Сцены из жизни Есенина

             ДВА ПОЭТА, ИЛИ СТРАНИЦЫ ИЗ ЖИЗНИ ЕСЕНИНА            
              (Владимир Маяковский и Сергей Есенин)




           Пролог



Ведущий 1:
В любимой синей сини,
В зелёных зеленях,
У матери-России
Младенец на руках.

Рос, набираясь силы,
Хоть был и не один,
У матери-России
Он всё любимый сын.

Травили, вытравляли…
А он как был и – есть.
И в травном одеяле
Распеленалась песнь.
Сергей Есенин:
Матушка в Купальницу по лесу ходила,
Босая, с подтыками, по росе бродила.

Травы ворожбиные ноги ей кололи,
Плакала родимая в купырях от боли.

Не дознама печени судорга схватила,
Охнула кормилица, тут и породила.

Родился я с песнями в травном одеяле.
Зори меня вешние в радугу свивали.

Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,
Сутемень колдовная счастье мне пророчит.
Песня «Вот оно, глупое счастье», слова С. Есенина, музыка Г. Пономаренко.

Сцена 1. Есенин – Маяковский
Сергей Есенин:
Знаешь, почему я поэт, а Маяковский так себе – непонятная профессия? У меня родина есть! У меня – Рязань! А у него – шиш! Вот он и бродит без дорог, и ткнуться ему некуда… Хочешь добрый совет получить? Ищи родину! Нет поэта без родины!
Владимир Маяковский:
Вот иду я,
заморский страус,
в перьях строф, размеров и рифм.
Спрятать голову, глупый, стараюсь
в оперенье звенящее врыв.

Я не твой, снеговая уродина.
Глубже в перья, душа уложись!
И иная окажется родина,
вижу – выжжена южная жизнь.

Остров зноя
в пальмы овазился.
«Эй, дорогу!»
Выдумку мнут.
И опять
до другого оазиса
вью следы песками минут. (…)

Ржут этажия.
Улицы пялятся.
Обдают водой холода.
Весь истыканный в дымы и в пальцы,
переваливаю года.
Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!
Бритвой ветра перья обрей.
Пусть исчезну,
чужой и заморский,
под неистовства всех декабрей.
Ведущий 2:
Из воспоминаний Н. Асеева:
Маяковский очень стремился объединить вокруг «Лефа» наиболее ярких писателей… Помню, как он пытался привлечь к сотрудничеству Сергея Есенина… Тот с места в карьер запросил вхождения группой. Маяковский, полусмеясь, полусерьёзно, возразил, что сниматься, оканчивая школу, хорошо группой. «А у вас же есть группа?» – вопрошал Есенин. «У нас не группа, у нас – планета». На планету Есенин соглашался… Потом он стал настаивать, чтобы ему в полное распоряжение дали отдел. А вот называться он будет «Россиянин». А почему не «Советянин»? – спросил Маяковский.
Владимир Маяковский:
На сотни эстрад бросает меня,
на тысячу глаз молодёжи.
Как разны земли моей племена,
и разен язык
и одёжи! (…)
Заводы.
Берёзы от леса до хат
бегут,
листками вороча,
и чист,
как будто слушаешь МХАТ,
московский говорочек. (…)
Лечу
ущельями, свист приглушив.
Снегов и папах седины.
Сжимая кинжалы, стоят ингуши,
следят
из седла
осетины. (…)
Тифлисцев
узнаешь и метров за сто:
гуляют часами жаркими,
в моднейших шляпах,
в ботинках носастых,
этакими парижаками. (…)
Используй,
кто был безъязык и гол,
свободу Советской власти.
Ищите свой корень
и свой глагол,

во тьму филологии влазьте.
Смотрите на жизнь
без очков и шор,
глазами жадными цапайте
всё то,
что у вашей земли хорошо
и что хорошо на Западе.
Но нету места
злобы мазку,
не мажьте красные души!
Товарищи юноши,
взгляд – на Москву,
на русский вострите уши!
Да будь я
и негром преклонных годов
и то,
без унынья и лени,
я русский бы выучил
только за то,
что им
разговаривал Ленин. (…)
Три
разных истока
во мне
речевых.
Я
не из кацапов-разинь.
Я –
дедом казак, другим –
сечевик,
а по рожденью
грузин.
Три
разных капли
в себе совмещав,
беру я
право вот это –
покрыть

всесоюзных совмещан.
И ваших,
и русопетов.
Песня «Письмо к матери», слова С. Есенина, музыка В. Липатова.
Сергей Есенин:
Разбуди меня завтра рано,
О моя терпеливая мать!
Я пойду ха дорожным курганом
Дорогого гостя встречать. (…)

Разбуди меня завтра рано,
Засвети в нашей горнице свет.
Говорят, что я скоро стану
Знаменитый русский поэт.

Воспою я тебя и гостя,
Нашу печь, петуха и кров…
И на песни мои прольётся
Молоко твоих рыжих коров.
Владимир Маяковский:
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сёстрам, Люде и Оле,–
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома. (…)

На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
Ведущий 1:
Даровитый юноша, Есенин, прямо из деревни попадает в город и здесь втягивается в кабацкую жизнь, начинает пьянствовать и развратничать.
Русская народная песня «Эх, загулял, загулял, парень молодой…»

Сцена 2. Есенин – Блок
Сергей Есенин:
Нет!
Здесь в Москве ничего не добьешься… Поеду в Петроград к Блоку. Он меня поймёт.
«Александр Александрович! Я хотел бы поговорить с вами. Дело для меня очень важное. Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти часа в 4. С почтением С. Есенин».
Александр Блок:
Днём у меня рязанский парень со стихами… Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные.
Ведущий 2:
Я надену красное монисто,
Сарафан запетлю синей рюшкой.
Позовите, девки гармониста,
Попрощайтесь с ласковой подружкой.

Мой жених, угрюмый и ревнивый,
Не велит заглядывать на парней.
Буду петь я птахой сиротливой.
Вы ж пляшите дробней и угарней.

Как печальны девичьи потери.
Грустно жить оплаканной невесте.
Уведет меня жених за двери.
Будет спрашивать о девической чести.

Ах, подружки, стыдно и неловко
Сердце робкое охватывает стужа.
Тяжело беседовать с золовкой.
Лучше жить несчастной да без мужа.
Сергей Есенин:
Иногда важно, чтобы молодому поэту более опытный поэт показал, как нужно писать стихи. Вот меня, например, учил писать лирические стихи Блок.

Сцена 3. Есенин – Клюев – Маяковский
Ведущий 1:
Из воспоминаний Галины Бениславской:
От Есенина я слушала самые восторженные отзывы о Клюеве. Вошёл смиренный Миколай, тихий, ласковый… Клюев завоевал нас своим необычным говором, своеобразной мудростью, чтением стихов, хотя и чуждых внутренне, но очень сильных.
Николай Клюев:
Оттого в глазах моих просинь,
Что я сын Великих Озёр.
Точит сизую киноварь осень
На родной, беломорский простор.

На закате плещут тюлени,
Загляделся в озеро чум…
Златороги мои олени –
Табуны напевов и дум.
Сергей Есенин:
Дорогой Николай Алексеевич! Читал Ваши стихи, много говорил о Вас Городецкий и не могу не писать Вам. Тем более тогда, когда у нас есть с Вами много общего… Я тоже крестьянин и пишу также, как и Вы, но только на своём рязанском языке… Я хотел бы побеседовать с Вами о многом…
Николай Клюев:
Милый братик, почитаю за любовь узнать тебя и говорить с тобой, хотя бы и не написала про тебя Гиппиус статьи, и Городецкий не издал твоих песен… Я холодею от воспоминания о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики… Я помню, как однажды, в одном собрании жена Городецкого… вздохнула, закатила глаза и потом изрекла: «Да, хорошо быть крестьянином». Подумай, товарищ, не заключается ли в этой фразе всё, что мы с тобой должны возненавидеть и обижаться кровно? Видите ли, неважен дух твой, бессмертное в тебе, а интересно лишь то, что ты холуй и хам, смердяков заговорил членоразде-льно.

Ждали хама, глупца непотребного,
В спинжаке, с кулаками в арбуз, –
Даль повыслала отрока вербного
С голоском слаще девичьих бус.

Я очень люблю тебя, Серёжа, заочно – потому что слышу твою душу в твоих писаниях – в них жизнь, невольно идущая. Мир тебе и любовь, милый. Любящий тебя светло.
Сергей Есенин:
О Русь, взмахни крылами,
Поставь иную крепь!
С иными именами
Встаёт иная степь.

По голубой долине,
Меж тёлок и коров,
Идёт в златой ряднине
Твой Алексей Кольцов. (…)

За ним, с снегов и ветра,
Из монастырских врат,
Идёт, одетый светом,
Его середний брат.

От Вытегры до Шуи
Он избродил весь край
И выбрал кличку – Клюев,
Смиренный Миколай. (…)

А там, за взгорьем смолым,
Иду, тропу тая,
Кудрявый и весёлый,
Такой разбойный я.
Песня «Живёт моя отрада», слова С. Клычкова, музыка народная.
Владимир Маяковский:
Бросьте вы ваших Орешиных, Клычковых и Клюевых… Зачем вы эту глину на ногах тащите?..
Сергей Есенин:
Я глину, а вы – чугун и железо! Из глины создан человек, а из чугуна что?
Владимир Маяковский:
Из чугуна – памятники.
Николай Клюев:
Маяковскому грезится гудок над Зимним,
А мне журавлиный перелёт и кот на лежанке.
Брат мой несчастный, будь гостеприимным:
За окном лесные сумерки, совиные зарянки!(…)

Песнотворцу ль радеть о кранах подъёмных,
Прикармливать воронов – стоны молота?
Только в думах поддонных, в сердечных домнах
Выплавится жизни багряное золото.
Сергей Есенин:
Живу, дорогой, – не живу, а маюсь, только и думаешь о проклятом рубле. Пишу очень мало. Со старыми товарищами не имею почти ничего, с Клюевым разошёлся, Клычков уехал…
Ты, по рассказам, мне очень нравишься… Стихи твои мне тоже… только… брось ты петь эту стилизационную клюевскую Русь…
Николай Клюев:
Пришёл ты из Рязани платочком бухарским,
Нестираным, неполосканым, немыленым,

Звал мою пазуху улусом татарским,
Зубы табунами, а бороду филином.


Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка,
Слюной крепил мысли, слова слезинками,

Да погасла зарная свеченька, моя лесная лампадка,
Ушёл ты от меня разбойными тропинками.
Ведущий 2:
Есенин никогда не переставал считать Клюева своим учителем, но постепенно освобождается из-под его влияния. Напрасно увещевал его Клюев.
Николай Клюев:
Словесный брат, внемли, внемли
Стихам – берестяным оленям:
Олонецкие журавли
Христосуются с «Голубенем». (…)

Супруги мы… В живых веках
Заколосится наше семя,
И вспомнит нас младое племя
На песнотворческих пирах.
Ведущий 1:
Николай Клюев был арестован в 1934 году, он разделил судьбу других крестьянских поэтов, погибших в 30-е годы.

Сцена 4. Есенин и имажинизм
(Есенин – Маяковский – Мариенгоф – Шершеневич)
Ведущий 2:
17 ноября 1920 года. Большой зал Политехнического музея. Вечер «Суд имажинистов над литературой».
Председательствующий:
Издох футуризм. Давайте грянем дружнее: футуризму и футурью – смерть. Забудем о том, что футуризм существовал, также как мы забыли о сущест-вовании натуралистов, декадентов, романтиков, классиков, импрессионистов и прочей дребедени… К чёртовой матери всю эту галиматью… Мы – настоящие мастеровые искусства, мы, кто отшлифовывает образ, кто чистит форму от пыли содержания…
Из зала:
Маяковский просит слова!
Владимир Маяковский:
На днях я слушал дело в народном суде. Дети убили свою мать. Они, не стесняясь, заявили на суде, что мать была дрянной женщиной. Однако преступление намного серьёзнее, чем всё это может показаться на первый взгляд. Мать – это поэзия, а сыночки – убийцы-имажинисты.
Из зала:
Маяковский, может быть вам напомнить ваши собственные стихи?

Фермами ног отмахивая мили,
кранами рук расчищая пути,
футуристы
прошлое разгромили,
пустив по ветру культуришки конфетти.(…)

В «Полное собрание сочинений»,
как в норки,
классики забились.
Но жалости нет!
Напрасно
их
наседкой
Горький
прикрыл,
распустив изношенный авторитет!

По-моему, вы совсем недалеко ушли от имажинизма.
Владимир Маяковский:
Достаточно далеко от имажинизма, и от футуризма, и от прочих «измов».
Сергей Есенин:
У этого дяденьки – Достань воробышка – хорошо привешен язык… Смотрите, мол, на меня, какая я
поэтическая звезда, как рекламирую Моссельпром и прочую бакалею. А я без всяких прикрас говорю: сколько бы Маяковский не куражился, близок час гибели его газетных стихов. Таков поэтический закон агитез.
Владимир Маяковский:
А каков закон судьбы ваших кобылез?
Сергей Есенин:
Мне мил стихов российский жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поёт о пробках в Моссельпроме.
Владимир Маяковский:
Есть много вкусов и вкусиков:
Кому нравлюсь я, кому Кусиков.
Ведущий 1:
Поэты спорили, дороги их расходились. А кругом распевали их частушки.
Сергей Есенин:
Ах, яблочко,
Цвета милого!
Бьют Деникина,
Бьют Корнилова.
Цветочек мой,
Цветик маковый.
Ты скорей, адмирал,
Отколчакивай.
Владимир Маяковский:
Милый мой на красном фронте
забирает города.
Мой платок не очень тёплый,
да окраска хоть куда. (…)

Как Юденич в танке ехал,
а Колчак в броневике.
Оказались два злодея
да на красном на штыке.


(Прощание с имажинистами)
Анатолий Мариенгоф:
Опять вино
И нескончаемая лента
Немеркнущих стихов.
Есенин с навыком степного пастуха
Пасёт столетья звонкой хворостиной.
Чуть опаляя кровь и мозг,
Жонглирует словами Шершеневич,
И чудится, что меркнут канделябровые свечи,
Когда взвивается ракетой парадокс.
Сергей Есенин:
У Анатоля Франса есть один чудный рассказ об акробате, который выделывал вместо обыкновенной молитвы разные фокусы перед Богоматерью на трапеции. Этого чувства у моих собратьев нет. Они ничему не молятся, и нравится им одно пустое акробатничество, в котором они делают очень много головокружительных прыжков…
Вадим Шершеневич:
Говорят, что когда-то заезжий фигляр,
Фокусник уличный, в церковь зайдя освещённую,
Захотел словами жарче угля
Помолиться, упав пред Мадонною.

Но молитвам не был научен шутник,
Он знал только фокусы, знал только арийки,
И перед краюхой иконы поник,
И горячо стал кидать свои шарики.

И этим проворством приученных рук,
Которым смешил он в провинции девочек,
Рассказал невозможную тысячу мук,
Истерзавшую сердце у неуча.

Точно также и я… Мне до рези в желудке противно
Писать, что кружится земля и поёт, как комар.
Нет, уж лучше перед вами шариком сердца наивно
Будет молиться влюблённый фигляр.
Ведущий 2:
Сергей Есенин объявляет о своём выходе из группы имажинистов.
Вадим Шершеневич:
Есенин примыкал к нашей идеологии, поскольку она была ему удобна, и мы никогда в нём, вечно отказывающемся от своего слова, не были уверены, как в соратнике.
Сергей Есенин:
Есть в дружбе счастье оголтелое
И судорога буйных чувств –
Огонь растапливает тело,
Как стеариновую свечу.

Возлюбленный мой! Дай мне руки –
Я по-иному не привык, –
Хочу омыть их в час разлуки
Я жёлтой пеной головы. (…)

Прощай, прощай. В пожарах лунных
Дождусь ли радостного дня?
Среди прославленных и юных
Ты был всех лучше для меня.

В такой-то срок, в таком-то годе
Мы встретимся, быть может, вновь…
Мне страшно, – ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.
Песня «Клён ты мой опавший», слова С. Есенина, музыка народная.

(Есенин – Маяковский)
Ведущий 1:
Казалось после Блока всё сказано, написано о любви, но явился Есенин.
Сергей Есенин:
Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.
С алым соком ягоды на коже,
Нежная, красивая, была
На закат ты розовый похожа
И, как снег, лучиста и светла.

Зёрна глаз твоих осыпались, завяли,
Имя тонкое растаяло, как звук,
Но остался в складках смятой шали
Запах мёда от невинных рук.

В тихий час, когда заря на крыше,
Как котёнок моет лапкой рот,
Говор кроткий о тебе я слышу
Водяных поющих с ветром сот.

Пусть порой мне шепчет синий вечер,
Что была ты песня и мечта,
Всё ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи, –
К светлой тайне приложил уста.

Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.
Ведущий 2:
Из воспоминаний Николая Чуковского:
Если человек нашего поколения (старше не в счет) не бредил в свое время в течение недели, взасос твердя строки из «Облака», с ним не стоит говорить о литературе.
Владимир Маяковский:
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
«Приду в четыре», – сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.

Вот и вечер
в ночную жуть
ушёл от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце – холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.

И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая –
Большая или крошечная? (...)

Мария!
Имя твоё я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рождённое слово,
величием равное богу.

Тело твоё
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.

Мария –
не хочешь?
не хочешь!
(Исполняется танец Айседоры Дункан).

Сцена 5. Есенин – Маяковский – Миклашевская

Августа Миклашевская:
С Маяковским я встречалась раза три, почти мельком. Но у меня осталось чувство, что он умеет внимательно и доброжелательно следить за человеком.
Как-то вечером сидела у себя на кровати и что-то шила. В дверь постучали, и вошел Маяковский. Попросил разрешения поговорить по телефону.
– Вы Миклашевская?
– Я.
– Встаньте, я хочу посмотреть на вас.
Он сказал это так серьёзно, так просто, что я спокойно встала.
– Да… – сказал он.
Поговорили немного о театре и так, не дотронувшись до телефона, ушел. И хотя он ни словом не обмолвился о Есенине, я понимала, что интересовала его только потому, что мое имя было как-то связано с именем Есенина.
(Маяковский уходит. Выходит Есенин)
Сергей Есенин:
Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч других в России.
Знаешь ты одинокий рассвет,
Знаешь холод осени синей.

По-смешному я сердцем влип,
Я по-глупому мысли занял.
Твой иконный и строгий лик
По часовням висел в рязанях.

Я на эти иконы плевал,
Чтил я грубость и крик в повесе,
А теперь вдруг растут слова
Самых нежных и кротких песен.

Не хочу я лететь в зенит.
Слишком многое телу надо.
Что ж так имя твоё звенит,
Словно августовская прохлада?
Песня «Заметался пожар голубой», слова С. Есенина, музыка Г. По-номаренко.
Августа Миклашевская:
Вспомнилось мне, как в день своего рождения, Есенин вышел к нам в широком цилиндре, какой носил Пушкин… Взял меня за руку… и тихо спросил: «Это очень смешно? Но мне так хотелось на него быть хоть чем-нибудь похожим».
Сергей Есенин:
Пушкин – самый любимый мой поэт. Постичь Пушкина – это уже нужно иметь талант.

Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.

Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший как туман,
О Александр! Ты был повеса,
Как я сегодня хулиган.
(Выходит Маяковский)
Владимир Маяковский:
Александр Сергеевич,
разрешите представиться.
Маяковский.
Дайте руку.
Вот грудная клетка.
Слушайте,
уже не стук, а стон;
тревожусь я о нём,
в щенка смирённом львёнке.
Я никогда не знал,
что столько тысяч тонн
в моей
позорно легкомысленной головёнке.
Я тащу вас.
Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
Больно?
Извините, дорогой.
У меня,
да и у вас,
в запасе вечность.
Что нам
потерять
часок-другой?! (…)
Нет,
не навяжусь в меланхолишке чёрной,
да и разговаривать не хочется
ни с кем.
Только
жабры рифм
топырит учащённо
у таких, как мы,
на поэтическом песке.
Вред – мечта,
и бесполезно грезить,
надо
весть
служебную нуду.
Но бывает –
жизнь встаёт в другом разрезе,
и большое
понимаешь
через ерунду.
Нами
лирика
в штыки
неоднократно атакована,
ищем речи
точной
и нагой.
Но поэзия –
пресволочнейшая штуковина:
существует –
и ни в зуб ногой. (…)
Говорят –
я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous…
чтоб цензор не нацыкал.
Передам вам –
говорят –
видали
даже
двух
влюблённых членов ВЦИКа.
Вот –
пустили сплетню,
тешат душу ею.
Александр Сергеич,
да не слушайте ж вы их!
Может,
я
один
действительно жалею,
что сегодня
нету вас в живых. (…)
Я люблю вас,
но живого,
а не мумию.
Навели
хрестоматийный глянец.
Вы,
по-моему,
при жизни –
думаю –
тоже бушевали.
Африканец!
Сергей Есенин:
Но эти милые забавы
Не затемнили образ твой,
И в бронзе выкованной славы
Трясёшь ты гордой головой.

А я стою, как пред причастьем,
И говорю в ответ тебе:
Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.

Сцена 6. Встреча с Айседорой Дункан
Ведущий 1:
Айседора страстно любила юношу-поэта, эта любовь с самого начала была отчаянием.
Ведущий 2:
Есенин влюбился не в Айседору Дункан, а в её мировую славу. Он и женился на её славе, а не на ней, пожилой, отяжелевшей, но всё ещё красивой женщине с крашенными волосами. Ему было лестно и прятно ходить с этой мировой славой под руку вдоль московских улиц, появляться в Кафе поэтов, в концертах, на вернисажах и слышать за своей спиной многоголосый шёпот, в котором сплетались их имена: Дункан – Есенин, Есенин – Дункан…
Сергей Есенин:
Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось,
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.

О, возраст осени! Он мне
Дороже юности и лета.
Ты стала нравиться вдвойне
Воображению поэта.
Ведущий 1:
Эта знаменитая женщина, прославленная тысячами эстетов Европы, тонких ценителей классики, рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было нужно… Глядя на эту женщину, я думал, как может она почувствовать смысл таких вздохов поэта:
Хорошо бы на стог, улыбаясь,
Мордой месяца сено жевать!
Айседора Дункан:
Я еду на Запад для того, чтобы показать Западу, что такое русский поэт.
Сергей Есенин:
Один раз вижу – на углу газетчик, и на каждой странице моя физиономия. У меня даже сердце ёкнуло. Вот это слава! Через океан пошла… Купил я у него добрый десяток газет, мчусь домой, соображаю – надо тому, надо тому, другому послать. И прошу кого-то перевести подпись под портретом. Мне и переводят: «Сергей Есенин – русский мужик, муж знаменитой, несравненной, очаровательной танцовщи-цы Айседоры Дункан». Злость меня взяла.
(Оба ведущих читают письма Есенина из Америки)
Ведущий 1:
… Я очень не люблю Америки. Америка – это тот смрад, где пропадает не только искусство, но и лучшие порывы человечества. Если сегодня держат курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше серое небо и наш пейзаж: изба немного вросла в землю, прясло, из прясла торчит огромная жердь, вдалеке машет хвостом тощая лошадёнка… Это то самое, что растило у нас Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова и др.

Нездоровое, хилое, низкое...
Водянистая, серая гладь.
Это всё мне родное и близкое,
От чего так легко зарыдать. (…)

Это всё, что зовём мы родиной,
Это всё, отчего на ней
Пьют и плачут в одно с непогодиной,
Дожидаясь улыбчивых дней.
Ведущий 2:
Кроме русского, никакого другого не признаю, и держу себя так, что ежели кому-нибудь любопытно со мной говорить, то пусть учится по-русски.
Боже мой, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь. Все равно при этой культуре железа и электричества здесь у каждого полтора фунта грязи в носу.
Ведущий 1:
Я понимаю теперь, очень понимаю кричащих о производственном искусстве. В этом есть отход от ненужного. И правда, на кой людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука эта душа… С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так же неприлично, как расстёгнутые брюки.
Ведущий 2:
В голове у меня одна Москва и Москва. Даже обидно, что так по-чеховски.

Сцена 7. Возвращение из Америки
Сергей Есенин:
Зрение мое преломилось, особенно после Америки… Вспомнил про дым отечества, про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за «Русь», как за грязь и за вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Русь.

Неуютная жидкая лунность
И тоска бесконечных равнин, –
Вот что видел я в резвую юность,
Что, любя, проклинал не один.

По дорогам усохшие вербы
И тележная песня колёс…
Ни за что не хотел я теперь бы,
Чтоб мне слушать её привелось.

Равнодушен я стал к лачугам,
И очажный огонь мне не мил,
Даже яблонь весеннюю вьюгу
Я за бедность полей разлюбил.

Мне теперь по душе иное…
И в чахоточном свете луны
Через каменное и стальное
Вижу мощь я родной стороны.

Полевая Россия! Довольно
Волочиться сохой по полям!
Нищету твою видеть больно
И берёзам и тополям.

Я не знаю, что будет со мною…
Может, в новую жизнь не гожусь,
Но и всё же хочу я стальною
Видеть бедную, нищую Русь.

И, внимая моторному лаю
В сонме вьюг, в сонме бурь и гроз,
Ни за что я теперь не желаю
Слушать песню тележных колёс.
Ведущий 1:
Эй вы, встречные,
Поперечные!
Тараканы, сверчки
Запечные!
Не народ, а дрохва
Подбитая!
Русь нечёсаная,
Русь немытая.
Вы послушайте
Новый вольный сказ,
Новый вольный сказ
Про житьё у нас.
Первый сказ о том,
Что давно было.
А второй – про то,
Что сейчас всплыло.
Для тебя я, Русь,
Эти сказы спел,
Потому что был
И правдив, и смел.
Был мастак слагать
Эти притчины,
Не боясь ничьей
Зуботычины.
***
Ой, во городе
Да во Ипатьеве
При Петре было
При императоре.
Говорил слова
Непутёвый дьяк:
«Уж и как у нас, ребята,
Стал быть, царь дурак.
Царь дурак-батрак
Сопли жмёт в кулак,
Строит Питер-град
На немецкий лад.
Видно, делать ему
Больше нечего,
Принялся он Русь
Онемечивать.
Бреет он князьям
Брады, усие, –
Как не плакаться
Тут над Русию?
Не тужить тут как
Над судьбиною?
Непослушных он
Бьет дубиною». (…)

Но с того вот дня
Да на двести лет
Дуракам – царям
Прямо счёту нет.
И все двести лет
Шёл подземный гуд:
«Мы придём, придём!
Мы возьмём свой труд.
Мы сгребём дворян,
Да по плеши им,
На фонарных столбах
Перевешаем!»
Ведущий 2:
И мы пошли под визг метели,
Куда глаза его глядели,
Пошли туда, где видел он
Освобожденье всех племён…
(…)
Суровый гений, он меня
Влечёт не по своей фигуре,
Он не садился на коня
И не летел навстречу буре.

Сплеча голов он не рубил,
Но обращал в побег пехоту.
Одно в убийстве он любил –
Перепелиную охоту. (…)
Застенчивый, простой и милый,
Он вроде сфинкса предо мной.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной (…)

И вот он умер.
Плач досаден.
Не славят Музы голос бед.
Из меднолающих громадин
Салют последних даден, даден,
Того, кто спас нас,
Больше нет.

Его уж нет!
А те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.

Для них не скажешь:
«Ленин умер!»
Их смерть к тоске не привела...
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела.
Музыка Л. Бетховена.

Сцена 8. Есенин – Ивнев
Сергей Есенин:
Живу я как-то по-бивуачному, – без приюта и без пристанища, потому что домой стали ходить и беспокоить разные бездельники. Им, видите ли, приятно выпить со мной! Я не знаю, даже как отделаться от такого головотяпства, а прожигать себя стало совестно и жалко.
Песня «Я обманывать себя не стану», слова С. Есенина, музыка народная.
(Выходит Ивнев)
Сергей Есенин:
Ты должен дать мне один важный совет.
Рюрик Ивнев:
Ты же никогда ничьих советов не слушаешь.
Сергей Есенин:
А твой послушаю… Тебе я доверяю.


Рюрик Ивнев:
Ну хорошо, говори, обещаю дать тебе совет.
Сергей Есенин:
Видишь ли, в жизни каждого человека бывает момент, когда он решается на… как бы это сказать, ну, на один шаг, имеющий самое большое значение в жизни. И вот сейчас у меня такой момент. Ты знаешь, что с Айседорой я разошелся. Знаю, что в душе осуждаешь меня, считаешь, что во всем виноват я, а не она… (Пауза) Видишь ли, я решил жениться, и ты должен дать мне совет, на ком.
Рюрик Ивнев:
Это похоже на анекдот.
Сергей Есенин:
Совсем не похоже. Скажи откровенно, что звучит лучше: Есенин и Толстая или Есенин и Шаляпина.
Рюрик Ивнев:
Я тебя не понимаю.
Сергей Есенин:
Сейчас поймёшь. Я познакомился с внучкой Толстого и с племянницей Шаляпина… На которой из них остановить выбор?
Рюрик Ивнев:
А тебе разве всё равно на ком?
Сергей Есенин:
Не в том дело… я хочу знать, какое имя звучит более громко.
Рюрик Ивнев:
В таком случае я должен тебе сказать вполне откровенно, что оба имени звучат вполне громко.
Сергей Есенин:
Не могу же я жениться на двух именах?
Рюрик Ивнев:
Разве?
Сергей Есенин:
Тебя никак не проведёшь. Вот что, Рюрик, я женюсь на Софье Андреевне Толстой.
Ведущий 1:
В июне 1925 года Есенин женился на Софье Андреевне Толстой и переехал к ней в большую, мрачноватую квартиру со старинной мебелью, множеством портретов и музейных реликвий.

Сцена 9
Сергей Есенин:
Всё, на что я надеялся, о чём мечтал, идёт прахом… Семейная жизнь не клеится… слишком всё здесь заполнено «великим старцем», его так много везде: и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остаётся.
Хочу бежать. Куда?

Я из Москвы надолго убежал:
С милицией я ладить не в сноровке.
За всякий мой пивной скандал
Они меня держали в тигулёвке.

Благодарю за дружбу граждан сих,
Но очень жестко спать там на скамейке
И пьяным голосом читать какой-то стих
О клеточной судьбе несчастной канарейки.

Я вам не кенар! Я поэт!
И не чета каким-то там Демьянам.
Пускай бываю иногда я пьяным,
Зато в глазах моих прозрений дивный свет.
Ведущий 2:
Помнил ли Есенин строчки из письма Блока? «Путь Вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый свой шаг рано или поздно придется дать ответ», – строчки так созвучные с любимыми гоголевскими: «Тебе предстоит путь, по которому отны-не потечет жизнь твоя. Путь твой чист, не совратись с него. У тебя есть талант, не погуби его… Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится. Человеку, который вышел из дома в светлой праздничной одежде, стоит только быть обрызнутому одним пятном грязи из-под колеса, и уже весь народ обступил его, и указывает на него пальцем».
Песня «Забава», слова С. Есенина, музыка С. Беляева.
Сергей Есенин:
Мне грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идёт совершенно не тот социализм, о котором я думал… Тесно в нём живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений…
Перестаю понимать, какой революции я принадлежал. Вижу только одно: что ни к февральской, ни к октябрьской. По-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь.
Ведущий 1:
Будет врать о любви и о Боге,
и о многом, о многом другом.
Не вернут нас ни кони, ни дроги
в старорусский родительский дом!

Другая радость в мире есть:
Родиться и забыть себя и имя,
И в стадо человеческое влезть,
Чтобы сосать одно ржаное вымя.
(Павел Орешин)
Ведущий 2:
Мы идём к невиданно объективной демонстрации вещей, механизированных толп и потрясающих открытий грандиозности, не знающей ничего интимного и лирического.

Мы несметные, грозные легионы Труда.
Мы победители пространства морей,
океанов и суши,
Светом искусственных солнц
мы зажгли города,
Пожаром восстаний горят наши гордые души. (…)


Слёзы иссякли в глазах наших, нежность убита,
Позабыли мы запахи трав и весенних цветов.
Полюбили мы силу паров и мощь динамита.
Пенье сирен и вращенье колёс и валов.
(Владимир Кириллов)
Сергей Есенин:
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Чёрный человек,
Чёрный, чёрный,
Чёрный человек
На кровать ко мне садится,
Чёрный человек
Спать не дает мне всю ночь.

Чёрный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Чёрный человек,
Чёрный, чёрный!

«Слушай, слушай, –
Бормочет он мне, –
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.(…)

Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою».(…)

«Чёрный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живёшь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай».

Чёрный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой, –
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.(…)

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Ночь морозная.
Тих покой перекрёстка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой извёсткой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.

Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот чёрный
На кресло моё садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.

«Слушай, слушай! –
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам всё ближе
И ближе клонится. –
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.(…)

Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Жёлтоволосый,
С голубыми глазами…

И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою.
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою».

«Чёрный человек!
Ты прескверный гость.
Эта слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешён, разъярён,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу… (…)

…Месяц умер,
Синеет в окошке рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою,
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…
Песня «Не жалею, не зову, не плачу…», слова С. Есенина, музыка Г. Пономаренко.
Ведущий 1:
Вечером синим, вечером лунным
Был я когда-то красивым и юным.
Неудержимо, неповторимо
Всё пролетело… далече… мимо…
Сердце остыло, и выцвели очи…
Синее счастье! Лунные ночи!
Ведущий 2:
Снежная замять крутит бойко,
По полю мчится чужая тройка.

Мчится на тройке чужая младость.
Где моё счастье? Где моя радость?

Всё укатилось под вихрем бойким
Вот на такой же бешеной тройке.
Романс «Ямщик, не гони лошадей», слова Н. Риттера, музыка Я. Фельдмана.
Сергей Есенин:
Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И берёзы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
Ведущий 1:
Есенина уже ничто не могло спасти. Это был рок. Проклятье. Вот Маяковский – другое дело. Маяковский – никогда. У него совсем другой характер. Он настоящий человек, строитель нового мира… революционер.
(Выходит Маяковский)
Владимир Маяковский:
Вы ушли,
как говориться,
в мир иной.
Пустота…
Летите,
в звёзды врезываясь.
Ни тебе аванса,
ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
это
не насмешка.
В горле
горе комом –
не смешок.
Вижу –
взрезанной рукой помешкав,
собственных
костей
качаете мешок.
– Прекратите!
Бросьте!
Вы в своём уме ли?
Дать,
чтоб щёки
заливал
смертельный мел?!
Вы ж
такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел.(…)
Навсегда
теперь
язык
в зубах затворится.
Тяжело
и неуместно
разводить мистерии.
У народа,
у языкотворца,
умер
звонкий
забулдыга подмастерье.
(Маяковский уходит)
Ведущий 2:
Чёрная похоронная толпа на Тверском бульваре, возле памятника Пушкина с оснеженной курчавой головой, как бы склонённой к открытому гробу, в глубине которого виднелось совсем по-детски маленькое личико мёртвого Есенина, задушённого искусственными цветами и венками с лентами…
Ведущий 1:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, –
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Ведущий 2:
Утром меня разбудил телефонный звонок. Только что у себя на Лубянке застрелился Маяковский. Он выстрелил себе в сердце из маленького маузера.
Ведущий 1:
Мальчик шёл, в закат глаза уставя.
Был закат непревзойдимо жёлт.
Даже снег желтел в Тверской заставе.
Ничего не видя, мальчик шёл.
Шёл,
вдруг
встал.
В шёлк
рук
сталь.
С час закат смотрел, глаза уставя,
за мальчишкой лёгшую кайму.
Снег, хрустя, разламывал суставы.
Для чего?
Зачем?
Кому?
Был вором-ветром мальчишка обыскан,
Попала ветру мальчишки записка.
Стал ветер Петровскому парку звонить:
– Прощайте…
Кончаю…
Прошу не винить…
Ведущий 2:
Были давно
два певца у нас:
Голос свирели
и трубный глас.

Хитро зрачок
голубой блестит –
всех одурманит
и всех прельстит.
Громко открыт
беспощадный рот –
всех отвоюет
и всё сметёт. (…)

Лёгкий шажок
и широкий шаг.
И над обоими
красный флаг.

Над Ленинградом
метёт метель.
В номере тёмном
молчит свирель.

В окнах московских
блестит апрель.
Пуля нагана
попала в цель.

Тускло и страшно
блестит глазет.
Кровью намокли
Листы газет.
(Ярослав Смеляков)

Эпилог. Есенин – Маяковский
Ведущий 1:
Советским вельможей,
При полном Синоде…
Владимир Маяковский – Сергей Есенин:
– Здорово, Серёжа!
– Здорово, Володя!

– Умаялся? – Малость.
– По общим? – По личным.
– Стрелялось? – Привычно.
– Горелось? – Отлично.

– Так, стало быть, пожил?
– Пасс в нек'тором роде.
…Негоже, Серёжа!
…Негоже, Володя!

– А помнишь, как матом
Во весь свой эстрадный
Басище – меня-то
Обкладывал? – Ладно

Уж… – Вот-те и шлюпка
Любовная лодка!
Ужель из-за юбки?
– Хужей, из-за водки.

Опухшая рожа
С тех пор и на взводе?
Негоже, Серёжа,
– Негоже, Володя.(…)

А что на Рассее-
На матушке? – То есть
Где? – В Эсэсэсэре
Что нового? –Строят.

Родители – родят,
Вредители – точут,
Издатели – водят,
Писатели – строчут.

Мост новый заложен,
Да сбит половодьем.
Всё то же, Сережа!
– Всё то же, Володя.

А певчая стая?
– Народ, знаешь, тёртый!
Нам лавры сплетая,
У нас, как у мёртвых,
Прут. Старую Росту
Да завтрашним лаком.
Да не обойдёшься
С одним Пастернаком.

Хошь, руку приложим
На ихнем безводье?
Приложим, Серёжа?
– Приложим, Володя! (…)

А коли всё то же,
Володя, мил-друг мой,
Вновь руки наложим,
Володя, хоть рук – и –

Нет.
– Хотя и нету,
Серёжа, мил-брат мой,

Под царство и это
Подложим гранату!

И на раствороженном
Нами Восходе –
Заложим, Серёжа!
– Заложим, Володя!
(Марина Цветаева)