диких животных; переправлялись через реку Уаби, кишевшую крокодилами; искали золото и т. д., и т. д. Трудности часто возникали во время путешествия и опасности подстерегали путешественников на каждом шагу: в любую минуту на них могли напасть воинственно настроенные африканские племена; кроме того, приходилось переносить нестерпимую жару. Но путешествие в милую сердцу Гумилёва Африку было окрашено для него в романтические тона. Африканские впечатления – драгоценны для поэта. «Закат солнца в пустыне, переправа через разлившиеся реки, сны ночью, проведённою под пальмами, навсегда останутся одним из самых волнующих и прекрасных мгновений моей жизни», -- записывал он в «Африканском дневнике».
                За время экспедиции удалось сделать многое: прежде всего собрать этнографические и зоологические коллекции. Когда путешественники вернулись домой, они передали коллекции Петербургскому этнографическому музею. Много позже поэт писал:

«Есть музей этнографии в городе этом
Над широкой, как Нил, многоводной Невой,
В час, когда я устану быть только поэтом,
Ничего не найду я желанней его.

Я хожу туда трогать дикарские вещи,
Что когда-то я сам издалёка привёз,
Чуять запах их странный, родной и зловещий,
Запах ладана, шерсти звериной и роз.

                Но самое, пожалуй, главное африканское достижение Николая Гумилёва – его стихи об Африке. Они – уникальное и неповторимое явление в истории русской (да и только ли – русской?) поэзии.  Поэтический сборник Гумилёва «Шатёр», который выйдет через 8 лет после последнего путешествия поэта, полностью составлен из стихов об Африке.

                Вступление.

Оглушённая рёвом и топотом,
Облечённая в пламень и дымы,
О тебе, моя Африка, шёпотом
В небесах говорят серафимы.

И твоё раскрывая Евангелье,
Повесть жизни ужасной и чудной,
О неопытном думают ангеле,
Что приставлен к тебе, безрассудной.

Про деянья свои и фантазии,
Про звериную душу послушай,
Ты, на дереве древнем Евразии
Исполинской висящая грушей.

Обречённый тебе, я  поведаю
О вождях в леопардовых шкурах,
Что во мраке лесов за победою
Водят полчища воинов хмурых,

О деревнях с кумирами древними,
Что смеются с  улыбкой недоброй,
И о львах, что стоят над деревнями
И хвостом ударяют о рёбра.

Дай за это дорогу мне торную
Там, где нету пути человеку,
Дай назвать моим именем чёрную,
Дор сих пор не открытую реку;

И последнюю милость, с которою
Отойду я в селенья святые:
Дай скончаться под той сикоморою,
Где с Христом отдыхала Мария.

                Галла.

Восемь дней от Харара я вёл караван
             Сквозь Черчерские дикие горы
И седых на деревьях стрелял обезьян,
             Засыпал средь корней сикоморы.

На девятую ночь я увидел с горы –
                Этот миг никогда не забуду –
Там, внизу, в отдалённой равнине, костры,
                Точно красные звёзды, повсюду.

И помчались одни за другими они,
                Точно тучи в сияющей сини,
Ночи трижды святые и странные дни
                На широкой галлаской равнине.

Всё, к чему приближался навстречу я тут,
                Было больше, чем видел я раньше:
Я смотрел, как огромных верблюдов пасут
                У широких прудов великанши.

Как саженного роста галласы, скача
                В леопардовых шкурах и львиных,
Убегающих страусов рубят сплеча
                На горячих конях-исполинах.

И как поят парным молоком старики
                Умирающих змей престарелых…
И, мыча, от меня убегали быки,
                Никогда не видавшие белых.

Временами я слышал у входа пещер
                Звуки песен и бой барабанов,
И тогда мне казалось, что я Гулливер,
                Позабытый в стране великанов.

И таинственный город, тропический Рим,
                Шейх – Гуссейн1 я увидел высокий,
Поклонился мечети и пальмам святым,
                Был допущен пред очи пророка.

Жирный негр восседал на персидских коврах
               В полутёмной неубранной зале,
Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях,
                Лишь глаза его дивно сверкали.

Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,
                По плечу меня с лаской ударя,
Я бельгийский ему подарил пистолет
                И портрет моего государя.

Всё расспрашивал он, много ль знают о нём
                В отдалённой  и дикой России…
Вплоть до моря он славен своим колдовством,
              И дела его точно благие.

Если мула в лесу ты не можешь найти
                Или раб убежал беспокойный,
Всё получишь ты вдруг, обещав принести
                Шейх-Гуссейну подарок пристойный.

1. Шейх-Гуссейн – город в восточной части Эфиопии.

                Август 1914 года… Начало 1-й мировой войны…
                К известию о войне Гумилёв отнёсся с большим воодушевлением и сразу же решил идти на фронт.
                Из воспоминаний Андрея Левинсона: «Войну он (Гумилёв – В. К.) принял с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью. Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности. Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание. Я не видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как совершенно, редкостно чужд был ему и юмор. Ум его, догматический и упрямый, не ведал никакой двойственности.»

<< И  в рёве человеческой толпы,
В гуденье проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал зов моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя: буди, буди.1

Солдаты громко пели, и слова
Невнятны были, сердце их ловило:
«Скорей вперёд! Могила так могила!
Нам ложем будет свежая трава,
А пологом – зелёная листва,
Союником – архангельская сила.»

Так сладко эта песнь лилась, маня,
И дали мне винтовку и коня,
И  поле, полное врагов могучих,
Гудящих грозно  бомб и пуль певучих,
И небо в молнийных и рдяных тучах. >>
                Так поэт позже писал в стихотворении «Пятистопные ямбы». 
                1 «Буди, буди» -- то же, что «аминь, аминь», («да будет истинно, верно»).

                Несмотря  на то, что Гумилёв был ранее освобождён от военной службы, он добился того, что его взяли добровольцем с предоставлением выбора войск. Поэт выбрал кавалерию. Вскоре он был назначен в уланский полк и 17 октября 1914 года впервые принял участие в сражении. По свидетельству  однополчан, Гумилёв был безрассудно храбрым офицером, за что его наградили двумя Георгиевскими крестами и произвели в прапорщики.

<< И счастием душа обожжена
С тех самых пор; веселием полна,
И ясностью, и мудростью, о Боге
Со звёздами беседует она,
Глас Бога слышит в воинской тревоге
И Божьими зовёт свои дороги. >>

                Это – опять – из «Пятистопных ямбов».
                На фронте, в перерыве между боями, он пишет стихи. Этот человек, чьё призвание – поэзия, а главное дело жизни – литературный труд, кропотливый и упорный, пишет, может быть, перед очередным боем:

Та страна, что могла быть Раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвёртый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною  рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бъётся в груди моей.

И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

                Сейчас вы прочитали стихотворение Гумилёва «Наступление». В нём, как и в некоторых других своих стихах, поэт войну романтизирует. Он относился к войне, вероятно, как к очередному приключению которое нарушает обыденность, монотонность существования. И в этом смысле война для него – в одном ряду с путешествиями в Африку. В ноябре 1914 г. Гумилёв пишет с фронта поэту и переводчику Михаилу Лозинскому: «Это лучшее время моей жизни.  <…> Почти каждый день быть под выстрелами, слышать визг шрапнели, щёлканье винтовок, направленных на тебя, -- я думаю, такое наслажденье испытывает закоренелый пьяница перед бутылкой очень старого крепкого коньяка.»
                Участвуя в боях, Николай Гумилёв пишет военные очерки и под названием «Записки кавалериста» печатает их в 1915 – 16 г. г. в газете «Биржевые ведомости». Эти очерки сопровождаются пометкой «От нашего специального военного корреспондента». Николай Гумилёв.  Из «Записок кавалериста». << Этот день навсегда останется священным в моей памяти. Я был дозорным и первый раз на войне почувствовал, как напрягается воля,  прямо до физического ощущения какого-то окаменения, когда надо одному въезжать в лес, где, может быть, залегла неприятельская цепь, скакать по полю, вспаханному и поэтому исключающему возможность быстрого отступления, к движущейся колонне, чтобы узнать, не обстреляет ли она тебя. И в вечер этого дня, ясный нежный вечер, я впервые услышал за редким перелеском нарастающий гул «ура», с которым был взят г[ород] В. Огнезарная птица победы в этот день слегка коснулась своим огромным крылом и меня. >>.

                Но поэт всё больше разочаровывается в войне.  К тому же его литературные интересы всё чаще и чаще выходят на первый план. И он, приезжая ненадолго с фронта, -- участвует в вечере петербургских поэтов; присутствует на заседании Общества ревнителей художественного слова; читает стихи в романо-германском кружке… «Он читал свои стихи не в нос, а просто, и в них самих были отражающие истину моменты – недаром Георгий на его куртке. Это было серьёзно – весь он, и благоговейно», -- писал один из слушавших Гумилёва.
                Поэт выносит на суд слушателей и читателей свои новые произведения: пьесу «Дитя Аллаха», драматическую поэму «Гондла», множество стихотворений, написанных за последнее время. В «Альманахе муз», в «Аполлоне» и др. изданиях продолжают публиковаться стихи, статьи Гумилёва.

                В самом конце 1916 г. выходит в свет его новый поэтический сборник – «Колчан». В нём несколько стихотворений о войне (их Гумилёв написал немного), но прежде всего – любовная и философская лирика, как довоенная, так и созданная недавно. Читателю открылся новый Гумилёв – не просто мастер стиха, но тонкий и глубокий лирик.

Как могли мы прежде жить в покое
И не знать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед.

Как могли мы… Но ещё не поздно,
Солнце духа наклонилось к нам,
Солнце духа благостно и грозно
Разлилось по нашим небесам.

Расцветает дух, как роза мая,
Как огонь, он разрывает тьму,
Тело, ничего не понимая,
Слепо повинуется ему.

В дикой прелести степных раздолий,
В тихом таинстве лесной глуши
Ничего нет трудного для воли
И мучительного для души.

Чувствую, что скоро осень будет,
Солнечные кончатся труды
И от древа духа снимут люди
Золотые, зрелые плоды.
                1-я часть закончена.


                В 1916 г. начинается бурный любовный роман Николая Гумилёва и Ларисы Рейснер – поэтессы, писательницы, впоследствии известной революционерки (Рейснер – один из прототипов женщины – комиссара в пьесе Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия»).
                Познакомились Николай и Лариса в 1915 г. в художественно-артистическом кабаре «Привал комедиантов», куда стекались петербургские поэты, писатели, художники, музыканты «серебряного века». Поэтесса в декадентском одеянии с голубой помадой на губах, читала свои стихи:

Расправили сосны душистые плечи,
Склонили к земле увлажнённые гривы.
Упавшие капли, как звонкие речи,
И в каждой из них голубые отливы…

Бесцельно-певучий, протяжный и сочный,
Откуда ты, говор, ленивый и странный?
Размыло ли бурей ручей непроточный,
Усилил ли ветер свой бег непрестанный?

И вслед водоносной разорванной тучей
Понёс утолённых лесов славословье
Туда, где рождается ливень певучий,
Где солнце находит своё изголовье.

                Внезапно вошёл Гумилёв. Стихи, которые читала неведомая ему поэтесса, не могли понравиться большому Поэту, поскольку они не были отмечены индивидуальностью. Но эта красивая женщина не могла не привлечь внимания такого знатока женской красоты. Гумилёв почувствовал женскую Индивидуальность, можно сказать – она покорила его сердце, и он вызвался проводить девушку: они не наняли извозчика, не сели в трамвай, а решили пойти пешком. Шли по Петроградской стороне, до самой улицы, где и жила Лариса. Говорил в основном Гумилёв – о красоте, о поэзии, и это было увлекательнее любой лекции, которые Лариса посещала вольнослушательницей.
                После столь замечательной Романтической  встречи Гумилёв исчез на год – ни звонка, ни письма. Влюблённая Лариса не находила себе места – она давала себе слово не думать о Гумилёве: -- Забыть ту лунную ночь! Но разве можно её забыть! Ей снились такие волнующие сны, что, когда она пробуждалась, лицо её пылало!
                Рейснер вместе с отцом издавала сатирический журнал «Рудин»; но ни занятия творчеством,  ни издательские хлопоты не могли отвлечь её от мыслей о Поэте.
               
           И вдруг… Гумилёв вернулся с фронта в Петроград для сдачи офицерских экзаменов, и вскоре их Роман разгорелся с Невиданной Силой. Из воспоминаний поэта Вс. Рождественского: «Стройная, высокая, в скромном сером костюме английского покроя. Плотные темноволосые косы тугим венчиком лежали вокруг её головы. В правильных, словно точёных, чертах её лица было что-то нерусское и надменно-холодноватое, а в глазах острое и чуть насмешливое», -- такой запомнилась Лариса Рейснер современнику.
                Летом 1916 г., когда Гумилёв уже фактически расстался с Анной Ахматовой, у него почти одновременно завершились два романа: с Маргаритой Тумповской, дочерью петербургского врача, которой он посвятил сборник стихов «Колчан», и с Ольгой Мочаловой (обе – поэтессы). И тут в его жизни вновь появляется Лариса Рейснер, в отличие от нежной, чувственной Тумповской, женщина сильная, страстная, волевая – таких женщин и любил Гумилёв (вспомните – как с Анной Ахматовой, его 1-й женой, у него было постоянное противо – борство). Начинается переписка Гумилёва и Рейснер, причём Николай Степанович называет её Лери, а она его – «Мой Гафиз», по имени великого персидского поэта – лирика XIV в.

                «Лери, Лери, надменная дева,
               Ты как прежде бежишь от меня», --

                пишет Гумилёв из действующей армии Ларисе Рейснер, и дальше: «Больше двух недель, как я уехал, а от Вас ни одного письма. Не ленитесь и не забывайте меня так скоро, я этого не заслужил. Я часто  скачу по полям, крича навстречу ветру Ваше имя. Снитесь Вы мне каждую ночь. И скоро я начинаю писать новую пьесу, причём, если Вы не узнаете в героине себя, я навек брошу литературную деятельность. <…> До свидания, Лери, я буду Вам писать.
                О моём возвращении я не знаю ничего, но зимой на неделю думаю вырваться.
                Целую Ваши милые руки. Ваш Гафиз.»

                Рейснер – Гумилёву.

                «Милый Гафиз, много одна, каждый день тону в стихах, в чужом творчестве, чужом опьянении. …Говорят, что Бог даёт каждому в жизни крест такой длины, какой равняется длина нитки, обмотанной вокруг человеческого сердца. Если бы моё сердце померили вот сейчас, сию минуту, то Господу пришлось разориться на крест вроде Гаргантюа, величественный, тяжелейший. … привезите с собой в следующий раз поэму, сонет, что хотите… о чём угодно, милый друг, но пусть опять ложь и фантазия украсятся всеми оттенками павлиньего пера и станут моим Мадагаскаром, экватором, эвкалиптовыми и бамбуковыми чащами, в которых человек якобы обретает простоту души и счастье.»   

                Гумилёв – Рейснер.

Лучшая музыка в мире – нема!
Дерево ль, жилы ли бычьи
Выразят молнийный трепет ума,
Сердца причуды девичьи?
Краски и бледны и тусклы! Устал
Я от затей их бессчётных,
Ярче мой дух, чем трава и металл,
Тело подводных животных!
Только любовь мне осталась, струной
Ангельской арфы взывая,
Душу пронзая, как тонкой иглой,
Синими светами рая.
Ты мне осталась одна. Наяву
Видевший солнце ночное,
Лишь для тебя на земле я живу,
Делаю дело земное.
Да, ты в моей беспокойной судьбе –
Иерусалим пилигримов.
Надо бы мне говорить о тебе
На языке серафимов.

                В конце января 1917 г. Рейснер пишет Гумилёву прохладное письмо:
                «Застанет ли Вас это письмо, мой   Гафиз? Надеюсь, что нет: смотрите, не сегодня, завтра начнётся февраль, по Неве разгуливает тёплый ветер с моря – значит, кончен год. (Я всегда год считаю от зимы до зимы) – мой первый год, не похожий на все прежние: какой он большой, глупый, длинный – как-то слишком сильно  и сразу выросший. Я даже вижу на носу масса веснушек, и невообразимо длинные руки. Милый Гафиз, как хорошо жить. Это, собственно, главное, что я хотела Вам сказать.»

                Сохранилось короткое стихотворение Ларисы Рейснер Николаю Гумилёву:

                «Мы чужие и друг другу далеки
                И когда случайно на афише
                Мы приветствуем друг друга тише
                Чем прошедшие в тумане моряки.»
                Да, её чувство остыло, но Гумилёв продолжал писать ей письма, на которые она не отвечала. Любовный роман Николая Степановича Гумилёва и Ларисы Михайловны Рейснер был исчерпан.
                Неизвестно, летом ли 1917-го или через год, перед отъездом на фронт, Рейснер добавила к хранящимся у неё письмам Гумилёва – конверт с надписью: «Если я умру, эти письма, не читая, отослать Н. С. Гумилёву. – Лариса Рейснер.» Внутри конверта находилась записка – прощание с Гумилёвым: «В случае моей смерти все письма вернутся к Вам. И с ними то странное чувство, которое нас связало, и такое похожее на любовь.
                И моя нежность – к людям, к уму, поэзии, и некоторым вещам, которая благодаря Вам – окрепла, отбросила свою собственную тень среди других людей – стало творчеством. Мне часто казалось, что Вы когда-то должны со мной встретиться, ещё раз говорить, ещё раз всё взять и оставить. Этого не может быть, не могло быть. Но будьте благословенны, Вы, Ваши стихи и поступки. Встречайте чудеса, творите их сами. Мой милый, мой возлюбленный. И будьте чище и лучше, чем прежде, потому что действительно есть Бог.
                Ваша Лери.»

                Вообще, тема «Женщины в жизни Николая Гумилёва» -- очень Интересная Тема. Как раз об этом, ещё находясь на фронте, он написал замечательное стихотворение «Священные плывут и тают ночи…»

Священные плывут и тают ночи,
Проносятся эпические дни,
   И смерти я заглядываю в очи,
В зелёные, болотные огни.

Она везде – и в зареве пожара,
И в темноте, нежданна и близка,
То на коне венгерского гусара,
А то с ружьём тирольского стрелка.

Но прелесть ясная живёт в сознанье,
Что хрупки так оковы бытия,
Как будто женственно всё мирозданье,
И управляю им всецело я.

Когда промчится вихрь, заплещут воды,
Зальются птицы в чаяньи зари,
То слышится в гармонии природы
Мне музыка Ирины Энери.

Весь день томясь от непонятной жажды
И облаков следя крылатый рой,
Я думаю: «Карсавина однажды
Как облако плясала предо мной.»

А ночью в небе древнем и высоком
Я вижу записи судеб моих
И ведаю, что обо мне, далёком,
Звенит Ахматовой сиренный стих.

Так не умею думать я о смерти,
И всё мне грезятся, как бы во сне,
Те женщины, которые бессмертье
Моей души доказывают мне.

                В июле 1917 г. Гумилёв прибыл в Париж, где был оставлен в распоряжение военного комиссара. В Париже поэт влюбился в прелестную девушку Елену Дюбуше. Он и раньше, как мы уже говорили,  часто влюблялся и каждый раз посвящал стихи своим кратковременным избранницам. Причём некоторые стихи посвящал нескольким женщинам, и каждая из них думала, что стихотворение посвящено только ей (стихи он порой пере-посвящал). Любовь к Елене была не только недолгой, но и безответной, прекрасная Елена вскоре вышла замуж за американца и уехала с ним в Америку. «Вот девушка с газельими глазами// Выходит замуж за американца // Зачем Колумб Америку открыл?» -- не без горечи писал Гумилёв. Но благодаря любви поэта к Елене Дюбуше родились замечательные лирические стихи, составившие впоследствии (когда поэта уже не было на этой земле) книгу «К Синей звезде»:

Я вырван был из жизни тесной,
Из жизни скудной и простой
Твоей мучительной, чудесной,
Неотвратимой  красотой.

И умер я… И видел пламя,
Невиданное никогда,
Пред ослеплёнными глазами
Светилась  синяя звезда.

Преображая дух и тело,
Напев вставал и падал вновь,
То говорила и звенела
Твоя поющей лютней кровь.

И запах огненней и слаще
Всего, что в жизни   я найду,
И даже лилии, стоящей
В высоком ангельском саду.

И вдруг из глуби осиянной
Возник обратно мир земной,
Ты птицей раненной нежданно
Затрепетала предо мной.

Ты повторяла: «Я страдаю»,
Но что же делать мне, когда
Я наконец так сладко знаю,
Что ты лишь синяя звезда.

                В  Париже Гумилёва застала Октябрьская революция. В апреле 1918 г. поэт вернулся домой, в Петроград.

                1918 – 1921 г. г. – самые плодотворные в жизни Николая Гумилёва. Младший его со – ратник, поэт и мемуарист Николай Оцуп, сказал о нём: «В 1918 – 21 г. г. не было, вероятно, среди русских поэтов никого равного Гумилёву в динамизме непрерывной и самой разнообразной литературной работы… Секрет его был в том, что он, вопреки поверхностному мнению о нём, никого не подавлял своим авторитетом, но всех заражал своим энтузиазмом.»

                В 1918 г. поэт заканчивает одну из лучших своих трагедий – «Отравленная туника», начатую ещё в Париже… Глубоко изучает восточную литературу, переводит китайских поэтов, пишет стихи о Китае; и переводы,  и стихи Гумилёва составили сборник «Фарфоровый павильон», увидевший свет в 1918 г. Вот стихотворение великого китайского поэта VIII в.  Ду Фу «Дом», одно из переведённых Гумилёвым и вошедших в книгу:

Тот дом, где играл я ребёнком,
Пожрал беспощадный огонь.

Я сел на корабль золочёный,
Чтоб горе моё позабыть.

На дивно украшенной флейте
Играл я высокой луне.

Но облаком лёгким прикрылась
Луна, опечалена мной.

Тогда я к горе обернулся,
Но песни не шли мне на ум.

Казалось, все радости детства
Сгорели в погибшем дому.

И мне умереть захотелось,
И я наклонился к воде.

Но женщина в лодке скользнула
Вторым отраженьем луны.

И если она пожелает,
И если позволит луна,

Я дом себе новый построю
В неведомом сердце её.

               И ещё одно стихотворение из «Фарфорового павильона». Название его – «Лаос»:

Девушка, твои так нежны щёки,
Грудь твоя – как холмик невысокий.

Полюби меня, и мы отныне
Никогда друг друга не покинем.

Ты взойдёшь на лёгкую пирогу,
Я возьмусь отыскивать дорогу.

На слона ты сядешь, и повсюду
Я твоим карнаком верным буду.

Если сделаешься ты луною,
Стану тучкой, чтоб играть с тобою.

Если сделаешься ты лианой,
Стану птицею иль обезьяной.

Если будешь ты на горном пике
Перед пастью пропасти великой,

Пусть мне ноги закуют в железо,
Я  на пик твой всё-таки долезу.

Но напрасно всё моё уменье,
Суждено мне горькое мученье,

Ты меня не  любишь, и умру я,
Как бычок, травы лишённый свежей,
 
Без единственного поцелуя
В щёку, где румянец нежен, свежий.

                Почти одновременно со сборником «Фарфоровый павильон», тоже в 1918 г., выходит ещё одна книга стихов Николая Гумилёва, книга, безусловно, выдающаяся – «Костёр».

Так вот и вся она, природа,
Которой дух не признаёт,
Вот луг, где сладкий запах мёда
Смешался с запахом болот.;

Да ветра дикая заплачка,
Как отдалённый вой волков;
Да над сосной курчавой скачка
Каких-то пегих облаков.

Я вижу тени и обличья,
Я вижу, гневом обуян,
Лишь скудное многоразличье
Творцом просыпанных семян.

Земля, к чему шутить о мною:
Одежды нищенские сбрось
И стань, как ты и есть, звездою,
Огнём пронизанной насквозь!


Я знаю, что деревьям, а не нам
Дано величье совершенной жизни:
На ласковой земле, сестре звезда’м,
Мы – на чужбине, а они – в отчизне.

Глубокой осенью в полях пустых
Закаты медно-красные, восходы
Янтарные окраске учат их –
Свободные, зелёные народы.

Есть Моисеи1 посреди дубов,
Марии между пальм… Их души, верно,
Друг другу посылают тихий зов
С водой, струящейся во тьме безмерной.

И в глубине земли, точа алмаз,
Дробя гранит, ключи лепечут скоро,
Ключи поют, кричат – где сломан вяз,
Где листьями оделась сикомора.

О, если бы и мне найти страну,
В которой мог не плакать и не петь я,
Безмолвно поднимаясь в вышину
Неисчислимые тысячелетья!
1 Библейский Моисей прожил 120 лет.

                Чем ещё занимается Гумилёв в этот период? Переводит стихи Гейне, Байрона, Бодлера, Рембо и многих др. поэтов; переводит вавилонский эпос «Гильгамеш» -- огромный труд большого русского Поэта; по предположению известного филолога Вячеслава Всеволодовича Иванова, на работу Николая Гумилёва по переводу «Гильгамеша» могло повлиять и возобновление встреч со старым товарищем Гумилёва замечательным востоковедом и поэтом Владимиром Казимировичем Шилейко (2-м мужем Анны Ахматовой, с ним она жила с 1918 по 1921-й г. г.); Шилейко тоже трудился над поэтическим переводом «Гильгамеша» и др. больших произведений ассиро-вавилонской литературы и написал предисловие к переводу Гумилёва…
                Кроме того, Николай Степанович создаёт новый,  II-й, «Цех поэтов», костяк которого, вместе с самим Гумилёвым, составили Георгий Адамович, Георгий Иванов, Николай Оцуп…
                Кроме того, Гумилёв читает лекции – в студиях Пролеткульта, Балтфлота и др. организациях…

                Особого внимания заслуживает педагогическая деятельность поэта в это время. В ноябре 1918 г. открылся Институт Живого слова, а в конце 1919-го при Доме искусств открылась Литературная  студия. В Институте Живого слова Гумилёв читал лекции по курсам теории и истории поэзии, а  в Литературной студии вёл практические занятия с начинающими поэтами. В 1920 г. Гумилёв создал поэтическую студию «Звучащая раковина», в которой обучал писать стихи желающих стать поэтами. Можно понять Гумилёва, его замысел: сделавший себя сам, он хотел, чтобы и другие получили свой шанс сделать из себя поэтов. Его ученикам приходилось проделывать бесчисленные  поэтические упражнения, писать стихи на заданные рифмы,  на темы, которые давал им учитель и т. д., и т. п.
                Кроме того, в «Звучащей раковине» проводились всевозможные литературные игры. Ученица Гумилёва Ида Наппельбаум, увлечённо и с усердием занимавшаяся в «Звучащей раковине», в своих воспоминаниях воскресила атмосферу этих занятий:
                «Задавались рифмы, каждый сочинял строку по кругу и должно было создаться цельное стихотворение. Николай Степанович охотно принимал участие.
                Устраивались игры и после занятий… Как мячом, перебрасывались мы поэтическими строчками. Тут были и шутки, и шарады, и лирика, и даже нечто вроде объяснений в любви…»
                Учителем Николай Степанович был очень строгим и необычайно требовательным. Тем не менее он, как замечает в своих воспоминаниях Ида Наппельбаум, «умел заметить и отметить каждую находку любого молодого поэта».
                «Гумилёв любил эти занятия – они помогали ему чувствовать себя значительным, нужным человеком, который знает, как помочь таланту раскрыть себя, поверить в свои силы. Он любил хвалить своих учеников. От щедрой похвалы вырастают крылья – вот, пожалуй, основное правило человеческих отношений.
                В разговоре с друзьями Гумилёв говорил, что работа в студии важна для него потому, что он учит своих слушателей быть счастливыми. В самые жестокие исторические времена поэзия, искусство помогают людям не ожесточиться, не растерять своё достоинство, не отчаяться.» (Вера Лукницкая. «Николай Гумилёв»).
                Конечно, немногие из учеников Гумилёва стали настоящими поэтами: только люди талантливые и те, кому было что сказать. И всё же строгий, взыскательный Гумилёв, Мастер Русской Словесности, мог бы гордиться: среди прошедших его поэтическую школу такие известные писатели, как Ирина Одоевцева, Всеволод Рождественский, Константин Вагинов, Нина Берберова, Николай Оцуп – поэты, прозаики, мемуаристы…

                …Гумилёв много работает с молодыми поэтами, и сам по-прежнему много пишет, часто выступает с чтением своих стихов и печатает стихи в самых разных изданиях. Сколько замечательных стихотворений создано им в это время! Одно из лучших – «Шестое чувство»:

Прекрасно в нас влюблённое вино,
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарёй
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать,
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем,
И, ничего не зная о любви
Всё ж мучится таинственным желаньем.

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуяв на плечах
Ещё не появившиеся крылья.

Так век за веком – скоро ли, Господь?
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

               
Эти прекрасные романтические стихи написаны поэтом тогда, когда жилось ему, как и многим другим в то время, и холодно, и голодно, когда и выжить-то было нелегко. Вопрос «как выжить?»
Поэт решил для себя однозначно: работать. Упорной работой Гумилёв «спасал себя, так как был глубоко  убеждён, что только искусство даёт возможность дышать в том мире, где дышать невозможно» (В. Лукницкая. «Николай Гумилёв»).
                Николаю Степановичу приходилось так много работать ещё и потому, что он вынужден был содержать большую семью. Жена поэта, Анна, в девичестве Энгельгардт, на которой он был женат вторым браком и дочь Леночка, сын от брака с Ахматовой Лёвушка, мать и сестра Гумилёва, -- все они жили вместе: одной семьёй легче было переносить трудности, а Гумилёву – заботиться о них.
                Чтобы прокормить семью, поэт работал  часто не по силам: писал в комнате  с температурой около ноля и переутомлялся до крайности. Заработка не хватало и Гумилёву приходилось продавать свои вещи, книги – всё, что можно было продать. Вырученные деньги он отправлял семье, которая подолгу жила в провинциальном Бежецке, где условия жизни были куда лучше, чем в Петрограде. Был момент, когда ему хотелось всё бросить – уехать на зиму 1918/19 г. г. к семье в Бежецк – там  были дрова и можно было согреться, но не в его характере – бежать от трудностей. К тому же литературно-общественная жизнь не давала поэту покинуть Петроград. Помогал семье, сам же постоянно недоедал…

                Весной 1920 г. Гумилёв участвует в организации Петроградского отделения Всероссийского Союза писателей, а в феврале 1921-го избирается его председателем вместо Александра Блока: его авторитет среди литераторов Петрограда становится всё прочней…

                В 1920 г., по свидетельству художника Юрия Анненкова, в Театральной мастерской в Ростове-на-Дону состоялось  первое представление «Гондлы», одной из лучших пьес Гумилёва. Об этой постановке Анненков написал в заметках, опубликованных 21 августа 1920 г. в газете «Жизнь искусства». Сам Гумилёв был в 1921 г. проездом в Ростове и видел эту постановку. Актриса Ростовского драматического театра И. Бунина вспоминала:
                << По дороге из Севастополя в Петроград Гумилёв во время пребывания в Ростове-на-Дону (несколько часов) зашёл в театр, где были артисты и спросил, с кем бы мог поговорить. Ему ответили: «Мы все здесь». Гумилёв: «Я автор  пьесы «Гондла»! Все повскакали, бросились к нему >>.
                О том, что в Ростове-на-Дону идёт «Гондла», Гумилёв прочитал на афише у вокзала, и, зная, что поезд простоит несколько часов, отправился в театр.

                В конце 1920-го года Николай Гумилёв основывает III-й «Цех поэтов», а в апреле 1921-го
он, идейный вдохновитель и руководитель «Цеха» читает стихи  и доклад об акмеизме в Доме литераторов.
                Гумилёв постоянно был окружён людьми. Но были ли у него настоящие друзья? Акмеисты были соратниками его, их идейного вождя, в лучшем случае – приятелями, но что касается друзей… По утверждению Ирины Одоевцевой, << у Гумилёва не было ни одного друга. <…>              Были приятели, -- пишет Одоевцева, -- всевозможные приятели, начиная с гимназической скамьи, были однополчане, были поклонники и ученики, были женщины и девушки, влюблённые в него и те, в которых он – бурно, но кратковременно -- влюблялся.
                Был синдик Сергей Городецкий, деливший с Гумилёвым власть в первом Цехе поэтов, члены Цеха и аполлонцы – Осип Мандельштам, Мишенька Кузмин, Георгий Иванов и остальные. Ближе всех других ему был, пожалуй, Лозинский.
                С ними всеми, как и многими другими, Гумилёв был на «ты».
                С поэтами – москвичами отношения оставались более далёкими – даже с теми, которых он, как  Ходасевича и Белого, очень высоко ставил. >>

                Осенью 1920 г. в Петербург приехал Осип Мандельштам, с которым Гумилёв был в приятельских отношениях и которого высоко ставил как поэта. И вот у Гумилёва собрались поэты – ближайшие его «соратники» по «Цеху поэтов»: Михаил Лозинский, Николай Оцуп, Георгий Иванов; и, недавно вошедшая в III Цех поэтов, любимая ученица Николая Степановича, Ирина Одоевцева. Собрались они слушать стихи Мандельштама. Он прочитал, все молчат. И снова – слово Одоевцевой: << Затем Гумилёв веско заявляет – не говорит, а именно заявляет:
                -- Прекрасные стихи. Поздравляю с ними тебя и русскую поэзию. – И тут же исчерпывающе и последовательно объясняет, почему эти стихи прекрасны и чем обогащают русскую поэзию.
                За Гумилёвым – такова уж сила цеховой дисциплины – все по очереди выражают своё восхищение «с придаточными предложениями», объясняющими восхищение. >>.
                Вот он – Николай Степанович Гумилёв – великолепный критик и Знаток поэзии и Глава – до сих пор! – «Цеха поэтов» -- теперь уже III-го…

                В 1921-м году вышел  в свет ещё один поэтический сборник Николая Гумилёва, сборник, которому суждено было стать последним в его жизни. Посвятил его поэт своей второй жене – Анне Николаевне Гумилёвой. С большой долей вероятности могу утверждать, что она – последняя любовь поэта (хотя я и говорил о его влюбчивости – он правда влюблялся часто!), и, вероятнее всего – к ней обращено стихотворение «Слонёнок» -- одно из вошедших в последнюю книгу Гумилёва: замечательный образец поздней любовной лирики выдающегося поэта:

Моя любовь к тебе сейчас – слонёнок,
Родившийся в Берлине иль Париже
И топающий ватными ступнями
По комнатам хозяина зверинца.

Не предлагай ему французских булок,
Не предлагай ему кочней капустных –
Он может съесть лишь дольку мандарина,
Кусочек сахара или конфету.

Не плачь, о нежная, что в тесной клетке
Он сделается посмеяньем черни,
Чтоб в нос ему пускали дым сигары
Приказчики под хохот мидинеток 1.

Не думай, милая, что день настанет,
Когда, взбесившись, разорвёт он цепи
И побежит по улицам,  и будет,
Как автобус,  давить людей вопящих.

Нет, пусть тебе приснится он под утро
В парче и меди, в страусовых перьях,
Как тот, великолепный, что когда-то
Нёс к трепетному Риму Ганнибала.

             1 Мидинетка (фр. арго) – служащая, продавщица.

                А что касается 2-й жены Николая Гумилёва, его отношений с ней, то об этом ярко и интересно рассказала Ирина Одоевцева в книге «На берегах Невы»:
                << Гумилёв не раз вспоминал при мне, как она в ответ на его вопрос – хочет ли она стать его женой? – упала на колени и всхлипнула: «Я не достойна такого счастья!»
                Жизнь в Бежецке назвать «счастьем» нельзя было. Скорее уж так: «Было горе. Будет горе. Горю нет конца» (строчки А. Ахматовой).
                Аня Энгельгардт казалась четырнадцатилетней девочкой не только по внешности, но и  по развитию.
                Очень хорошенькой девочкой, с большими тёмными глазами и тонкими, прелестными веками. Я никогда ни у кого больше не видела таких век.
                В… июльское воскресенье 1920 года, когда она открыла мне кухонную дверь, я, хотя и знала, что к Гумилёву на три дня приехала его жена, всё же решила, что эта стриженая девочка – ломака в белой матроске, в сандалиях и коротких чулках никак не может быть женой и матерью.
                Она же сразу признала меня и, как-то особенно извернувшись, звонко крикнула через плечо:
                -- Коля! Коля! Коля! К тебе твоя ученица пришла!
                То, что я ученица её мужа, она никогда не забывала. И это иногда выражалось очень забавно.
                Так, уже после расстрела Гумилёва она, во время одного из моих особенно удачных выступлений, сказала:
                -- И всё-таки я отношусь к Одоевцевой как королева. Ведь я вдова Гумилёва, а она только его ученица.
                Но была она премилая девочка, и жилось ей не только в Бежецке, но и в Петербурге нелегко. Гумилёв не был создан для семейной жизни. Он и сам сознавал это и часто повторял:
               -- Проводить время с женой так же скучно, как есть отварную картошку без масла. >>.
                Дочери Николая Степановича и Ани  Энгельгардт не суждено стать взрослой: она умрёт, будучи ещё маленьким ребёнком. А вот сын от брака с Ахматовой – Лев Николаевич Гумилёв – проживёт большую жизнь – почти 80 лет и станет крупным учёным – дважды доктором наук – исторических и географических (его теория этногенеза – одно из великих открытий в науке XX в.).

               Но вернёмся к последней книге стихов Николая Степановича Гумилёва; эта книга, которую он назвал «Огненный столп» -- поистине космический взлёт Гумилёва к вершинам поэзии. Один из критиков тогда же назвал эту книгу стихов «лучшей из всех книг Гумилёва». О земном и космическом, известном и непознанном, телесном и духовном, смерти и бессмертии размышляет поэт в стихотворениях «Заблудившийся трамвай», «Шестое чувство», «Душа и тело», «Звёздный ужас», «Слово» и многих других, вошедших в лучшую его книгу.

В оный день, когда над  миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орёл не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передаёт.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь  обратиться к звуку,
Тростью на земле чертил число.

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в  Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово – это Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.

                Огромный  путь проделал Гумилёв от первого сборника »Путь конквистадоров» до «Огненного столпа». Если  в «Пути конквистадоров» поэт пытался найти маску, маску непобедимого воина, завоевателя и победителя, то теперь, по словам критика Алексея Павловского, Гумилёв << смотрит… на землю другими глазами: не взглядом «конквистадора», а  с грустью и печалью сердца, узревшего тщету и прелесть земного существования. >>
                Раньше поэт чувствовал свою чужеродность этому миру, он чаще всего создавал в стихах своих романтический мир, контрастирующий с реальным. Он не перестал быть романтиком, нет, его мир и сейчас – мир высокой Романтики. Но теперь Гумилёв пристальнее вглядывается в жизнь. Написавший ещё до революции – «Я вежлив с жизнью современною, //  Но между нами есть преграда, // Всё, что смешит её, надменную, //  Моя единая отрада», сейчас он искренне пытается разобраться в том, что происходит вокруг. Но как же трудно (до мучительности!) ему это даётся!

Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою  великанши
Жизнь ведёшь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист  опавший, колдовской ребёнок,
Словом останавливавший дождь.

Дерево да рыжая собака –
Вот кого он взял себе в друзья.
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.

И второй… Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.

Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царём,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка.
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.

Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны,
Как вино,  впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.

Память, ты слабее год от году,
Тот ли это или кто другой
Променял весёлую свободу
На  священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.

Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле.
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены нового Иерусалима
На полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странный –
И прольётся с неба страшный свет:
Это Млечный Путь расцвёл нежданно
Садом  ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник 1, скрыв лицо; но всё пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему 2.

               

Крикну я… но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только смерти сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.

                Какие пронзительные, полные трагизма, строки! Не только здесь, но и в некоторых других стихах «Огненного столпа» звучат трагические ноты. «И всё же навеки сердце угрюмо, И трудно дышать, и больно жить», -- вырвалось у Гумилёва в конце стихотворения «Заблудившийся трамвай», тоже ставшего частью «Огненного столпа».

                1 Путник – Христос.
                2 Лев, орёл – символы евангелистов Марка и Иоанна.

                «Заблудившийся трамвай» -- один из главных шедевров Николая Гумилёва, Стихо – Творение, в котором, мне кажется, много поколений читателей (уже даже и после нас) и не одну сотню лет будут открывать всё Новые Глубины и Новые Смыслы:

Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний  грай,
И звоны лютни, и дальние громы –
Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.

Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, -- конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию духа купить билет?»

Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная», -- знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом,  как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь,  в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.

Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, чтоб ты умерла?

Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шёл представляться императрице
И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и  тени стоят у входа
В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.

Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравье
Машеньке и панихиду по мне.

И всё же навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.

                …Мучительные поиски, сомнения и метания поэта в первые послереволюционные годы – страшное, переломное время…

                …Петербург. 1919 год… Вспоминает поэт Николай Оцуп:
                «Никогда мы не забудем Петербурга периода запустения и смерти, когда после девяти часов вечера нельзя было выходить на улицу, когда треск мотора за окном заставлял в ужасе прислушиваться: за кем приехали? Когда падаль не надо было убирать – её тут же на улице разрывали исхудавшие собаки и растаскивали по частям ещё более исхудавшие люди.
                Умирающий Петербург был для нас печален и прекрасен, как лицо любимого человека на одре».
                Умирающий (голодный, холодный) Петербург – и аристократичный Гумилёв. Да, да, рассказывая о нём, необходимо сказать об одной из характернейших черт его личности – его аристократизме (более того – показать аристократизм поэта).
                Поэт Владислав Ходасевич, отнюдь не относящийся к числу людей, симпатизирующих Гумилёву, так вспоминал о своём знакомстве с ним осенью 1918 г.:
                «Он меня пригласил к себе и встретил так, словно это было свидание двух монархов. В его торжественной учтивости было нечто столь неестественное, что сперва я подумал – не шутит ли он? Пришлось, однако, и мне взять примерно такой же тон: всякий другой был бы фамильярностью. В опустелом, голодном Петербурге, оба голодные, исхудалые, в истрёпанных пиджаках и дырявых штиблетах, среди  нетопленного и неубранного кабинета, сидели мы и беседовали с непомерною важностью.»

                Вспоминает Корней Иванович Чуковский:
                << Как-то он (Гумилёв – В. К.) позвал меня к себе. Добрёл я до него благополучно, но у самых дверей упал: меня внезапно сморил голод. Очнулся я в великолепной постели, куда, как потом оказалось, приволок меня Николай Степанович…
                Едва я пришёл в себя, он с обычным своим импозантным и торжественным видом внёс в спальню старинное, расписанное матовым золотом, лазурное блюдо, достойное красоваться в музее. На блюде был тончайший, почти сквозной, как папиросная бумага, не ломтик, но скорее лепесток серо-бурого, глиноподобного хлеба, величайшая драгоценность той зимы.
                Торжественность, с которой еда была подана, показалась мне в ту минуту совершенно естественной. Здесь не было ни позы, ни рисовки. Было ясно, что тяготение к пышности свойственно не только поэзии и что внешняя сторона бытовых отношений для него важнейший ритуал.
                Братски разделив со мной свою убогую трапезу, он столь же братски торжественно достал из секретера оттиск своей трагедии «Гондла» и стал читать её вслух при свете затейливо-прекрасной и тоже старинной лампады. >>.

                И рыцарственность, «джентльментство» (выражение С. Чупринина) Гумилёва, и обстановка его квартиры, в которой довелось побывать Ходасевичу и Корнею Чуковскому, и многие его стихи говорили о прошлом, о других, ушедших, временах.

              А события в нынешней, послереволюционной России, «всё грозней и суровей» (цитата из стихотворения Б. Пастернака «Дурные дни»: «А дни всё грозней и суровей, // Любовью не тронуть сердец…»). 5 сентября 1918 г. Советом Народных Комиссаров было принято постановление, разрешающее расстреливать всех, причастных к контрреволюционным заговорам и мятежам. Казалось бы, Гумилёву не угрожает опасность: ведь он, как и всегда – вне политики: для него искусство – вне общественных бурь и страстей; политика губит искусство и его надо от политики уберечь – так считает Гумилёв. К тому же он, поэт, политически безграмотен. По словам Павла Лукницкого, первого биографа Гумилёва, поэт считал, << что  до’лжно, оставаясь при любых убеждениях, честно и по совести служить своей Родине, независимо от того, какая в ней существует власть. Поэтому он признавал Советскую власть… Полагал, что между ним, поэтом… и советской властью существует некое «джентльменское» соглашение…>>. И тем не менее… 3 августа 1921 г. поэт был арестован по обвинению в контрреволюционном заговоре Петроградской боевой организации. Организация якобы возглавлялась профессором Таганцевым, сыном сенатора.

                Весть об аресте Гумилёва потрясла очень многих. Как вспоминает журналист и писатель Александр Амфитеатров, недели через  две после ареста поэта Депутация Профессионального Союза писателей направилась хлопотать за него. Эта попытка вызволить Гумилёва окончилась неудачей.

               24 августа Петроградская Губчека приняла постановление о расстреле участников т. наз. «таганцевского заговора»: 62 человека были расстреляны, в их числе – и Николай Гумилёв, замечательный русский поэт. По воспоминаниям Георгия Иванова, Гумилёв был полон планов и надежд, особенно в последние дни перед арестом. << Ощущение полноты жизни, расцвет зрелости, удачи, которое испытывал в последние дни своей жизни Гумилёв, сказалась между прочим в заглавии, которое он тогда придумал для своей «будущей» книги: «Посередине странствия земного».

Всё чисто для чистого взора.
И царский венец, и суму,
Суму нищеты и позора –
Я всё беспечально возьму.

Пойду я в далёкие рощи,
В забытый хозяином сад,
Где б ельник корявый и тощий
Внезапно обрадовал взгляд.

Там брошу лохмотья и лягу,
И буду во сне королём,
А люди увидят бродягу
С бескровным, землистым лицом.

Я знаю, что я зачарован
Заклятьем венца и сумы,
И если б я был коронован,
Мне снились бы своды тюрьмы.

                Книге Гумилёва «Посередине странствия земного» так и не суждено было состояться. Когда последняя его книга – «Огненный столп» -- увидела свет, поэт уже был в тюрьме, и жить ему оставалось совсем недолго…
                Снова обратимся к воспоминаниям Георгия Иванова:
                << Известно, что Гумилёва предупреждали в день ареста  об опасности, которая ему грозит и советовали бежать. Известен и его ответ: «Благодарю вас – только  бежать мне незачем – большевики трусы, они не посмеют меня тронуть!..»
                В тюрьму Гумилёв взял с собой Евангелие и Гомера. Он был совершенно спокоен при аресте и – вряд ли можно сомневаться, что и в минуту казни.
                Так же спокоен, когда… водил своих улан в атаку, бравируя опасностью, говорил в лицо большевикам, что он монархист и не собирается менять своих убеждений. За два дня до расстрела он писал жене: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы.  Пришли мне сахару и табаку.» >>.

                По словам Иванова, Гумилёв говорил в лицо большевикам, что он монархист. И в то же время он не написал ни одной контрреволюционной строки, и, по утверждению Анны Ахматовой, « никогда не отзывался пренебрежительно о большевиках.» И при полной возможности остаться в 1918 г. за границей или примкнуть к белому движению, он не сделал этого. И всё же… в это опасное время вёл себя крайне неосторожно, подчас безрассудно. Ирина Одоевцева писала в книге воспоминаний «На берегах Невы», как однажды Гумилёв, читая стихи на вечере поэзии у моряков Балтфлота, «особенно громко и отчётливо проскандировал:
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя.
                По залу прокатился протестующий ропот. Несколько матросов вскочило. Гумилёв продолжал читать спокойно и громко, будто не замечая, не удостаивая вниманием возмущённых слушателей. Кончив стихотворение, он скрестил руки на груди и спокойно обвёл зал своими косыми глазами, ожидая аплодисментов.
                Гумилёв смотрел на матросов, матросы смотрели на него.
                И аплодисменты вдруг прорвались, загремели, загрохотали.»
                «Всем стало ясно: Гумилёв победил. Так ему здесь ещё не аплодировали», -- замечает Одоевцева, вспоминая этот эпизод. Да, поэт одержал моральную победу над революционными матросами, но ведь всё могло закончиться трагически для дерзкого поэта!
                А вот свидетельство Георгия Иванова – о другом безрассудстве его друга:
                << Однажды Гумилёв прочёл мне прокламацию, лично им написанную. Это было в Кронштадтские дни. Прокламация призывала рабочих поддержать восставших матросов,  говорилось в ней что-то о «Гришке Распутине» и «Гришке Зиновьеве». Написана она была довольно витиевато, но Гумилёв находил, что это как раз язык,»доступный рабочим массам…» >>.
                Далее Иванов пишет, что гумилёвские прокламации пропали и Гумилёв долго искал их дома…

                Как мы видим из воспоминаний Ирины Одоевцевой и Георгия Иванова, бравада, мальчишество были свойственны Гумилёву: он, умный, образованный, блестяще одаренный, -- до конца  своей 35-летней жизни был, в сущности, ребёнком, большим ребёнком. И скорей всего, Гумилёв просто не понимал, что если часто играть с огнём, рано или поздно можно сгореть в этом огне. И он сгорел в страшном костре, зажжённом большевиками.

                Впоследствии, в эпоху гораздо более страшную, в эпоху сталинского террора, будут расстреляны или погибнут в лагерях и тюрьмах многие другие писатели земли русской: Николай Клюев, Осип Мандельштам, Павел Васильев, Бенедикт Лившиц, Сергей Клычков, Борис Пильняк, Исаак Бабель и многие другие. Имя Николая Гумилёва, расстрелянного в 1921 г., открывает этот скорбный список.
                Поэта убили, и потом, несколько десятилетий пытались убить всякую память о нём: его имя, его стихи были под запретом. И лишь в 1980-е годы с имени этого прекрасного поэта снят запрет: с 1986 года появляются публикации, издаются книги Гумилёва и о Гумилёве. Поэта вернули в русскую литературу, вернули навсегда.

                Но и тогда, когда  Гумилёв был запрещён, были люди, которые любили его поэзию, хранили ей верность. Вспоминает Михаил Дудин, выдающийся русский советский поэт, Герой Социалистического Труда:
                << Я помню, как в мутный осенний день 1942 года с «невского пятачка» на правый берег Невы, в редакционную землянку вернулся мой друг Георгий Суворов. (Г. Суворов – поэт. Погиб в Великую Отечественную войну – В. К.). Его лицо и плащ – палатка были перепачканы в крови и глине. Он посмотрел на меня, устало сел рядом на нары, сдёрнул с  высокого прекрасного лба пилотку, закинул назад слипшиеся от пота волосы и прочёл:

    И так сладко рядить Победу,
 Словно девушку в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

                Я ему ответил тоже стихами Гумилёва – такая уж между нами была заведена игра:

Я бродяга и трущобник,
                непутёвый человек,
Всё, чему я научился,
             всё забыл теперь навек,
Ради розовой усмешки
                и напева одного:
Мир лишь луч от лика друга,
                всё иное тень его!

             Гумилёв был нашим поэтом. Нам казалось, что в своих стихах он понимал нас. Иногда мы собирались в квартире Николая Семёновича Тихонова. (Н. С. Тихонов (1896 – 1979 г. г.) – выдающийся русский советский поэт, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии и Государственных премий СССР – В. К.). Гумилёв был улан. Тихонов – гусар. Они оба были поэтами нашего солдатского братства.
                Белоголовый, обветренный до бронзового каления, выносливый, как Дворцовый мост, хозяин сам читал гумилёвскую «Молитву мастеров», и его рокочущий голос мы слушали как откровение:

Всем оскорбителям
        мы говорим привет,
Превозносителям
         мы отвечаем – нет!

Упрёки льстивые
        и гул молвы хвалебный
Равно для творческой святыни
                непотребны.

Вам стыдно мастера
             дурманить беленой,
Как карфагенского слона
                перед войной.

            Тихонов кончил читать. Раскурил трубку. Затянулся. Выпустил дым и произнёс тихо и раздельно: «Это ошибка. Зря его расстреляли. Он ни одного слова не напечатал против советской власти.» И снова умолк. Только эхо дальней канонады чуть тронуло гулом перекрещенные бумажными лентами стёкла.
                В этой нацеленной тишине раздался голос Марии Константиновны, жены Тихонова. Сколько она знала наизусть стихов! На этот раз, вслушиваясь в её голос, только на второй или третьей строфе я понял, что она читает стихотворение Гумилёва «Мои читатели»:

Много их, сильных, злых
                и весёлых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного
                льда,
Верных нашей планете,
Сильной, весёлой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.

Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными
                намёками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта…
…………………………………………..
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.
А когда придёт их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю
И, представ пред ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно его суда.

                Мы опять умолкали. Каждый про себя понимал, что прекрасному нужна тишина.

                «Не мэтр был Гумилёв, а мастер», -- скажет Марина Цветаева. И это останется правдой о Гумилёве.

                Жестокость отвратительна сама по себе. Она непростительна, когда от неё погибает Поэт. Правда, у истинного поэта нет смерти. >>.
   
   

-