Глава 4

«В конце концов мы же не доктора, как сказал на суде один не вполне нормальный человек.»

Андрей Ханжин

О чем думает человек в тюрьме? Ни о чём, он там сидит! Небольшая камера, тихо, уютно, чай, чайник, чашки, если условия хорошие, что-то из еды, например, коробка шоколадных конфет, зефир, мармелад трёхслойный, можно есть, можно нет, если повышенный сахар,  мы сейчас о небольшой камере, тройнике, в которой по названию максимум должно быть трое. Если это сейчас, может быть ещё телефон или даже айпад, или компьютер, кто как устроился. Ты сидишь и думаешь о чём-то целый день, он твой, иногда к глазку подходит дежурный по продолу (коридору), постоит, посмотрит и уйдёт. А ты сидишь, сидишь и сидишь. Конечно, если не бьют.

Можешь прилечь, если разрешают, присесть за тюремный стол «дубок» на стул, скамью или табуретку, выйти на прогулку минут на сорок или на час, обязательно надо двигаться, надо выходить. Иногда не хочется, для здоровья! Часто болит голова, когда нечем заняться, на многих сердишься, в основном на тех, из-за которых ты здесь, обычно в этом участвуют до боли знакомые тебе люди, близкие и не очень, сам сюда попадаешь редко, случайно.

Кто-то тебя выдал, подставил нарочно или нет, сдал, иногда попросил присесть, при каких-то обстоятельствах мысленно говоришь им «спасибо», кто знает, как бы пошло, если бы сейчас был на воле, возможно, уже бы ничего не думал, иногда сидеть безопаснее, встанешь с табуретки, походишь по камере, сроков выхода откуда пока не знаешь, гуляешь по ней, как Ленин, шаг вперёд, два шага назад, детская болезнь левизны в бандитизме. Левые в организованной преступной более демократичны, к ним тянутся, не каждый ведь Вор в законе, и увы.

Камеру не выбираешь, как и отечество, тебя в неё просто переводят, зашёл в хату банально, завели с матрасом и вещами, представился, покушал, ждёшь вечера, когда заснёшь хорошо, если до утра, в тюрьме ценится простое, если есть карандаш и бумага, можно и не спать, пытаться над чем-то трудиться, стихами, прозой, письмами. Спать в заключении часто проблематично, дело не в том, что в камерах часто не гасят или поздно гасят свет, а — начинаешь погружаться в сон в другое измерение в свертку, перед глазами одна за другой появляются картины, твои враги, друзья, нейтральные, прошлое, старый мир, якобы свободный, понимаешь, то, что сейчас с тобой происходит, тоже сны наяву, видения, боишься им доверять и перестаёшь.

Иллюзия проникает в реальную жизнь, и если срок большой, в конце сам не знаешь, может, и не было никакой свободы совсем, а ты тут родился, нож заново оттачивается, когда меняет хозяина. Выходишь, новый шок, из субкультуры, закрытой, агрессивной и по-своему очень мудрой среды, в которой, как в древней Японии, отношения между людьми расписаны до мелочей, Конфуций до сих пор жив на каторге, возвращаешься в обычную, где  слово не поступок, за слова никто не отвечает, человек воспитанный и культурный там может попасть в низшие касты в «шерсть», первая мысль, хочется обратно, туда, где все просто и привычно, и у тебя все есть, главное, уважение, здесь придётся заново доказывать себя всем снова.

Это не хорошо, дьявол может обмануть, на воле, конечно, лучше, ты ведь из неё попал в зеркальное отражение того, где не бывает слова «нет», место, где люди, как тени, которым часто нельзя буквально ничего, над ними — иногда очень долго… — исполняется наказание, не так ли? Взрослых людей наказывают не так, как детей, по-взрослому, муки бывают адские, так устроена система. Но это потом, а сейчас… Какие-то образы прошлого и будущего, обрывки фраз, иногда твоих собственных, сказанных кому-то на свободе, иногда просто неуловимые импульсы информации, сигналы, мыслеформы, энергия большая, поймаешь, долго не заснёшь, крутятся голове, иногда своё будущее во сне в тюрьме попытаться предугадать можно, хорошо выспаться едва ли.

Мысли… Вдруг тебе кажется, что ты понял, догадался, проинтуичил, почему в прошлом с тобой произошло то и то, где ты был не внимателен, допустил ошибку, и как к тебе кто-то относится или относился, разгадал очередной ребус, в заключении в основном все о прошлом. Не факт, это могут быть догадки, а не истина, мы не Господь, всего не знаем, может, да, а, может быть, и нет. Самое главное постараться не нервничать, не дёргаться, сохраняя спокойный ум, ночью просто пребывать в текущем моменте отдыха, как он есть, оставив все свои планы, до утра, важно не время сна, а его качество.

Поэтому иногда хорошо сидеть одному, лучше спишь, меньше беспокоят, вдвоём, втроём лучше, только если рядом проверенные кенты, желательно, с детства, засыпаешь весело, радостно проваливаясь на середине не докуренной сигареты в окончание своей фразы уже по ту строну, забылся, накурят анашой или напьёшься, не беспокойся, увидят, что ушёл в царствие Морфея, перевёрнут на живот, выблюй. Если не друзья, а, не дай Бог, враги, во сне с тобой может  произойти страшное, больше не проснёшься, не всегда воюют честно, самое малое ссоры и разборки поутру, что сильно храпел, резкие тона, после которых в замкнутых помещениях охватывает ужас, выйти некуда, мотор стучит, пульс зашкаливает, бьет в висках и холодный пот, состояние реактивное, ссора может продолжаться по репликам собеседника и два, и три дня, есть такие, наслаждаются этим, вроде, как в браке ругаются муж и жена, а тут ещё над ухом орет радио, с добрым утром! Какое оно доброе?… Просить рассадить нельзя, считается неприемлемым для нормальных арестантов, ломанулся, поэтому приходится трудно. Те же «нормальные арестанты» учат:

— Надо терпеть! — Так находиться любой камере, и они правы, больше ничего не остаётся, пытаться себя изменить, идти друг другу на уступки, пугает другое, надолго ли? Хочется спрыгнуть с нар, встать, выйти и уйти, убежать, уехать в другую страну и прочее, поэтому телевизор в «хате» помощник далеко не всегда, больше искушений. Иногда хочется наоборот ничего и никого не слышать и не слушать, не смотреть и не обсуждать, разговор то же самое. Особенно, если кто-то допустил в нем серьёзный промах, намеренно или нет задев собеседника, начнутся взаимные обвинения и обиды. Когда один, это не возможно, разве что по мобильному.

С волей тоже говорить трудно, как правило, на том конце трубки тебя не понимают, не надо и объяснять,  нет смысла, обычно не удерживаешься, срываешься на крик, давай сюда, хочешь, обрываешь разговор, отключаясь. Основная проблема в тюрьме в том, что там сидят преступники. Понимаете? Совсем не причастных к нарушениям законов общества людей там мало, их почти нет, каждый что-то где-то чего-то натворил, убил или ограбил, разве что если только кто-то убежал из сумасшедшего дома.  Это необходимо знать, потому что вам с ними там придётся каждый день общаться 24/7, у них другой ход мысли, думают не так, как обычно. То есть, изолятор времени содержания или отряд в лагере не дом отдыха, где все друг другу временные соседи. Да, заключение временно, если срок конечный, но когда он кончится? Говорят, лучше всего частные тюрьмы, там и сауна, и бассейн, и коттеджи для кратковременного свидания.

Отца Шаббатия взяли на стрелку не случайно, шло к тому, что там нужен был карающий меч, в данном случае, православия, преданный сын  веры, огнём очищенной, который, исходя из общего сюжета своей жизни, пытался спроецировать в собственной судьбе наиболее понравившиеся ему отдельны фрагменты двух заветов, в основном старого, реже нового.

— Сюда идите! — Святой отец первым вылез из машины, как всегда, окуренный ладаном непревзойдённой решимости. — Кто хотел с нами поговорить? — Око за око. Не масса создаёт положение, она примыкает, особенно, если положенец личность, масштаб которой точка отсчета на любой бандитской тусовке, Бача вышел следующим, как и положено истинному замполиту, он был без пистолета, его оружие правильное слово. Не известно, что сильнее, укажет на кого-то, судьбу сломает даже на свободе, хуже сломанной челюсти.

Бачу, как обычно, братва любила и ненавидела одновременно, комплекс. Таким, как он, стать трудно, не смириться с этим  невозможно. Его влиянию в Серпухове были в той или иной мере были подвержены все, кто протекал сквозь жизненное сито духовных омрачений, столичных головорезов Узбек не боялся, отсиженных у него было много, всегда важно, не что ты приобрёл, а что потерял, сколько радости, здоровья, дней на воле, месяцев и лет, чем их больше, тем ты важнее. Глубокое молочное море жидкой луны нравственности среди матёрых уголовников, гневных и могущественных, после его гибели примкнувшие в Серпухове спасались арестантским единством, какое-то время упорно удерживая силу линии прямой передачи ауры личности Узбека, пока не угрелись один за другим в клетчатое небо, подражали, за что и улетели. Что поделаешь, человек-легенда! За ним вышли Изя и Армян, который сказал просто:

— Всем привет! — Не «здравствуйте», через несколько минут здесь, возможно, здравствовать будет никому не положено. Изя промолчал, за него только что сказали. Отец Славы был преподаватель марксизма-ленинизма в МГУ на истфаке на Ленинских, в том, что произошло с Россией в восемнадцатом году, виновата английская промышленная революция, потом Черчилль. Зря Иосиф Виссарионович дарил ему коньяк, зловещему лорду темноты это не помогало, холод у него в душе стоял прокурорский, капитальный. Москвичей приехало не много, победа на стреле понятие не количественное, а качественное исключительно, они же не в армии.

— Борода, — представился один в джинсах, второй:

— Культик! — Кто-то подошёл справа, крепкий малый с круглым лицом, стало трое, один остался в темно-зелёном «вольво» хозяев столицы за рулем, высокий, красивый парень с лицом бывшего военного, через двадцать лет его имя будет знать вся страна, а видеть каждый день начальник одной из колоний строго режима в тихом, провинциальном Липецке, тогда этот человек своё лицо ещё не прятал, Бача выдохнул:

— … чего хотите?

— Православные? — поинтересовался отец Шаббатий. — Имена-то у вас есть?? Какими крестили, рабы Божии???

— Погоди, — сказал Петр, — вы ореховские? А те где?? Что забили нам стрелу??? — Назвал имя одного не очень большого, но весьма вредного и нахального коллектива, имевшего широкую славу в узком кругу бандитов, проституток и воров в Москве и Подмосковье.

— Есть, — ответил священнику человек со внешностью профессионального атлета в хорошем кожаном плаще ниже колен, застегнутом наглухо на все пуговицы, — мы крещёные. — Хорошо, не сказал божьи воины, он назвал своё имя, и товарища, из плаща выпирало. — Попросили нас подтянуться, сами заняты. — Бача кивнул, допустимо. —  Просили передать, отдают вам спорные ларьки, потому что вы — отморозки. Так просили.

— Понятно, — сказал Армян, — где они? — Москвичи, не слова не говоря и не прощаясь, повернулись к ним спинами, по-английски чинно повернулись и пошли, сели в машину, вопрос риторический, знали бы, не сказали. Слегка просев под весом пассажиров, чудо передовых достижений шведского автомобилестроения медленно развернулось и уехало с потушенными фарами и габаритами, номер был заляпан грязью. Были  и не были! Изя щелчком пальцев выбросил в мокрую лужу окурок сигареты, умеют.

— Типа… Мы для них бомжи? — Дищук нехотя согласился, типа. Отец Шаббатий сверкающими глазами долго буровил вслед московским мокрую от непрерывной падающей с неба влаги пустоту, для него время и пространство не играло особой роли, только церковь, то есть, Богородица.

— Вернёмся, прокляну, — с шипением процедил он. — Всех, кроме водителя! — Потом  смачно выругался, карму матом не испортишь. Что было дальше, кто надо, знает. С течением времени все присутствующие, кроме наших героев и красавца брюнета за рулём, погибли в разборках или пропали, Рома Тутылев, по кличке Мясной, исчез, Сергей Круглов, Борода вышел из ресторана позвонить по телефону и не дозвонился, чемпиона страны по пауэрлифтингу Ананьевского заклятые друзья застелили в той самой «вольво» в похожий па мирный день, проклятия всегда точны.

— Хитрые, — сказал Бача, — со мной говорить не стали, а то я их к чему-нибудь бы подвёл! Я…

— Не болтай, — басом сказал отец Шаббатий, голос у него был отменный, за что  его любили прихожане.Он засунул пистолет с синей изолентой за пояс. — На том свете за язык подвесят! «Я» последняя буква алфавита. — Не клянись ни землёй, ни отцом и матерью, ни царствием небесным, клянусь.

— Неупиваемая чашка, — поддразнил его Узбек, имея в виду известные икону и монастырь, он избегал самоповторов.

— Бес ты, — сплюнул священник, садясь за руль, машину он не глушил, двигатель почти не слышно работал, — прилог, коим попускается обнаруживать, каково наше самовластие, поехали! — Больше не произнёс, он настолько грозно попросил исполнить своё повеление, что все сели в тонированный «брабус» без возражений, хотя знали, Шаба посты не держит, в тайне от всех в это время один ходит в ресторан, икорочка, курочка, яички. Слаб человек, понятно, часто внезапно.

Через неделю в подъезде собственного дома убили Троститкова, заботиться за монахов стало некому. Перед смертью Сергея навестил седой старик, который мягко пожурил его, работаете тут, надо на зоны уделять, быстро перебирая в руках воровские чётки, после этого Петр принял твёрдое  решение уехать. Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, учить не надо. Что больше ценится, килограмм золота или килограмм говна? Глупый вопрос! Куда, тоже глупый, где бабло побеждает зло, в Америку, Новый свет, солнце по-новому, начать жизнь с начала.

Отец Шаббатий снял со стены в своих покоях в Высоцком монастыре невероятно драгоценный подарок, икону «Взыскание погибших», возвращает подписанные с дьяволом страшные хартии оступившимся в анабасисе, ведущим в тот самый ясный свет, даже если кровью в полночь на пустынном перекрёстке, протянул Петру.

— Бери доску, провези, спрячь хорошо! Там с них взыщи за все народы, погубленные ими во все времена! И… — железная рука, какие культики, схватила Пётра за плечо так, что почти треснула ключица, — не возвращайся! В Козероге живём, а эра — Водолея. И пиши, не ленись, у тебя искра есть, записывай, что с тобой происходит, для потомков. Писать очень просто, как молиться, сидишь, смотришь на чистый лист бумаги, пока у тебя на лбу не выступит кровь, макаешь в неё перо и пишешь. — О том, что Петр когда-то захочет продать бесценное произведение искусства шестого века, не могло быть и речи. — Топчи этих американок, ты же петух, они курочки.

— Сам ты петух, —  сказал Петя, Шаба снова несёт такое! Настолько увлечен эмоциями, что в своём неадекватном поведении не видит ничего необычного. Потом смягчился, не сидел, как он, любит поговорить, Бог с ним, в семинарии учили риторике. И правда с ним, благодать Господня, Петр вгляделся в карие глаза Шабы, огромные расширенные зрачки полного наркомана, опьянен любовью к творцу, к тому же рукоположен. Сколько душ на нем, человек десять?

— Петух тоже птица Божья, — наставительно сказал Шаббатий, подняв свой указательный перст, больше похожий на небольшое копьё, точно в потолок, — Бог создал все. — А центурион Марк Крысобой тоже добрый? Петр ушёл, а бывший профессиональный каратист ещё долго сидел на пятках на циновке перед свечами на зажженном алтаре в его внутренней части, куда обычным смердам входа нет, положив на колени большие набитые кулаки, медитировал.

— Помоги, Господи, — истово молился он, бешено креща фигуру своего невидимого соратника, которого он, по всей видимости, больше никогда не увидит, — чтобы подвиг грешника Петра был успешным! — Пламя чуть-чуть дрогнуло, поможет.

Надо сказать, отъезд чуть не сорвал Бача, дал одному знакомому посреднику из общака 1000 долларов, чтобы тот сделал ему права, свои пьянке потерял, а, может, украли. Шла пятая неделя Великого поста, «глухая», когда не положено петь и веселиться, отец Шаббатий отъехал плотно поужинать, он любил перед сном принять внутрь колбасы и ветчинки с  салатиком и чёрным хлебом, организм требовал, вес за 120 кг, остальные курили в «пацанской».

Обычная комната слева от двери при входе в офис, затянули цветной и видеомагнитофон, всегда коромыслом стоял густой сигаретный дым, от пола до потолка плавали, причудливо изменяя свои очертания, сизые круги, продохнуть было невозможно. От прокуренных стен несло табаком, парни придумали этому запаху, который не выветривался, специальное имя, смердяк, были уверены, рак легких им обречён. Ничего страшного, все равно до сорока не доживём, кто не курит. В  центре на коленях в порванной белой рубашке с накрахмаленными манжетами стоял Гриша Аферист, московский, рубаха на груди распахнулась, оттуда были видны густые чёрные волосы, покрывающие всю его грудь, делая его похожим на обезьяну, на полу валялись оторванные запонки и порванная при первоначальном отоваривании Гриши тумаками витая цепь плетения «бисмарк». Ухо у него было надорвано, губа кровоточИла.

— Я говорил ему раз десять, — хныкал Гриша, показывая глазами на Бачу, — человек умер! Который делал права!! Может человек взять и умереть, сказал, верну деньги  по частям, если можно!!!

— А что пропал потом? — спросил Армян и ударил его ногой, носок ботинка утонул у Гриши слева под желудком в области селезенки, погрузился и вынырнул, спружинил.

— Ой, ой, ой, —  загнулся в хрюканье Гриша, — пацаны, вы что?! — Отдышавшись, он поднял полные ненависти глаза на кавказца. — А ты чего за него впрягаешься? Ты что, его адвокат?! Мне завтра в Москву! У меня сейчас работы нет! Что я — мог сделать? Так бывает! — Он оглянул всех потухшими глазами, впитывая ноздрями терпкие запахи табака. Изредка его речь прерывалась кашлем, было видно, он замалчивает. Не все так произошло.

— Адвокат это мусор, — сказал Армян. — Такие же мусора, мы не мусора, ты пошутил. Я тоже люблю шутки, ара, я по своей жизни могу делать абсолютно всё, что захочу, мне надо только всем обьяснить, объясняю, я не в курсе ваших рамсов с Бачей, я поинтересовался. — Это он час назад пригласил в офис Гришу, надо пересечься, наглый и полностью уверенный в своей безнаказанности Гриша повелся, приехал, спросил, тебе тоже нужны права, развести пожиже, нажиться. — Я жил Улицей, ты жил, Бача тоже, Улица когда-то капитально грела всех нас, хотел всем помочь, давайте поймём друг друга, пойдём друг другу навстречу! Мотивация у меня была самая хорошая, между своими такого быть не должно… — Волос с его головы еле хватило бы, чтобы набить трубку, любил женщин, потерял на  ужин подушках, борода казалась более молодой, во всяком случае она была ухоженной. Внезапно он с силой пнул Гришу ещё раз, Петр еле удержал афериста, чтобы тот остался на коленях. — А ты козел!

— Ааааааааххххх…. — зашёлся в хрипе Гриша, он терял сознание, ему становилось  совсем плохо.

— Пацаны, можно, я скажу кое-что в его защиту? — затянулся во всю диафрагму куревом Изяслав. — Жалко парня!

— Можно, но вряд ли продуктивно, — ответил Петя. — Ты говоришь, жалко! Сам виноват, говори.

— Конечно, — сказал Изя трезво, — надо выслушивать обе стороны. В его защиту могу сказать, если кто-то кому-то на что-то передал деньги, возможен форс-мажор, финансовый риск. Кто-то проиграл в карты, потратил на дорогую любовницу, приняли, не заплатили. Кто-то правда склеил ласты, крякнул, умер. Никогда не знаешь! Как говорил генерал Шарль де Голль, обстоятельства сильнее нас, и они могли измениться… — Он подошёл к Грише и с силой насадил его голову на своё колено, схватив двумя руками за уши и притянув к себе, как-будто за ручки переворачивают большое мусорное ведро, не жалея брюки. Раздался громкий хруст, нос обманщика был бесконечно сломан, только пластика. — Будем тебя мучить! — Косореза пригласили на казнь и поиздеваться, время разговоров давно прошло.

— Ну ты садист, — сказал Петр. — Сильно впачил, напортачил! — От слова «пача» или «пачка», лицо, подмосковное арго. Он брезгливо отпустил безжизненное тело Гриши, которое брякнулось ничком о старый паркет, никогда никем не то, что не натертый, редко подметали. Гриша лежал лицом вниз и не шевелился, Петр подошёл к железному шкафу, еле прорвавшись через дымовую завесу, окурки в комнате были разбросаны везде, на столах, креслах, диване, подоконниках, давно переполненные пепельницы, стоявшие тут и там, давали о себе знать лишь замаскированными маленькими возвышениями, которые полностью покрывал серый снег из пепла, форточка сто лет назад сломалась и не открывалась, ее заело, и достал из него наощупь с полки сделанную из рыболовной лески самодельную капроновую удавку, крутили сами. Иногда они душили, старинный русский способ.

— Ну что, решаем?

— Главное, лгал мне в глаза, — сказал Бача и прикурил от Изиной сигареты, — тянул месяцев семь, завтра, завтра, подсадил на нервы. Сказал бы прямо, брат, извини, не могу, где встретимся. Я б тогда ещё кого нашёл, сам сделал… Завтра, завтра!

— Завтраками кормил, — пошутил Петр, — на что рассчитывал, Изя подхватил:

— Буквально! — Удавкой связали Грише руки за спиной, он не шевелился.

— И мы его накормим, — потерявшего сознание отнесли на руках в туалет, воткнули головой в унитаз и спустили воду, он был зафоршмачен. На языке урок не «опущен», не изнасилован, но «законтачен», задуплен, имел контакт с калом и мочой, любой порядочный пацан с этого момента не имел права иметь с ним никаких дел, а то тоже законтачится. Потом все сняли штаны и обильно долили свой приговор Грише доверху едкими жёлтыми струями, резкий запах мужской урины наполнил помещение.

— Выкиньте его во двор, — приказал охранникам Петя, что те и сделали. — И проветрите!

— А с форточкой что делать? — спросил один.

— Выбейте! Я не знаю, —  сказал Петр друзьям, когда Бача ушёл, поехал домой без прав на машине, — что он так завёлся из-за тыщи долларов? Потерял и потерял, бывает, я бы назавтра забыл об этом. Снова бы заработал. Что такое в наше время — косарь?

— Для меня деньги, — сказал Изя, — как для вас, не знаю, круто живете! У меня мать без пенсии между прочим. Если мы с сестрой не купим ей хлеб, подохнет! Если вы такие богатые, отдали бы свои деньги за Гришу Баче, потом Гриша бы с вами рассчитался.

— Мы сироты, — сказал Петр, — если честно, я бы свои деньги даже за коммерсанта не отдал, хотите, рвите.

— Умой свой рот с мылом, — сказал Армян, — Изик, физик, о людях нельзя говорить «сдохнет», только «умрет», и не «мать», а «мама».

— Забыл и забил, — подхватил Петр, соглашаясь с Армяном, — и его, и на это. — Все весело рассмеялись, вас надо бить, бить, бить, только так вы поймёте. — Бача порядочный, сидел много. Дело не в деньгах! Гриша фуфло прогнал и у нас всех скрысил, это могло быть два доллара или даже один. Дело все в поступке. И Бача с ним поступил. Все верно! — Теперь Петр говорил «правильно». Положенец иногда брюзжал на них, но не со зла, а в силу проведённых им на «крытой» — тюрьме в тюрьме! — долгих месяцев, в обычный лагерь его не пускали, не «поднимали», отрицала.

Абсолютный альтруист и бессеребреник, он мог потратить на общее, на людское последнюю копейку, дома у него часто ночевала молодежь, трудные подростки, которым больше идти было некуда, к тому же на улице они легко могли стать жертвами разных извращенцев и гомосексуалистов. Он учил их, как на зоне противостоять козням администрации, секретам, на которые потратил большую часть своей жизни, они были ему, как дети, своих у него не было. И не могло, на свободе Узбек бывал так редко и так мало, обзавестись семьей становилось поистине не реально, как и заработать на неё хотя бы немного денег, жил кражами. Ну не мог же он пойти к кому-то под начальство?

— А я считаю, — сказал Армян, — что это был изначальный кидок! Хитрый зехар. Ни к кому Гриша не ходил, никого не просил, и того, кто умер, не было, притворился. мы правы вдвойне, вообще надо было убить, такие, как он, по земле ходить не должны.

— Опять пошёл Карабах, — поморщился Изя, если кто скажет, что руки армянина были по локоть в крови, это правда, он был в ней по горло, к сожалению, — зачем зря брать грех на душу? И самим будет темно, и его этим не исправишь, мы не на Великой Отечественной. Вот если бы он встал, ожил и начал по-другому вести себя, тогда я за такие методы  А так… Дали и дали, чтобы не повадно, пусть лечится, тратит деньги, вспоминает, думает. Может, поможет!

— Надо бросать курить, — сказал Петр, — на зоне сигарета валюта, перекур значит иногда буквально выжить, например, в командировке по пилке или валке, попробуй достать хоть одну «далеко не «Мальборо». Если у тебя в карманах всегда есть покурить, там ты царь, Бог и народный герой! А на воле пошёл, купил, смоли хоть целый день, а где приключения? Статус? Скучно! — Потом спорили, в каком возрасте надо читать «Войну и мир», говорят, каждый раз это делают по-новому, сошлись, что не важно, понимание, для которого необходима определённая жизненная зрелость, важнее намного. За последний год в бригаде было полно опасностей, трудностей и камней преткновения, уходили в другой мир лучшие, компетентные органы тоже не дремали, многих уносили неизлечимые болезни, автокатастрофы и передоз, ряды, как говорится, редели, все повзрослели, изменились.

Не убили, на счастье группировки Гриша выжил и к его чести никому не рассказал про тот эпизод, упал, за это долг ему простили, потом аферист долго восстанавливался, навсегда изуродованное лицо, нос у него стал плоским, как у китайца, напоминал о его роковой ошибке, с Бачей не угадал, думал как-то проскочить, предпочитая не подставляться, собрал с доверяющих ему денег и испарился. Если бы Гриша умер, то Петру был бы новый срок, а не Майами, и, как особо опасному, по рецидиву тоже особо строгий, один раз так было в Крылатском, некий решающий вопросы с машинами авторитет постоянно дурил своих, пригоняя им самые плохие машины, собранные по частям из давно вышедших из употребления авто по самым высоким ценам, его сожгли в собственной квартире. Работал профессионал, следов никаких, вы поняли, хоронил своего знакомого кунцевский авторитет по кличке Сталлоне, в прощальной речи на могиле произнёсший лишь одно слово:

— Заигрался! — Прошёл месяц.

В аэропорту Амстердама «Скипхол» тщательно досматривали весь багаж прилетевших из России, две большие спортивные сумки Дищука почему-то пропустили, даже не просвечивая, по наитию. Во Флориде таможенник не взглянул на высокого шатена, подумал, что голландец, к тому же по огромному жидкокристаллическому дисплею под табло с расписанием прилетов шло настоящее сражение, полуфинал страны по бейсболу. Если ты не любишь бейсбол, какой ты американец?

Играла и та, и та команда с лёгкой душой, но серьезно, филадельфийцы проигрывали. Карманы в спортивном костюме тоже не проверили, сто тысяч долларов США, долю с точек, которую Дищуку торжественно, но немного нехотя выдала родная группировка в офисе, расположенном на улице с красноречивым названием Бригадная, проедешь по 2-му Нарскому переулку, слева Введенский собор, аккуратно перекочевали в фирменный сейф отеля, который назывался со вкусом «Четыре сезона» без всяких звёзд. Тех самых, на синем фоне.

«Как Мэри добилась этого, — думал Пётр,  неспешно осматривая ее квартиру, — в ее годы такое положение? Кучеряво! Отсосала тысячу херов? Вроде не похоже, она с головой. Хотя что значит «отсосала», и среди любящих это дело есть немало работящих и креативных, поработать с самым мужским местом своего любимого ртом, губами и языком для них хобби.» Он знал таких, к чему это. Не место красит человека.

— Мужчина должен брать женщину наполовину силой, — сказала Мэри, — отнесёшь меня на кровать? Спальня там! Не пугайся только, вокруг неё медведи! Я когда была маленькая, так любила медведей. Сейчас я поставлю музыку, любишь Шадэ Аду? — Потом все было хорошо, можно сказать, она использовала этот момент с наибольшей ему отдачей, кроме одного, почему-тоне хотела сзади, только лицом к лицу. Находила первую позу звериной? Сколько лет идёт между полами на Земле любовная битва, а кто победитель? Христос, Бог есть любовь, Мэри.

Конец четвёртой главы