Волшебник

Волшебник это не обыкновенный человек. Это другой, который может сделать то, чего никто сделать не может. То есть вообще никто и никогда в целом мире. Только он. И всего единственный раз в своей жизни. Таков закон волшебства.

Пал Палычу этого объяснять не надо. Палыч с детства был уверен, что он и есть самый настоящий волшебник, только для его волшебства время ещё не наступило, раз он и так с трудностями справляется. Обыкновенным способом, как и все люди.

Палыча стоит только надоумить, что делать, он и горы свернёт.

Однажды в другом городе и в другой стране, где ночью бывает горячее под пышущими жаром наружных блоков кондиционеров, чем днём, Палыч познакомился с эфиопом, который косил газон перед утренним поливом и был совсем зелёного цвета под неоновыми светильниками, потому что скошенная трава облепила его потное голое тело до самых защитных очков на глазах. А когда фалаш из бетэ Исраэль снял свои страшные очки, сверкнув яйцевидными бельмами, и сказал, что его зовут Менеликом, как сына царя Соломона и царицы Савской, а Пал Палыч спьяну признался, что сам являлся прямым потомком апостола Павла по рязанской линии, они сели рядом с заглушенной газонокосилкой на бордюр и закурили: Менелик – косячок, забитый в блант Кинг Пил, а Палыч – родную «беломорину» с местным каннабисом из ближайшей аптеки. И так душевно заговорились на своём библейском языке, что приняли к утру двух девушек-полицейских в голубом за горничных из соседнего отеля «Ахава» и пригласили их на завтрак на траве по традиции французских импрессионистов. Девушки согласились, возложив на остывшую газонокосилку свои «глоки» и дубинки, пристягнули Палыча и Менелика к себе наручниками, и встретили с ними вместе рассвет над Мёртвым морем. Палыч тогда, покуривая, мог конечно, броситься в солёные волны и переплыть на Иорданский берег вместе с пристёгнутой девушкой, потому что промилле и в море, и в крови это позволяло, но что-то его сдержало от этого чуда. Как будто вечное подсказало свыше, что не пришло ещё его время. И он, сам не зная того, спас себя, произнеся вслух на российской мове: «Мама моя дорогая! Вот это я влетел!» А одна из девчонок поняла его и по-русски ответила: «Да, ладно, дядь Паш! У меня дежурство уже кончается, я тебя в номер сама провожу. Только ты не ерепенься и не пей столько, это тебе не Скопин и не Михайлов, тут даже ночью комаров не бывает, разбудить некому. А в номере прохладно, как у нас в сентябре в Покровском.»

Оказалась - Анька! Дочка Женьки-одноклассника! Откуда она здесь?.. И проводила. И волшебства никакого не понадобилось. А вот Менелика его родство с Соломоном, видно, не спасло. Оставшиеся две недели в Эйн Бокеке его газонокосилку ночью Пал Палыч с тех пор не слышал. Вот вам и трава!

Или другой случай. Заболел Палыч мировой тоской. Как только наши войска из Афгана вывели, решил, что скука вселенская аки кромешная тьма нависнет теперь над северным полушарием, обернувшись не трын-травой, а обыкновенным насваем. Были ведь посылы в его судьбе, чтобы миновала его чаша сия: и мимо службы в армии пролетел, и в военное училище не поступил, и военная кафедра в институте попалась. А ведь по годам Афган ему как миленький в жизни рисовался, как и всему его пролетарскому поколению, и если уж не с цинковым ящиком в итоге, то с подсадкой на траву и на колёса (под седуксен и тазепам с водочкой), а то и на кислоту, морфин и поножовщину в девяностых. Семья спасла. Жена и дети маленькие, рано заведённые. Вернее, страх за семью. И работа грязная, тяжёлая, за которую хорошо платили. И этих денег хватало, чтобы не грабить, не воровать, не обманывать, а семью как-то кормить. Без волшебства. Но с тоской о мире, который вроде бы стал ближе. Но ненадолго.

Этот зелёный цвет на чужих знамёнах пятнадцать лет ещё отдавал не травой, а долларовой «капустой», пахнущей дурью и дымом с палёного кавказского руна, и с пришкваренных шин дорогих автомобилей на асфальте Тверской, и от выстрелов из стволов в открытые окна машин на Садовом кольце. Потому что их праздник должен пахнуть жареным и быть слышен по всем ущельям гор. А свежая зелень щедро полита кровью неверных за дармовые деньги. Те деньги, которые веками зарабатывались на разбое и рэкете при сопровождении караванов через перевал. Хочешь, плати за то, что мы тебя не убили. Хочешь, плати за то, что мы убьём того, кто может тебя убить. Других вариантов нет. Одна зелень. Как в «Норд-Осте», и - по всему северо-востоку. И тут Палычу везло: сыновья-студенты вовремя вышли из подземного перехода на «Пушкинской», проехали ранним утром через «Парк Культуры» к Университету, не попали на мюзикл на Дубровке из-за дороговизны билетов. Пролетали над взрывной бедой по касательной, и бог детей миловал. Никакого волшебства. Никакой отеческой заслуги.

Или взять сад и огород, когда старой работы уже нет, а на новой денег нет, чтобы заплатить, и не будет ещё с полгода, но из земли за домом что-то съедобное пробивается. Деревья плодовые пеной кипят по весне. В чернозёме ботва картофельная топорщится. И, пока Палыч пустые щавелевые щи с сыновьями доедает, первая клубника на яме выгребной алеет. А дворовый пёс осторожно постукивает носом ягодки покрупнее и те, что отваливаются, съедает прямо на грядке. Ну, а Пал Палыч прогоняет его пучком молодой крапивы, горячей, жгучей, как перец пилпили или цицака, пытаясь попасть точно по любопытному пёсьему носу, и собирает клубнику на продажу, на рынок, чтобы купить на выручку пару иноземных окорочков, замороженных так, что ими легко можно забивать гвозди в его гнилой забор, а размороженными они превращаются в скользкое мыло, которое пахнет аптекой. А скоро созреет вишня, и, продав её, они смогут купить настоящего мяса. А потом пойдёт малина, смородина, яблоки и, наконец, капуста и картошка с фасолью. К Покрову будет и виноград. Молодое вино, пахнущее живыми дрожжами, ещё мутное, но уже с тем блеском, который легко поймать в смущенном взгляде девятиклассницы, заметившей, как посторонний прохожий задерживает взгляд на её открытой ключице в вырезе школьной блузки. И это свершится! Без бороды Хоттабыча, без волшебной палочки и молитв! Только вода, земля и солнце. И Палыч с сыновьями будут вновь спасены на следующий голодный год из девяностых. Ещё один из десятка…

Хлорофилл… Пал Палыч знал, что вот она, эта зелёная энергия Земли. Это её лёгкие и желудок. Это её потенциальная жизнь. Фотосинтез и его отражения. А не знамя ислама, не ирландские боевики ИРА, не первый кал младенца, ещё не пробовавшего материнского молока; зелёный кал человеческого плода, ещё не заселённого живыми бактериями, дарующими чревоугодие, любопытство и похоть. Готового ко всему – к царству иродов, христов или пилатов. Всё равно. Жить всё равно придётся. Там, где будет править золото, или сила, или обман и, конечно, лень… Бездействие и вседозволенность от греховного ума, способного погубить не только любое животное и растение на Земле, но и себя самого. Жизнь за счёт других людей. Власть… что может быть слаще и крепче? Разве что безумие… Или галлюцинации.

Абсент… Интересно, а нищий Пикассо в начале двадцатого века что-нибудь знал об «апсинтосе», траве-полыни из Апокалипсиса, когда глушил в долг этот зелёный дистиллят в парижском кафе? Знал, зараза, знал! А вот о Чернобыле не мог знать. О смерти облучённой, о фотосинтезе ада, о зелёной точке невозврата, как на светофоре, где разрешение движения вперёд не гарантирует реверса, как и в нашей грёбанной жизни. Вектор утыкается в пунктир. А точка разрыва между его линиями спонтанна. Оттуда и весь его кубизм, и глаза квадратные, и белый голубок, и девочка на шаре, и все любители абсента…

Предугадать обрыв Пал Палыч был не в силах. Предотвратить – тем более. Потому и занимался жизнью конкретно, во всех её зелёных проявлениях: от пикантного дор блю на сырной тарелке до подорожника под голой пяткой, от плесени в погребе до пенициллина в аптечке, от гриба зеленушки до рыбки зеленухи, мелкой, красивой, но невкусной.

Палыч ждал своего часа. И он, казалось, неожиданно к нему пришёл.

Осенью, когда зелень покидает этот мир по своему жестокому закону и время увядания обесцвечивает, не торопясь, округу, вгоняя в жёлтые, алые и коричневые краски натруженные за лето растения, стволы у берёз светлеют и придают городским улицам прозрачности и объёма, будто освобождая пространство для дыхания. И пока есть куда уместиться будущим дождям и ветрам, расчищающим землю для снега, город затаивается в ожидании чуда, утренние улицы пусты и безмолвны, насторожены и готовы принять любого прохожего за беглого каторжника, ищущего убежище на долгую зиму. Тротуары словно подгоняют его выйти вон из каменных ущелий, направляя на безопасные окраины, где можно найти в некошеном овраге дешёвый и безопасный приют. Где мыши ещё не зарылись в землю, а в метровой крапиве под колючим боярышником брошенные птичьи гнёзда болтаются нечёсаными клоками, будто букли столетней старухи.

Палыч опоздал на полуночную электричку, просидел три часа на Савёловском вокзале, дожидаясь следующую, идущую до ближайшей к его городу станции, и теперь, сойдя в незнакомом месте к рассвету, шлёпал домой пешком по шпалам, пожалев денег на такси. Идти было каких-то пару километров, но он всё сокращал путь, намереваясь дойти побыстрее, и зачем-то свернул с понятного маршрута, решив сократить дорогу через неглубокий овраг между железнодорожными насыпями. Это оказалось не так просто. И когда щебёнка под ногами поползла к невидимой под жухлой травой грязной топи, в которой увязли по щиколотку ноги в белых кроссовках, Палыч сел на пятую точку, чтобы не провалиться глубже, и не выругался, а горько рассмеялся: «И надо же было так заиграться в преферанс у друга, что пришлось сесть в лужу в полутора километрах от дома!»

Он не лукавил. На самом деле преферанс по субботам с давними друзьями был чем-то обыкновенным с одной стороны, а с другой – Пал Палыч мог бы и остаться переночевать в этот раз, не рваться домой в такое позднее время, никто его к этому не принуждал. И вот влип в какое-то болото, как недоумок, как пацан, нашедший наконец на свою жопу приключений.

И всё бы ничего, но, пошевелив в жиже ногами, Палыч понял, что дна под подошвами не чувствует, а продолжает сползать в трясину, даже опрокинувшись на спину. Тогда он ухватился за пожухшую траву раскинутыми в стороны руками и только тогда притормозил своё движение вниз и замер в этом положении. Задышал глубоко и осторожно, самого себя уговаривая не волноваться так по пустякам, но паника уже поселилась в нём и на борьбу с ней уходило сил больше, чем на удержание собственного тела в этом подвешенном виде.

Через минуту-другую он попробовал перехватить руки, уцепившись за траву чуть выше. Это ему удалось, но тяжелое тело соскользнуло вниз и болото с аппетитом почавкало у него уже под коленом.

«Да быть такого не может! – успакаивал самого себя Палыч. – Глупость какая! Что ж, так и утону, что ли? Хрен вы угадали!»

Тогда он решил вытягивать ноги из болота по очереди и в какой-то момент перевернуться на живот, чтобы помочь себе локтями в движении наверх. Но это была плохая мысль. Правая нога выскользнула из обуви, оставив кроссовку в жирном иле и погрузилась обратно, так и не найдя опоры на крутом берегу. Надо было придумывать что-то другое. Но, пока он раздумывал, вверху по рельсам прогрохотал товарняк и с насыпи к нему под голову скатилась щебёнка. Он почувствовал камешки затылком и приподняв голову, принялся проталкивать ею осыпавшийся щебень под шею и под плечи, ёрничая сам над собой, что на этот случай небольшие рога ему не помешали бы. Извиваясь всем телом, он протолкнул несколько камней почти до пояса. Потом порыл затылком в грунте в поисках остатков щебня и, к своему удивлению, обнаружил его совсем неглубоко от поверхности.

Копать головой было неудобно, а скоро стало и больно из-за содранной на затылке кожи. К тому же очки слетели, хорошие, дорогие очки. Решив отдохнуть немного, Палыч прислушался, не гремит ли поблизости ещё состав с товарняком. Шума колёс ждать пришлось недолго. Но эта была электричка. Пронёсшись над головой, она одарила его лишь парой кусочков грязи. И тогда, не надеясь уже на подарки от РЖД, он принялся вертеть не только головой, спиной, но и тазом, докапываясь до опоры потверже. И верчение задницей дало свои результаты, через какое-то время он почувствовал под ягодицами какой-то корень, или обломок доски. Изгибаясь по-змеиному, Палыч сантиметр за сантиметром вытягивал себя на насыпь, уже не заботясь ни об одежде, ни об обуви, ни о целости кожи на спине и конечностях. Через какое-то долгое и болезненное время он-таки сумел перевернуться на живот и вытянуть ноги из трясины, подтянувшись на локтях. И только тогда понял, что не может открыть глаза от бессилия.

Всё ещё боясь как-нибудь неловко шевельнуться, чтобы не сползти обратно, он вспомнил о барсетке, которая первой улетела вниз, когда он оскользнулся на насыпи. А внутри сумочки были и табак, и трубка, и зажигалка, и документы, и карточки, и деньги, и телефон, и даже часы и ключи от квартиры, все его вещи, которые он переложил из карманов внутрь неё, когда проходил через пункт досмотра на вокзале. Тогда кроме бессилия физического Палыч ощутил полную душевную опустошённость.

Не открывая глаз, он кое-как выполз на железнодорожные пути. И тут, на их горизонтальной, безопасной поверхности, подальше от рельса, решил отлежаться и обсохнуть.

Мимо пронеслась пара составов, даже не притормозив и не дав предупредительного гудка. И равнодушный ко всему Палыч устало забылся на слабо пригревающем восходящем сентябрьском солнышке…

Разбудил его чернявый мальчишка, похожий на грибника, с корзинкой на ярком зелёном велосипеде с широкими колёсами. Он осторожно потыкал его в грязное плечо лыжной палкой с острым крючком, которой обычно подбирают мелкий мусор или бычки с тротуаров, явно опасаясь его бомжеватого вида:

- Дедушка, вы живой?

Палыч едва разодрал веки, слипшиеся от грязи и крови с разбитой головы, и сел на щебёнку насыпи.

- Ага, - сказал он не своим голосом, босой, ободранный, со вчерашним запахом дежурного преферансного вискаря. И, стараясь не спугнуть случайного спасителя, добавил: - Да ты не пугайся, меня не поезд сбил, это я с насыпи сам упал. Нечаянно. Еле-еле назад выбрался…

Хрупкий паренёк восточного типа отступил от нетрезвого русского на два шага на всякий случай и кивнул:

- Понятно… А вы куда идёте? В город? Босиком?

- Ага… Обувь утонула там, в болоте… И очки, и трубочка… Ты не поможешь достать? – спросил Палыч, сделав руками нищенский просящий жест. -  Не веришь?

- Вы, дедушка, в город так не ходите, - посоветовал не по возрасту мудрый грибник, не слушая Палыча. – Вас в полицию заберут. Лучше скажите мне чей-нибудь телефон, чтобы за вами приехали. Я им позвоню. Хорошо?

Палыч бы сказал пареньку телефон, если бы наизусть помнил хоть один, кроме своего, поэтому только пожал плечами и попросил ещё раз:

- Ты, внучок, лучше мне сумочку палочкой своей из болота достань. А я дальше сам разберусь. Не помню я телефонов, старый уже… Достанешь? Она вон там, рядом совсем… - и Палыч показал рукой под откос, в болото.

Взглянув на грязный след, тянущийся метров на тридцать с насыпи к месту падения, паренёк прищурился и, как будто что-то разглядев внизу, спросил у Палыча:

- Коричневая сумочка? Кожаная? С чёрным поясом? Да?

- Да, да! – обрадовался Палыч. – Она! Видишь?.. А то я без очков слепой совсем.

Недолго думая, паренёк, тряхнув смоляными кудрями, ринулся верхом на своём горном двухколёсном коне под откос, поддёрнул из грязи палкой барсетку и унёсся с ней прочь, нарезая спирали по насыпи с ловкостью велогонщика по треку стадиона.

Палыч и ахнуть не успел, как юный джигит выскочил метрах в двухстах на ровный участок, идущий вдоль полотна дороги и, даже не махнув рукой на прощанье, пропал на едва видной тропинке к лесу с противоположной стороны железнодорожной насыпи.

Протерев глаза, Палыч не поверил в случившееся. Ещё какое-то время он смотрел на пропадающую в высокой траве тропинку, пытаясь различить на ней зелёное пятно велосипеда, а когда догадался, что ждать спасителя уже не стоит, его обдало со спины ветром от проходящего состава, который издал ему в назидание дикий победный вопль.

Домой он приплёлся, когда осеннее солнце стояло уже высоко и стволы берёз в скверике перед домом светились осенней чистотой. Прохожие не торопились прогуливаться этим воскресным утром. Босиком по тротуару было идти по-детски щекотно: мелкие камешки под подошвами не давали скучать и наводили на весёлую мысль о том, что вот он опять выжил и дома, и всё, как всегда, кончилось забавно и счастливо. И опять Палычу не пришлось включать свою волшебную силу. А, значит, всё ещё впереди, и он сбережёт её для более важного случая в своей жизни.