Прекрасные ангелочки

Маленькая "добрая, светлая" сказка, для детей и их родителей =)



В ту пору, на улицах еще не зажигались фонари. Они не горе не потому, что их никто не включал, и не потому, что было еще слишком рано для искусственного света на улицах... Просто фонарей еще никто не придумал, а люди обходились спичками, восковыми свечами или лучинами - смотря у кого какие были средства. Жил в городе один из многих счастливцев - отец двоих чудесных детишек. И был он счастливцем не из-за того, что в том месте была редкость на детишек, или счастливых родителей. Нет, - ему повезло, как и многим: и дети любили его, и он своих чад - и души они друг в друге не чаяли.

Но он был настоящим отцом, а все настоящие отцы желают своим детям только всего самого лучшего, и сколько бы хорошего не окружало бы в настоящем их любимцев, они зорко глядят в будущее и мечтают, чтобы и в дальнейшем, даже, когда их самих, родителей, не станет, - чтобы их чада ни в чем и никогда не нуждались.

И вот молился он день и ночь о благополучии своих деток - и в настоящем, и в грядущем, - днем и ночью он просил бога только лишь об одном, чтобы детки его здоровы, счастливы были, и ни в чем, никогда бы нужды не знали.

И молился он еще о том, чтобы все их самые заветные желания исполнялись. Чего бы не пожелали, пусть все для них сбудется, чего бы это не стоило.

И толи он как-то неправильно или мало молился, или каким-то не тем богам, бог его знает... Но однажды, проснулся он посреди ночи, а точнее разбудил его какой-то голос - словно шепчется кто-то, а о чем шепчут непонятно...

Встал он из своей кровати, потихонечку зашагал вперед, где едва был различим тусклый отблеск горевшей лучины. Притаился за углом, и решил, для начала, прислушаться, но опять ничего не разобрал, кроме невнятного, но непрекращающегося слитного, как журчащий ручей, бормотания.

Еще сделал он несколько шагов, выглянул из-за угла и чуть не вскрикнул от увиденного. Таким неожиданным оно для него было, что он даже слегка отпрянул назад, попятился, но рот свой зажал, своей же дрожащей рукою, чтобы звуком себя не выдать.

Через какое-то время пришел он немного в себя, взял себя в руки, собрался с духом и потихонечку опять выглянул из-за своего укрытия - навострил уши, стал вглядываться и прислушиваться.

Слов не разобрать, а вот виденное потихонечку прояснялось, так, словно то, что было перед ним, все стояло как за мутным стеклом. И вот понемножку, как туман, мутное рассеивалось, становились очертания и образы более ясными для глаза. Ясными, но не совсем. Странные фигуры, высоченные, до потолка, стояли в центре комнаты, там, где стол был с лавками - в самом центре. А рядом с высокими фигурами различимы были несколько других, намного меньше - он понял, что эти, низкого роста, его дети - дочь и сынишка. А вот, кто те двое?.. Решил не шуметь и не вмешиваться.

Долго он прислушивался и всматривался, но так ничего большего не увидел и не расслышал. А проснулся наутро, в своей постели, петухи еще не пропели. Вот только как он в нее ложился, хоть убей, не вспомнит.

Детей ни о чем не спросил, все, как по обыкновению, прошел день - труд, учеба да работа. На ночь, отужинав да помолясь, вновь все спать легли по своим постелям. Детки уснули, и отец уснул - день то был тяжелым, различной работой да заботами наполненный.

Только среди ночь - опять шум, только на этот раз голоса, как шелест бумаги, как будто много-много листов бумаги ветром по всей комнате гоняет. Встал отец с кровати, и опять тихонечко-тихонечко, на цыпочках, неслышными шагами направился в ту же самую сторон, что и прошлой ночью.

Выглянул - и вновь те же самые фигуры-тени, и рядом с ними поменьше, на лавках сидят, те, что его детишки, и все к нему спиной развернуты. Только опять ничего не разобрать, ни звука не ясно.

На следующую ночь, он решил сразу за сундуком, что у двери стоял, спрятаться, так и лица видно будет и к столу ближе, всего несколько шагов.

Не спал он всю ночь, за сундуком сидел - долго ждал, глаз не смыкал. Вот только как за столом гости незваные вновь объявились он почему-то и не заметил совсем, будто они всегда там сидели и дети его там же, с ними рядом. И все так четко было видно и ясно - застыл он от ужаса, так, что даже мизинцем пошевелить не мог. Гости его страшные, черные, как смоль и то чернее. Лица у них, почти как человеческие, только кривые все, обезображенные, с какими-то наростами, из морд животных что ли...

То свиной глаз где-то сбоку лица виднеется - так и зырит по сторонам, то ухо кабанье, мерзко подергивается прям посередине щеки, или целый кусок свиной щетины там же на лице. У одного сбоку, прям из туловище торчала часть бычьей головы - один единственный глаз окровавленный, кожа, как обожженная - губы нижней нет, и все зубы скалит. А дети спокойны, словно и не замечают всего этого, говорят даже с ними о чем-то, улыбаются. Но слов все равно не разобрать.

Только днем, отец за детьми странности стал замечать - перешептываются они как будто между собой, а когда отца завидят - захихикают и улепетывают от него.

Опять решил отец вида не подавать, а следить за ними зорче, да повнимательнее.

Вот подходит сынишка к отцу - улыбается, приветливый такой, ласковый - ну, как обычно все дети. - Отец, говорит он, - Можно мы с сестренкой в лес отправимся?.. Удивился отец, - Зачем это? Говорит он. - Да хотим ягод волчих на болоте набрать, да мухоморов с поганками. Мамка нам приснилась ночью, снадобье просила сделать, да на могилку ей снести. Удивился отец, очень поразился он такому, но запрещать не стал, решил вести себя как ни в чем не бывало. - Хорошо, - говорит, - Только до темна чтобы дома были, оба!

Кивнул старшенький, обнял отца и за сестренкой вприпрыжку и поскакал, как заяц ретивый.

Взяли они оба одно лукошко на двоих, да в лес и отправились. Отец за ними - по пятам, да потихонечку.

И правда - давай они ягоды волчьи собирать, да в лукошко складывать. Ни сладких ягод, ничего такого сами не ели, хотя в лесу добра этого принавалом было. А как ягод набрали, мхом их в корзинке урыли, чтобы не заветривались, так в сторону болот и направились. Там грибы поядовитей сказывают, да и ягода волчья совсем другая, чем в этих местах - злющая - прям сама смерть, а не ягода...

Поздно вечером они домой воротились. Отец все впереди бежал, чтобы раньше домой вернуться, чтоб детишки поди чего не заподозрили.

Пришел он домой, сел на лавку у ихнего сруба, дыхание перевел, и стал деток, как ни в чем небывало дожидаться.

Ночь эта тихая была - ни гостей, ни лишнего движения, ни шума, только мышь тихонечко под полом скребла, да сверчок лапками иногда поскрипывал - снилось ему наверное что-то, беспокойное - вот и пиликал он тревожно своими ножками, сквозь насекомый свой сон.

- Часть для отца, а часть для матери снесете! С этими словами у себя в ушах, и от чего-то в холодном поту, на этот раз проснулся отец среди ночи. Ели-ели сполз он со своей кровати - таким тяжелым, неподъемным и неповоротливым было его тело.

- Только торопитесь! Видел он вас, и знает, что вы замышляете. Да не забудьте отца зельем угостить, по тихому, конечно, в ужин ему подсыплете. И матери на кладбище часть угощеница - неразлучны они с отцом станут. И счастливо вы заживете тогда оба, свободно.

Ушам своим не поверил, испугался отец. Рот руками свой зажимает, а из него все крик да ужас так и пытаются наружу вырваться - не пускает он их, крепко держит. Только глаза у него все шире, да шире делаются.

Сорвался он с места, бросился в окно раскрытое, да и побежал от дома прочь, куда глаза глядят. А когда бежал, глаза все в одну сторону то и глядели. Бежал он к жене своей, обнять ее хотел, хотя бы могилку ее холодную - крепко-крепко, и уже там разрыдаться что было мочи.

Так и очнулся он, заливаясь горючими слезами, обнимая холодную землю, да сетуя покойнице на свои прискорбные дела и на чад их любимых. Когда едва расслышал, сквозь свои рыдания, как громом среди ясного неба - тихие, нежные голосочки, двух очаровательных своих ангелят:

- Мама, папа, а мы вам гостинцев принесли! Угоститесь, пожалуйста.

...Вот и оказалось, что самым заветным желанием, у детишек их любимых, было - отца в могилу свести, да свободными жить, - без родительского указа, каким бы добросердечным и доброжелательным он ни был.