Simon Vestdijk 1898-1971 Симон Вестдейк

Перевод с нидерландского

Рис. Гл. Сильвестровой, 2000

ХЕСТЕЛСКИЕ ПЕСНИ*. LXVI. ПЛЕН
________________________
* В оккупированной немцами Голландии Вестдейк некоторое время находился в лагере заложников Синт-Михилсхестел.

Не бесконечна песня; свой глагол
Мечте вверяя, коей нет преград,
Она в потоке – словно водопад,
Кольцо к кольцу она слагает ствол

Древесный. Кто, как я, натяг и спад
Её узды свободно предпочёл,
Тот – подлинный исток её обрёл:
Ручьёв и листьев шелестящий лад.

Ныряй же, голос, не страшась оков,
И эту ношу вознесённых нот
В волнах Мальстрема пронеси, проверь.

Не умножай беспесенных потерь,
Губя дыханье грудой мёртвых слов.
О, бескорыстных задыханий мёд!

АНГЕЛЫ, ЦВЕТЫ И ГОЛУБЬ

(по картине Эль Греко «Непорочное зачатие»)

Благословенная, ты на холсте отвесно
Стоишь меж ангелов, от лютни и от рук
Струится, каплет песнь, за звуком звук,
В срединный свет, кипящий бестелесно.

Алмазный хаос не сменяется ль телами
Рождающихся ангелов? А их
Гирлянда, кажется, из самых ног твоих
Растёт, сплетаясь нежными крылами

Над бездной, где в цветенье одиноком
Штук двадцать роз всего багрят небесный ад, –
Свою изнанку небеса всегда хранят,
Чтоб хвастаться своим земным истоком.

Волненье бёдер зыбких, колыханье плоти
В бесплотном контуре, – тебе под стать,
Владычица, заоблачная рать
С тобой уносится в безудержном полёте

К небесным высям, где над маслом, сбитым
Из млека ангелиц, виденьем золотым
В троичном свете, рассекая дым,
Взмыв, голубь замер пламенем разлитым.

ТЕРРАСА С ПОДВИГАМИ ГЕРАКЛА

(по А.К. Виллинку)

Колосс невозмутимый, целый день
За чудищем, что здесь, у ног, таится,
С дубиной рыщешь, и тебе не снится
Родной пещеры сумрачная сень:
Лазурью отделённый от ненастья,
Ты ничьего не требуешь участья,
Идёшь, не зная, сколько путь продлится,
В деяньях долга крепок, как кремень.

Ты разрушаешь всякую преграду,
Лавина мышц от палицы до пят,
Биеньем сердца подчинив ландшафт,
Как башня над зубцами – балюстраду!
Но с пьедестала не шагнут и шага
Ни эти буйства, ни твоя отвага –
Как невесомый шлейфов пышных ряд,
Сквозная тень ложится на эстраду.

Свободный, раб, столп мраморный, герой,
В просвете туч ты ищешь поощренья,
Чтоб золото косого освещенья
Путь преградило стуже ледяной, –
Блик, где удар сломил Левиафана,
Где в мускулистом бреде нет изъяна,
Где миф слагает сила тяготенья,
Где мышцы льются огненной игрой!

И ты не одинок: неподалёку
Своё оружие другой храбрец
Украдкою заносит – весь дворец
Барочной сцены кажет подоплёку;
На цоколе чудовищная сила
Героя – умерщвляет крокодила,
Чтоб сдать внаём всё это наконец:
Чем больше мрамора, тем больше проку.

Мы слишком взрослы, нам всего дороже
Сомненья, нас не манит нагота
Полубогов: нагие мы всегда,
А то и хуже – вообще без кожи.
Один герой – и целая когорта,
С другими вместе, и такого сорта,
Что каждому путеводит звезда,
И на террасу им сходить негоже.

Гроза близка. Геракл неколебим,
Ландшафт летит в незримые стремнины,
Но мы отвергнем все его глубины
И посмеёмся свысока над ним.
Мы не ликуем там, где зверь во прахе,
При блеске молний не трепещем в страхе,
Увидев блёклых облаков руины,
До сумерек сгущающийся дым.

УРОК АНАТОМИИ

Покойник дружествен. Почтенный круг друзей,
В бородках, кружевах, как бы придя в музей
Иль в зал суда, всему усерднейше внимает,
А доктор Тюльп, хирург, умело разнимает,
Как будто лакомый кусок берёт себе –
Он здесь глава, praelector anatomiae –
Пинцетом фасции; кто смотрит вдаль, кто вниз,
На мышцу flector perforatus sublimis;
Видать, до тонкости всё каждый разумеет.
Направо книга. Об неё труп ноги греет.

Дети и пастыри могли б сказать спасибо:
Нет больше страха пред мучениями, ибо,
Кто флексора постиг ответственную роль,
Тот волшебством уймёт неслыханную боль.
Микстуры, пластыри здесь ничего не значат,
Пускай они природу ревностно дурачат, –
Немало бед приносит нам дурная страсть –
Увы, не целое лечить, а только часть,
Тогда как целому сопутствуют стремленья,
Горение души и к языкам влеченье:
Коли услышит тело: «flexor!» – по-латыни! –
От хвори ни следа не сыщется поныне.
А кто чумой какою намертво сражён,
Вскочив с постели, – «flexor!» – устремится вон,
Задвигает рукою левою, и кровь,
Коль он ещё не труп, его согреет вновь.

То он расслаблен, то натянут, как струна, –
Ещё Везалий описал его сполна, –
Плоть, заостряющаяся в веретено,
Как резвый конь, она трепещет, неравно
Задень её или ударь – появится ушиб,
Но стоит потерпеть чуть-чуть, и вновь смогли б
Сжиматься пальцы в кисти. Флексор, ты скользишь,
Как ловкий зверь сквозь затаившуюся тишь,
И, словно угорь электрический разряд
Шлёт вслед купальщику и с головы до пят
Его разит внезапной искрой издалёка,
Так ты пощёчину даёшь в мгновенье ока.
Вот мышца, грозная в готовности и силе,
Но и она – настанет день – сгниёт в могиле.

Николас Тюльп, пред всеми, в шляпе щегольской,
Показывая, как труп двигает рукой,
Пускает в ход свой правый флексор; всё собранье,
Как чистое вино, впивает назиданье.
Но так ли это? Якоб Коолвелт наготове;
Издёвку приглушив, он словно в каждом слове
С пристрастьем ищет хоть какой-нибудь пробел.
Пускай на вскрытиях он не поднаторел,
Но у Везалия всё знал наперечёт.
Создай Господь что вновь, он тут же отсечёт.

С ним рядом Адриан Слабран, с бородкой острой,
Хитёр и тонок, ждёт конца всей этой пёстрой
Учёности: мол, за неё гроша не дам –
На что она мне у постели знатных дам?
Меж тем, чуть-чуть правей, орлом завис над трупом
Якоб де Витт, со взглядом сонным, но не глупым;
Он не бесчувствен вовсе, мухи не обидит
И, видя смерть, не тщится скрыть того, что видит.
Впрочем, весьма учён, хотя и боязливый
И выпить не дурак, в поддёвке цвета сливы,
Не для урока, – но уж дома всё как надо,
Он весь как есть: от уха и до зада.
Затем – Матейс Калкун, вот тоже бедолага,
Куриные мозги, пытается, бедняга,
Осилить лекцию и ловит мысль с натугой;
Ему приснятся эти мышцы: друг на друга
Полезут, в панике, несметною гурьбой
Теснясь, как скот, который гонят на убой, –
Поистине тут завопишь, и он вопит;
Его толкнут, он раз моргнёт и снова спит.
Бог даст, к утру он эти мышцы позабудет.

Вот Хартман Хартмансзоон, он посерьёзней будет!
Горящей парой глаз витает он в пространстве;
От возвещённых Тюльпом терминов и странствий
Вдоль мышц разделанного трупа он далёк.
Увы, он стал бы в мире духов, если б мог,
Искать здоровых и недужных – не манила
Его б учёность книжная и фактов сила.
Он лишь песчинка там, для списка он наскрёб
Восемь имён – их всех, сюда пришедших, чтоб
Отсутствующего в сём перечне вскрывать, –
Хотя и главного здесь, – но ему  плевать!

Пока что шли мы вдоль, пойдём же поперёк:
Вот Франс ван Лунен, он стоит; чуть ниже – Якоб Блок,
Ван Лунен здесь чужак средь братии гильдейской,
Ни молод, ни учён по части медицейской;
Когда бы не отец, он дал бы стрекача
Из дому; юнгой быть, подручным палача
Он мог бы, у него злой рот: видать, нередко
Он кошек мучил; а ещё его соседка
Рассказывала, он растлил ребёнка. «Франс, –
Дал дядя свой совет, – Тюльп твой последний шанс».
Но Якоб Блок, пожалуй, вправду недурён:
Не добр, но уж зато душа его – огонь,
Благочестив и смел, хороший анатом,
Себя он обуздал – спасибо и на том.
А ведь он мог бы повергать во прах, в руины
Чужие города, враги казали б спины, –
Но, сдерживая злость и бег своих фантазий,
Он весь средь снадобий, и пластырей, и мазей.

А что же Николас, Tulp(ан) между цветами?
Не то чтоб истина сама его устами
Нам возвещала о неведомых мирах,
Но он отнюдь не пустозвон, не вертопрах,
И тёмных глаз его открытый взгляд – вовне
Рисует истинный его уклад: он не
Росток пробившийся иль с пухлою мошной
Медуза средь улиток, – перед ним больной
Иль препарат, но он не центр, пусть даже наш
Профессор держит флексор, он – лишь персонаж.

Так где ж в картине центр, кто выправит сей крен?
Да сам художник: Рембрандт Харменсзоон ван Рейн!
Вот чародей почище Тюльпа: обнаружив
Докторской шляпы, мышц, трупного жира, кружев
Чарующую власть, он всех заставил счесть
Что в пребыванье здесь – вся гордость их и честь.
Кто ими одарил заоблачную твердь?
Кто отделил от света – тень, от жизни – смерть?
Кто сделал жалкий труп скульптурой светоносной,
Осьмицу чинную, весомости несносной
Лишив, пустил бродить в бескрайности эфира?
Кто рядом с Господом средь всех волнений мира?
Кто полусгнивший флексор превратил в цветок?
Кто самомненье Колвелта осилить смог?
Кто сделал, чтоб Слабран не стал себя ронять?
Конечно Рембрандт, – нам дано это понять.
Кто дал вкусить де Витту радость врачеванья?
Кто отучил Калкуна трепетать заране
Пред мышцами, так, чтоб, с женою рядом лёжа,
Спокойно видеть сны и не кидаться с ложа?
Кто в сердце Хартмансзоона утешенье влил?
И кто, кто сына блудного всё ж умолил
В конце концов вернуться, так что был приструнен
Дядей, красой Голландии, хирург ван Лунен?
А Якоб Блок, герой, – кто так умерил прыть
Его, что он склонился ближнего лечить?

Ну и, конечно, Тюльп, бессменнейший прозектор,
Вкусил с палитры всласть амброзию и нектар;
Юпитер, он бы сокрушил весь факультет,
Но не подвластны грому зависть и навет.

И в заключенье – труп, его рука разрыта,
Он подлинно дал плод, всех накормил досыта;
С улыбкой внеземной он смотрит в потолок
И сколько надо ждёт, пока идёт урок.
Потом он перейдёт как постоянный житель –
Там Рембрандт ждёт его – в небесную обитель.
Из врачевателей кто б им ни дорожил
Искуснейших, он сам – искусству лишь служил.

РЕМБРАНДТ И САСКИЯ

Сними её с моих колен.
Она всем сердцем – в облаченье,
Но больше форма, чем влеченье.
Она не отдаётся счастью,
Её смешит весь этот плен,
А радость – суета и тлен:
Морщинок не изгладишь страстью.

Но нежный блеск её – к огню,
Немое удивленье – к чуду
Я подвигать напрасно буду:
Кисть равнозначна рукоделью.
Я с ней пляшу сто раз на дню
И к умыканию клоню,
Школяр, увлёкшийся моделью.

Не вяжется подобный вздор
С вступлением в права наследства.
Модель чурается соседства
И повод ищет для побега!
На что ей царственный убор,
Вино, чарующее взор,
Дурманная, хмельная нега?

На праздник – праздник, ткань – на ткань.
Шелка и бархат, как укоры,
С шедеврами вступают в споры.
К чему я смешиваю краски?
Прильни ко мне – или отпрянь.
Где женщины, там дело дрянь,
Я презираю их подсказки.

О, если б заменить я мог
Щетину кисти – волосами,
Ко мне приникшими! Часами
Сменилась дней бы вереница.
Но ей сдаётся, видит Бог,
Что это адских мук порог.
Вино – в кувшине сохранится.

Любви не знавший Аполлон,
Оставил Марсия без кожи,
Чтобы соперник смолк. И что же?
Пусть флейта льёт свои потоки.
О Саския, ведь ты – как он:
Бесстыдство теневых сторон
Богов, дающих нам уроки.

Нет, Саския, счастливых дней
Я вовсю не гоню тщеславно:
Ведь каждой женщине исправно
За обучение мы платим.
Семирамиды холодней
Они, и тем ещё родней.
Самих себя на них мы тратим.

НОЧНОЙ ДОЗОР

Преизобильно источает свет
Себя поверх руки, к себе в пещеры
Неся потоки, жаркие без меры;
В избытке ослепительных примет,

Выбрасывая вихри и спирали,
Возносит языки огня во тьму,
Свой долг блюдя – презрением к нему;
И счётчики цифири б не набрали:

Так обгоняет луч полёт луча,
Так звёзды, вспыхнув, пробуют дорогу
В туманностях найти, не понемногу
Нащупывая путь, а сгоряча,

В отчаяньи стремясь в ничто пробиться.
Из адской тьмы ползёт раздор змеёй.
Небесный свод не блещет над землёй.
Глубинный горн не даст огню затмиться.

В безумии, от ангелов вдали,
Небесный ад беснуется, – и снова,
Как в стёкла – камни, от зерна – полова,
Шар – мимо кеглей, рвётся из земли

То горстка искр, а то всего лишь блёстка;
И, к искривлённой бросившись луне
С налёту, – или гибнут в стороне,
Проглоченные мраком, или хлёстко

Секут его, красуясь напоказ.
Им нынче в тир отправиться охота!
Им в самый раз пришлась вся эта рота.
Вольно смешать им уголь и алмаз.

Их не заманишь в дом, хмельных баталий
Они хотят, прошествовать гурьбой,
С повесами, под барабанный бой,
И обшлага златить вкруг нежных талий

В веселии, – как только на ночлег
Уйдут стрелки, – у звёзд Стрельца учиться
Несбыточному; есть, чему дивиться:
Стрела, взлетев и оборвав свой бег,

Вновь длит полёт! Настаивать ли стану,
Мол, выйдет хмель, опять его лови?
Да ведь у них же киноварь в крови!
Ван Крёйсбергена тлеющую рану

Девчонка, справа, а верней, карга,
Пятном своей морщинистой личины
Вновь бередит и в адские глубины,
В пещерный хаос, к черту на рога,

Прочь, в дебри непреклонных звёзд, в чащобы
Взлетает, брызжа, – фейерверк в ночи!
(Нет ходоков бойчее, чем лучи:
Стрельцы они и в путь собрались, чтобы,

Ослабив подбородные ремни,
При факелах, проведать Ориона;
Подружки держат зеркальце наклонно:
Друг друга разглядеть хотят они.)

Девица, словно сбитая, как масло,
Сыр, спелая луна, златая прядь
Лучей, взорвётся бомбой, и опять
Ни зги. Но это пламя не погасло,

Хоть вряд ли здесь какой простак узнал,
Что в бесконечности, во мгле, близ Веги,
Обломки пухлой карлицы побеги
Дают и, разрастаясь, звёздный шквал

Рождают там, где пройдены пределы
И вёрст, и лет, чтоб вновь, сквозь тьму пространств,
На пиршество оружья, поз, убранств,
На площадь тира, в огненные стрелы

Оборотясь, он лился и не мог
Расстаться с жаром, бликами и тьмою.
Возврат повсюду предрешён судьбою:
Всегда двукратным должен быть итог!

Вот смолкло всё, стрелки желают сами
Разнюхать что почём и сбавить темп;
Под маской Кейзера – верзила Кемп,
Вояки – бакалейщиков носами

Обзавелись, и в благодарность – гарь
Им достаётся в виде приговора
От светотени, что не гасит спора:
За искорку, как нищий за сухарь,

Они дерутся. По своей природе
Блуждаем мы во тьме. Но кто поймёт,
Что свет во тьме цветёт, что зреет плод
Во тьме, когда он тянется к свободе?

И вот потомок переводит дух.
С мазками могут сочетаться пятна.
Рот может говорить, нам всё понятно.
У пояса – знак гильдии, петух.

Девчонка – из безудержного гона,
Падений, взлётов извлекла урок:
Горит, как солнце или как желток,
Не опасаясь для себя урона.

Где небо падает, там льётся синь.
С пятиполосным знаменем – Ян Виссер,
Два щитоносца рядом. Тлеет бисер,
Недвижны коромысла, как ни кинь

Блик – или взгляд. Вот капитан Франс Баннинх
Окрасил кровью перевязь; отлит
Из золота, идёт, скорей стоит,
С ним рядом лейтенант в расшитых тканях;

К земле прирос, – куда там кувырком
Катиться в бездну или в эмпиреи!
И на краю могилы он скорее
Покрутит ус и ком сшибёт носком

Ботфорта. Тот – приладился к мушкету,
Пальнёт: пороховница тут как тут.
Как лай собачий, барабаны бьют.
Кутила всё за чистую монету

Готов принять. Готов? О, даже рад.
Ведь это Рембрандт направляет зренье.
Свет в равновесьи, замерло творенье
Для тех, кто повидал небесный ад.

Пусть с мастером решат: другие нравы
(Другие времена), – кто рвётся чрез
Их кавалькаду, им наперерез,
Честь гильдии поправши для забавы.

Пусть их… И всё же не окончен спор.
Свет против света бьётся бесшабашно.
Им – от безвыходности – в рукопашной
На вал взлететь бы, мчась во весь опор,

К своей стене таран приставить смело, –
Геер Баннинх Кок, бранясь, пойдёт промеж
Своих стрелков, чтоб алым шарфом брешь
Заткнуть, но этим не поправишь дела.

Взовьются стрелы, как хвосты комет.
Ожесточится пламя карнавала.
Ужели кисть – его изображала?
Петух топочет сквозь небесный свет.

Pieter Nicolaas van Eyck – П. Н. ван Эйк (1887–1954)

DE TUINMAN EN DE DOOD

                Een Perzisch Edelman:

Van morgen ijlt mijn tuinman, wit van schrik,
Mijn woning in: «Heer, Heer, een ogenblik!
Ginds, in de rooshof, snoeide ik loot na loot,
Toen keek ik achter mij. Daar stond de Dood.
Ik schrok, en haastte mij langs de andere kant,
Maar zag nog juist de dreiging van zijn hand.
Meester, uw paard, en laat mij spoorslags gaan,
Voor de avond nog bereik ik Ispahaan!» –
Van middag (lang reeds was hij heengespoed)
Heb ik in ’t cederpark de Dood ontmoet.
«Waarom, zo vraag ik, want hij wacht en zwijgt,
Hebt gij van morgen vroeg mijn knecht gedreigd?»
Glimlachend antwoordt hij: «Geen dreiging was ’t,
Waarvoor uw tuinman vlood. Ik was verrast,
Toen ’k ’s morgens hier nog stil aan ’t werk zag staan,
Die ’k ’s avonds halen moest in Ispahaan».

1926

САДОВНИК И СМЕРТЬ*
________________
* Сюжет стихотворения взят из романа Жана Кокто (Jean Cocteau, 1889–1963) «Le Grand Ecart» [«Двойной шпагат»], 1923, и восходит к притче персидского поэта-суфия Джалала ад-Дин Мухаммада Руми (1207–1273).

                Персидский вельможа:

Чуть свет садовник предо мной возник,
Он весь дрожал: «Прошу вас, хоть на миг!
Меж роз, покрытых утренней росой,
Мой господин, стоит Скелет с косой,
Следит за мною и страшит меня.
О, я молю вас, дайте мне коня,
Чтоб я, пусть измождён и бездыхан,
Всё ж доскакал бы к ночи в Исфахан!»
А в полдень (он давно уж ускакал)
Костлявого я в парке повстречал.
«Зачем, – спросил я, обратясь к нему, –
здесь угрожал слуге ты моему?»
«Садовнику, – с ухмылкой молвил он, –
не угрожал я. Был я изумлён:
Всё ещё здесь, работой обуян, –
Тот, в ночь за кем приду я в Исфахан».