Свадьба

Какая, как поют, свадьба без баяна? Никакая. И баян без свадьбы никакой. Так себе, что телега без лошади. Она вроде и существует отдельно, а никому не нужна. Или автобус посреди поля… Зачем он там?

В середине семидесятых, в обильном на солнце, дожди и зелень июле, по грунтовке, заросшей по колено на обочинах повиликой и васильками, гнал, разбрызгивая в живописные стороны жидкий чернозём советский автобус КАВЗ, тот самый с «клювиком», один из последних «мордатых» автобусов эпохи. Вокруг бушевало и трескалось от спелости щедрое рязанское лето заброшенного на край области Милославского района, примечательного тем, что в нём ничего примечательного никогда не происходило и в будущем происходить не предполагалось. Никого из хотя бы областного значения известных личностей тут не родилось, никого не померло; памятников культуры и архитектуры не создавалось и в перспективе к открытию не планировалось; а из названий, запоминающихся навсегда, но не имеющих к месту никакой событийной привязки, были «Топиллы», полузаброшенная неподалёку железнодорожная станция, в чьих окрестностях утопиться надо было где ещё поискать. А вот завязнуть посреди дороги – так пожалуйста…

Козе понятно, никакого асфальта в ту пору на районные дороги не тратили. Незачем было. Да и на областные редко расщедривались. Не для кого было. И вообще ехать куда-то было не надо. Везде было одно и тоже. И люди были одинаковые, и дома, и деревья. Не говоря о скотине и сельскохозяйственной технике. И пахло везде похоже. На крепкий советский мир в ту пору влияла лишь погода, смена сезонов на одиннадцати часовых поясах вдоль и на полста параллелей поперёк СССР. Такая вот петрушка. Зато все вокруг - товарищи.

Массовые выезды на другое место временного проживания в стране победившего социализма случались редко.

Парни покидали дом только для службы в армии и через пару лет обычно возвращались на родину, чтобы потом заякориться там на родном заводе, или при колхозе у знакомого трактора и, конечно, с девушкой, которая «дождалась». Редкие уезжали учиться в большой город, вербовались на комсомольские стройки или Севера. «Под крышей дома своего» было привычней и безопасней, а, по большому счёту, и надёжнее: что зря волосы на заднем месте рвать, если кругом плюс-минус двадцать от ста рублей одинаковой на всех зарплаты? Так, лишняя суета. Здоровье и покой дороже.

Девушки, те, которые парней «не дожидались», уносились по центростремительному закону из провинции ближе к столице в поисках принцев на приличных конях и с отдельным жильём. Когтились там по общагам и съёмным квартирам. Проникались чужой культурой, обзаводились яркими шмотками. Наиболее темпераментные делали трудовую карьеру. Менее способные возвращались домой к мамам беременными, нередко и с готовым дитём. А мудрые провинциальные бабушки учили обманутых судьбой дочерей правильно писать заявление на развод и подавать на алименты.

В моде у будущих невест были офицеры и фарцовщики. Первые, богатые государственным обеспечением и стабильным жалованием для трезвых. Вторые – широтой кругозора и большими деньгами, конфисковать которые при аресте не представлялось возможным. С ворами, валютчиками, партийными мажорами и иностранцами заводить шашни было заманчиво, но опасно. «Контора» держала их на поводке, а никто из девушек с «конторскими» дела иметь не хотел: менять стиль заработка было не в их правилах, да «конторские» и не платили – позволяли только подрабатывать у «Дома журналиста» или у таксопарков, якобы прикрывая глаза на их откровенные шашни.

Дома у возвратившихся молодок начиналась новая «старая жизнь», вполне себе ничего, скоро обраставшая своими заботами и мечтами, только не о принце уже, а о новом отце готового ребёнка. А не старые ещё бабушки внимательно отслеживали поступление алиментов от подлых столичных папаш…

Те двадцать пассажиров из молодёжи, что находилась в застрявшем среди поля автобусе, и были типичными девчонками-веселухами, которые, хлебнув городской воли, стремились на чужую свадьбу в далёкое рязанское село, где «новый отец» решил связать себя брачными узами с давней любовью, которая лет пять назад из армии его «не дождалась», родила в столице девочку и вернулась к маме, жившей от мамы будущего жениха через проулок. И как-то так сложилась, что, прибыв на побывку в родное село по окончании спортивного техникума, парень разбудил старую любовь в подружке где-то на сеновале, а в своей маме – надежду на безбедную жизнь, если её сватом станет председатель колхоза «Большевик», а по паспорту - отец вновь испечённой матери-одиночки.

Наличие чужой внучки маму жениха не пугало. У неё самой было от трёх мужей шестеро детей, среди которых тренер по лыжам и учитель физкультуры числился четвёртым, самым способным сыном и писаным красавцем. Звали его Виктором, победителем во всех отношениях. Это он собрал в городской общаге своих знакомых девчат, договорился на заводе об автобусе, который довезёт его гостей до родной деревни за полтораста километров, предварительно заехав в пионерский лагерь, чтобы захватить там для озвучания торжества Пал Палыча, тогда ещё Пашу, с казённым баяном.

Сам Витя подрабатывал в лагере физруком. С пятнадцатилетним Пашей, баянистом на полставки, он был уже знаком вторую лагерную смену и о его опыте проведения народных празднеств знал не понаслышке: дни рожденья, крестины, свадьбы Палыч проводил со своим отцом-гармонистом лет с четырнадцати, а уж к пятнадцати мог и один отыграть все два дня беспробудного веселья. Правда, брал за это не червонец, как все, а двадцать пять рублей, четвертной за день. Но оно того стоило. Репертуар у Паши был неизмеримо шире, чем у деревенских гармонистов: от марша Мендельсона через «цыганочку» до «там, где клён шумит». В придачу природа наградила Пашу неплохой памятью и голосом, он мог подсказать тринадцатый куплет «златых гор» или десятый «по диким степям забайкалья» старушкам и шестой куплет «льёт ли тёплый дождь» взрослой молодёжи. А в порыве артистического куража умел, не прекращая наяривать обеими руками «елецкого», ухватить зубами поставленный на баян стакан с самогонкой, выпить его, словно Яшка-цыган, отбросив пустую посуду через плечо и закусить солёным огурцом, положенным на верхнюю лаковую поверхность инструмента.

Подбором «на слух» любых песен в любой тональности Паша занимался чисто из спортивного интереса. Для баяниста, освоившего вслепую обе клавиатуры правой и левой руки и легко переходящего к транспонированию в одно из трёх положений пальцев на трёхрядном баяне, не составляло труда за секунды подобрать аккомпанемент для незатейливых советских песенок той поры. Требовалось лишь наличие элементарного музыкального слуха со стороны полупьяного гостя и желания баяниста угодить поющему. В случаях с Пашей такая забота о пляшущих и поющих подмечалась чаще, чем за другими гармонистами. Потому и на праздники весёлые люди приглашали его с удовольствием…

Самого Вити, жениха, в автобусе со всеми городскими не было. Он ещё вечером уехал к невесте на посланном лично за ним председательском «козелке». Пашу же с Витей не отпустила из общежития уже датая девичья компания, резонно рассудив, что ехать три часа по степи без музыки ей будет скучно. И на утро, после бессонной ночи, разряженные в пух и прах комсомолки с остатками вечерней трапезы двинулись к месту свадьбы своего кумира. Уже через час автобус застрял в огромной луже среди поля, раскинувшегося на десяток километров вокруг. Извозившись в грязи, перепачкав одежду, руки и ноги, девчушки, потолкав тяжелый транспорт, немного протрезвели и пришли в тихое отчаяние, понимая, что не понимают, где они находятся, а молодой семнадцатилетний шофёр, Толик, севший после ГАЗона первый раз за руль КАВЗа, от бессилия тоже выпил и даже всплакнул немного. Девушки решили разойтись в разные стороны от дороги в поисках какого-нибудь трактора для буксира, а Пашу с баяном и водителем оставить при машине на случай подачи звуковых и световых сигналов, если вдруг сами потеряются на просторах дикой милославщины.


Было около полудня. Ячменное поле с редкими низкими жёсткими колосьями, клонившимися к парной земле, пахло протопленной печью и немного лежалым дустом. Пчёлы беззвучно перелетали с сурепки на сурепку, оводы и слепни редко, но звонко ударяли в стекло автобуса. Разморённым юношам хотелось спать, а прохладного места среди поля у машины они для этого найти не могли. Ветра не было. Стальная обшивка раскалялась на солнце и нагревала ту небольшую драгоценную тень, что отбрасывал автобус на дорогу. Паша и Толик забрались внутрь, легли на горячие дерматиновые сиденья и, обливаясь потом, беседовали сквозь полудрёму.

- У тебя когда призыв? – спрашивал от нечего делать Паша.

- Осенью, - вздыхал Толик.

- А после армии куда?

- На БАМ попробую. Права у меня с армии будут. На БЕЛАЗ сяду. На БЕЛАЗах, говорят, по тысяче в месяц в Сибири зарабатывают.

- Зачем тебе столько? Такие деньги один не проживёшь. «Жигуль» будешь покупать? Или женишься?

- Там видно будет… А ты куда думаешь идти после школы? По музыке?

- Не-а. Отец не пустит. Говорит, сопьёшься раньше времени. И то правда… Он сам сколько не заработает на свадьбах, всё на водку потом изводит.

- Это потому, что заработок у вас, гармонистов, лёгкий. Вам талант бесы дали, а вы его расшвыриваете. Дураки! А талант он кончиться из-за водки может. А вы делать больше ничего не умеете. Только на кнопочки нажимать… Так и пропадёте, ни за грош!

Паша не обиделся. На другую тему разговор перевёл.

- А вот девчонки с завода, что с нами едут, правда, что Виктор с ними со всеми переспал?

Толик снисходительно хихикнул.

- Сами хвалятся, ты же слышал. Им врать незачем. Они никого с армии ждать не обещали. Да и Витёк у нас красавец, что тебе Ален Делон. Почему такому не дать?

- Я тупой, наверно, - признался Паша. – Ну, разве так можно? И ещё все вместе на свадьбу к нему прутся, постеснялись бы…

- Да ладно-о… - съязвил Толик. – А сам?.. Я видел, как ты на одну из них, маленькую такую, Чебурашку, смотрел… Хочешь, попрошу? Она и тебе даст. Ты поёшь складно. Девки таких любят.

Паша опять сердито промолчал. И о другом спросил:

- А зачем Витёк на этой бабе с ребёнком женится? Ему заводских девок мало, что ли?

- Ты, Паша, молодой ещё, ты не поймёшь. У них там, в деревне, в Бутырках, народу немного, Витька рассказывал, и все уже друг с другом давно переспали. И мама его с председателем спала. И две сестры его младшие, вроде, на самом деле дочки председательские. А к жене председателя его старший брат в своё время похаживал, пока не посадили. Так что его будущая жена сестрой сводной ему через своих сестёр приходится, да и племянницей заодно получается, по брату.  И что её ребёнок от чужого - это ещё и хорошо. Свежая кровь в Бутырках из столицы появится. Понял, теперь? У них с обновлением местной породы вечные проблемы. Никто к ним не едет. Потому и девок столько везём. Витёк их сам отбирал. Ну, теперь усёк?

- А это… - растерялся Паша. – А любовь как же?

- Любовь присутствует. Без любви нельзя, - философски рассудил Толик. – Только она в разное время к одним и тем же людям приходит. А трахаться каждый день хочется. Ха-ха-ха!.. Соображаешь?

- Н-нет… - ответил Паша. – Жениться-то зачем?

- Формальность, блин! Сделка такая. Чтобы у маленькой девочки мама и папа были законные. И огороды у них рядом, хозяйство общее. Отчего не жениться? – сказал Толик и повернулся набок на сиденье.

- Неправильно это… - рассуждал Паша. – Не по-людски…

Толик молча вздохнул и оставил реплику без комментариев.

Паша вышел наружу. Равнодушное солнце пекло поле с ячменём на чёрной земляной сковородке. Лужа и колея под автобусом подсыхали на глазах, превращаясь в растрескавшуюся кожу мертвого земноводного. Трактора на горизонте видно не было. От стрёкота кузнечиков закладывало уши.

Осмотрев место пробуксовки, Паша подумал, что, если откопать колёса автобуса метра на два назад и отвести или разбросать жижу в стороны, чтобы дать подсохнуть дороге, а потом забросать грязь ячменной соломой, возможно, автобус удастся вытолкнуть из ямы и без трактора. Только где взять большую лопату?

Вернувшись в салон, он вытащил баян из футляра. Отломил от ящика ногой фанерную крышку и из двух половинок сделал себе два скребка для грязи.

Толик спал, когда Пашка, чтобы всему не перепачкаться, разделся до трусов и залез под корму автобуса для производства дренажных работ.

Медленно, но неумолимо и послушно пятиметровая лужа с грязью перемещалась на поле, за дорожные колеи. Через час из неё по выкопанным канавкам ушла последняя вода, ещё через полчаса Паша, как мог, шлепками выровнял под колёсами комки грязи, доломав фанерный футляр от казённого баяна. Ещё через час застелил выровненные участки ячменной соломой и принялся расталкивать ото сна Толика.

- Иди, посмотри, - звал его перепачканный чернозёмом Паша. – Попробуй выехать. Уже подсохло.

Толик, морщась, выбрался из салона и с удивлением осмотрел обработанную Пашей дорогу под автобусом.

- Ничего себе! – присвистнул он. – Думаешь, без девок одни назад вытянем, баянист?

- Должны, - с сомнением пожал плечами Паша. – Надо только без раскачки. Сразу газануть и не останавливаться. Сможешь?.. Из колеи выскочить метров на двадцать, а там позади уже всё сухо. Я посмотрел… Если что, я ещё соломы под колёса подкину. Только руль прямо держи, у автобуса колеса спереди ближе друг к другу, чем сзади, в ту же яму не попадут. Я померил. Понял?

- Ага, - кивнул Толик, хлопнув себя по бокам.

И у них получилось. Через полчаса они уже неслись в сторону Бутырок, поглядывая по сторонам, где им подобрать заблудших девиц, и обнаружили их у какой-то речушки при дороге, плещущимися неглиже на мелководье. Девицы не шарахнулись в сторону от громыхающего автобуса, а опустились в воду по шею, сев на корточки, и испуганно воззрились на подъехавших.

- Так-то вы трактор ищите? – прикрикнул на них Толик. – А ну прыгайте на место, пигалицы, долго ещё вас ждать?

Смеясь, подобрав наскоро одежду, девчонки голыми набились в салон, доведя своим видом смущённого Пашу до алого цвета, и всю дорогу просили его отворачиваться то в одну, то в другую сторону, одеваясь и не попадая руками и ногами в нижнее бельё, а Толик специально не притормаживал свою колымагу на кочках грунтовки…

***

Свадьба в Бутырках была уже в самом разгаре, когда автобус подкатил к длинному и низкому дому, наполовину деревянному, а наполовину кирпичному, явно неоднократно достраиваемому по мере увеличения количества его жильцов. Вдоль огромного палисадника, переходящего в заросший сад, стояли крытые белым столы, за которыми на лавках сидели люди разного возраста, но одинаково нетрезвые. Они были одеты в пёстрые одежды, которые давно на себя не одевали или просто не выгладили их из спешки, и теперь оглаживали спины и плечи друг на друге жирными от котлет и селёдки руками, выкрикивая что-то невпопад, пытаясь вразнобой то запеть песню, то прокричать «горько!». Гвалт стоял несусветный. Жениха с невестой за столами видно не было.

Вывалившаяся из автобуса девичья кодла, однако, произвела впечатление. Городских сладких девок быстро растащили по одной да по две крепкие мужские руки здешних механизаторов и втиснули между собой на лавки – угощать и уговаривать. Паша с баяном подсел с краю к бабушкам и затянул «Коробейников», а Толику кто-то принёс со стола квасу и самогонки прямо в салон автобуса, куда постепенно переместилась с закуской часть местных работяг.

Бабушки скоро перешли на матерные частушки и потянулись в пляс. К ним примкнули грудастые женщины и молодухи, тесня бабушек к кустам цветущего шиповника, а пожилой гармонист, попробовав было перебить Пашу своим маломощным визгливым звуком тальянки, бросил тщетные попытки, поставив инструмент отдыхать между рюмок, и попросил «цыганочку с выходом». И сплясал её от всей души, изодрав штаны о шиповник и отколотив руки о начищенные хромовые сапоги, как заправский артист театра «Ромен».

К вечеру всё встало на свои места. Половозрелая молодёжь потянулась в сады и овраги, поближе к прохладной траве и комарам, выдавая своё присутствие звуками из радиоприёмников «ВЭФ» и магнитофонов «Весна». Дети до шестнадцати и пятидесятилетние бабушки пили и ели вокруг Паши, периодически угощая и его, и вспоминая всё новые песни из репродуктора. А мужики постарше разводили друг друга по домам, останавливаясь опорожниться в темноте у чужих плетней, серьёзно готовясь к завтрашнему похмелью и второму дню загульного бракосочетания.

Привыкший к чужому вниманию в таких случаях, Паша, однако, тут был брошен на произвол судьбы, и потому внимательно наблюдал за гостями и безошибочно через какое-то время определил среди местных девушек двух близняшек, прибиравших со стола, следивших за порядком по-хозяйски.
 
Это были Люся и Люба, Витины младшие сёстры. Они казались необыкновенно серьёзны и внимательны к гостям, а ещё (до неприличного) необычайно красивы. Белокожие, темноволосые, с чистыми печальными глазами величиной со сливу и такими же белками, серебристо блестящими в полутьме, как глянцевая недозревшая ягода в бархатной листве колючего дерева, сёстры переговаривались между собою быстрым шёпотом, передвигались неслышно, и появлялись в сумерках застолья то тут, то там в свете тусклой лампочки над белой скатертью, оставаясь неуловимыми при уходе в тень. Обе девушки годились ему в ровесницы, и Паше надо было у них спросить самое важное: а спать-то он где будет?

Спросить не успел. Они сами подошли к нему уже за полночь, извинились перед гостями и проводили его с баяном в дом. Подождав, когда Паша оставит инструмент в сенцах, сёстры вручили ему в руки полотенце, чистую простыню и зачем-то черные сатиновые трусы и плечики для одежды. С этой ношей они проводили его, освещая дорогу фонариком, до бани, которая стояла метрах в пятидесяти от дома у какого-то ручейка. Зажгли ему в предбаннике керосиновую лампу. Молча посмотрели по очереди в Пашины глаза. После этого что-то шепнули друг другу. Люся вышла, а Люба осталась в бане, закрыв за сестрою дверь на щеколду.

Люба раздела и помыла Пашу земляничным мылом, черпая тёплую воду из большого чугунного чана. Едва дыша, он не сопротивлялся, не отталкивал девичьих рук с мочалкой и ковшиком. Ему не было стыдно или неловко перед девушкой, оставшейся перед ним в одной мокрой сорочке, которая не только не скрывала, но явно очерчивала и соски, и складочки, и тёмный треугольничек между белых ног. Он не сделал даже лёгкой попытки, чтобы самому коснуться её. И только когда она закончила с его мытьём, оставив лежать Пашу голым на тёплом полке, подкинув весёлых дров в печку, а сама отвернулась к тазику, чтобы простирнуть его одежду, замоченную в мыльной пене, Паше хватило пары движений, чтобы дотронуться до себя под животом и тут же кончить, выплеснув струю горячего семени чуть не до подбородка. Издав стон, Паша судорожно передёрнул ногами и застыл, испугавшись, что Люба обернётся на шум. Но Люба лишь выпрямилась над тазиком, будто прислушиваясь и принюхиваясь к чему-то, и тихо хихикнула, не обернувшись, продолжив свою стирку. И это показалось так славно Паше, так хорошо и правильно, что он был вдвойне благодарен этой красивой девушке за её тактичность и заботу. Паша тоже улыбнулся и закрыл глаза от блаженства, прислушиваясь внимательно к плеску воды в тазике и к шлёпанью её нежных ладошек о его мокрые трусы.
Прошло много времени, как ему показалось. Он бы так и уснул, если бы в баню не заглянула её сестра.

- Постирала? – спросила Люся шёпотом, когда ей чуть отворили дверь на мышиное поскрёбывание снаружи. – Давай мне, я дома поглажу… Ну, что, успела? Он спит уже?

- Спит. Как ангел. Такой хорошенький…

- Трогал тебя?

- Что ты! Дышать боялся…

- Я же тебе говорила… А ты? Гармонист! Огонь!.. Вот тебе и городские…

- Тише ты, парня разбудишь…

- Ладно, давай сюда его тряпки… Так ты останешься или нет?.. Может, к утру загорится?

Люся хохотнула и, приняв мокрую одежду, прикрыла дверь.

Паша слышал, как Люба тихо подошла к нему, поводила пальчиком в жижице на его животе, вздохнула и ушла почти неслышно следом за сестрой.

Он тут же уснул, как убитый.

Ночью ему снилась маленькая девушка из автобуса, Чебурашка, с мелкими короткими кудрями на голове, тонкими бледными ножками и большим красным ртом, издающим непрерывный смех, который срывался с колокольчиков её острых сосцов под тонкой белой маечкой и проходил прямиком через звонкое тонкое горло к розовому языку за фарфоровыми зубами…

***

Утром в баню вошла Люся с его поглаженной одеждой на деревянных плечиках: черные брюки со стрелочками, белая рубашка и тёмные школьные туфли, которые она держала в другой руке, постелив внутрь обуви серые солдатские носки, тоже выглаженные, кстати. Она сложила это аккуратно рядом с ним на лавку и улыбнулась, заметив его невольный жест руками, когда он прикрыл под чёрным сатином налитый утренней кровью бугорок между ног.

- С добрым утром, - сказала Люся этой невидной его части тела, присев рядом и мягко и требовательно оттянув резинку трусов и отогнув его пальцы от напряжённого органа. – Может, хватит спать и прятаться? Пора и потрудиться… Ишь ты какой упёртый! – И вдруг, как пружиной, щёлкнула им со шлепком по Пашиному животу.

   Паша сдался. Протянул руки к её лицу и надвинул лёгкое Люсино тело на себя, как чистую простыню…

***

    Второй день свадьбы начался с ряженых, которые гурьбой ходили по Бутыркам и с частушками и плясками громко охмеляли прохожих самогоном из большой стеклянной четверти. На закуску предлагался солёный огурец, а за остальным приглашали за поредевший праздничный стол, где в чашки разливалась ледяная окрошка, а рядом в тарелках дымилась отварная говядина и колом стояли в алюминиевых мисках айсберги солёных груздей.

Собранный кое-как из лощин, сараев, чердаков и сеновалов городской десантный девичий взвод, наспех умытый и подкрашенный, но вышедший из ночных страстей без потерь, со смехом рассаживался по своим местам, потягивая за рукав сесть рядом своих вчерашних кавалеров. Те слабо сопротивлялись, оглядываясь на жён и матерей, а после второй рюмки и вовсе забывали о близких, сидевших за столом в отдалении, и всё больше уделяли внимание новым знакомым.

Вернулись и бабушки. Они вились вокруг Паши, потрясая своими древними тетрадками с переписанными ещё разборчивым почерком послевоенными песнями и романсами, которые просто необходимо было сегодня исполнить. И как-то загадочно ему улыбались, видя в его глазах зажёгшуюся искру жаркого мужского огня, которую скрыть уже нельзя было ни от кого. Паша же всё выискивал среди гостей сестёр, а натыкался то на грудастую невесту, то на блеклую Чебурашку, но даже от неё долго не мог отвести ненасытных глаз…

Последним из салона автобуса показался мятый, заспанный Толик. Пить он отказывался, налегая больше на квас, объясняя всем, что вечером ему надо за руль. Но уже к обеду выпил-таки пару рюмок, и начал порываться идти на почту или в правление колхоза, чтобы позвонить начальству и сказать, что автобус сломался и не поедет, пока его не починят в местном МТС. А работники этого МТС наливали ему ещё и резонно спрашивали: что его тут не устраивает? Девок и работы у них навалом. А до армии Толику ещё далеко. Оставался бы на уборочную, из трактористов отличные танкисты получаются.

К полудню Виктор, запряжённый верёвками в оцинкованное корыто, приволок по огородам к общему столу свою тёщу. Поездка сопровождалась всеобщим гиканьем и смехом. При частых остановках тёща хлестала зятя кнутом и обзывала его матерно, следуя местному обычаю выругаться на свадьбе, а потом держать всю жизнь язык за зубами. Это доставило удовольствие единственному человеку из всей компании – председателю, который впервые слышал от жены столь откровенные слова и был горд тем, что у них в семье все не лыком шиты. Мама Виктора предложила председателю самому впрячься в корыто и посадить туда её, чтобы воспользоваться случаем и под плеть высказать ему всё, что она о нём думает хотя бы раз в жизни. Председатель отказался, рассмеявшись ей в лицо. Виктор заступился за мать, оттолкнув тестя. И понеслось…

Паша видел такое впервые. Только что сидевшие дружно за столом и певшие одни и те же песни люди несказанно преобразились, старые и молодые, женщины и мужчины, дети… да-да, даже дети разделились точно на два лагеря и принялись мутузить друг друга чем попало. Руками, ногами, посудой, досками от штакетников и горбылём от сараев, вёдрами, цепями от велосипедов, а то и просто отращенными ногтями – как девушки из общежития. И тогда Паша понял, что не зря, ох, не зря Виктор их сюда привёз. Именно девичий взвод задавал тон в побоище. Девушки кричали, визжали и кидались на обидчиков Виктора и его матери с голыми руками, рвали с деревенских голов волосы, расцарапывали до крови лица, и их бывшие кавалеры искали защиты у своих жён и матерей, прикрывавших великовозрастных отпрысков широкими цветными юбками и крутыми спинами.

Когда в автобусе побили камнями стёкла и кто-то вызвал из района наряд милиции, Пашу с баяном близняшки уже припрятали в бане, а через полчаса привели к нему и Толика с расквашенным носом, попросив ребят забаррикадироваться покрепче изнутри и света вечером не зажигать.

Глаза сестёр в этот момент блестели от ярости и жажды мести за брата.

- Толь, они нас не выдадут? – спросил осторожно Паша у водилы, когда сёстры ушли.

- Хрен его знает!.. Разве их поймёшь, бутырских? То целоваться лезут, то колом по харе…

- Они же все здесь родственники. Как же так? – не унимался Паша. – Я видел, дети дерутся. И по серьёзному, камни бросают в матерей… За что они так друг друга ненавидят? Откуда это?

Толик вздохнул и разоткровенничался, потягивая разбитым носом:

- Гиблое место. Он и автобус не зря по дороге сюда застрял посреди поля. И близняшки эти… Ты заметил, какие у них глаза? А зубы? Волчьи… Жуть… Так, уснёшь, они ночью глотку и перегрызут… А наши-то, наши! Сучья стая! Фанатки грёбаные! А Витёк-то - ты заметил? - как драка началась, сразу исчез?.. Не зря он мне говорил: всё зло от этих похотливых баб! Вот уж отомстил так отомстил за всех, кого эти бабы не дождались! Свадьбу целую ради этого устроил!.. А мне теперь за автобус отвечать…

К вечеру, когда наряд милиции подобрал с проулков измордованных сельчан и развёл по домам разгорячённых поборников справедливости, Люся и Люба выпустили затворников на волю, вздыхая поочерёдно и благодаря боженьку, что их Пашенька остался цел и невредим. Из многострадального покорёженного камнями автобуса вымели побитые стёкла. Собрали бойцам из девичьего заградительного отряда сухой паёк на дорогу, включая квас и самогонку, и усадили плачущих в три ручья вояк на рваный дерматин сидений для отправки (с богом!) домой, в город, пока бутырский народ не очухался.

Толик разжился где-то бензином. КАВЗ прокашлялся и завёлся как ни в чём не бывало, прокрадываясь в ранних сумерках на знакомую дорогу. И только тогда, когда огоньки Бутырок скрылись за холмом, Паша потихоньку раздвинул меха баяна, заиграв знакомую мелодию Пономаренко:

«Подари мне платок —
голубой лоскуток.
И чтоб был по краям
золотой завиток.
Не в сундук положу —
на груди завяжу
и, что ты подарил,
никому не скажу!..»

Девушки пели тихо, на несколько голосов, включая крошечную кудрявую Чебурашку, а Паша вспоминал своё прощание в сенцах с близняшками, куда он забежал за лопатой на дорогу. Люся и Люба целовали его не по очереди, а вместе, сразу в обе щёки и в губы, и в уши, шею и волосы, тискали его впотьмах, стараясь каждая оставить себе маленький его кусочек на память, как прикусывают шкурку играя друг с другом маленькие щенки, как лижут волчат мамы-волчицы, и Паша был согласен с тем, чтобы они съели его заживо, раз это им и ему так приятно.

***
      
 Витёк через месяц развёлся со своей бутырской благоверной, отказавшись удочерить её нагулянное в его армейское отсутствие дитя. Близняшки завербовались по лимиту в Москву на перчаточную фабрику во время Олимпиады и выскочили замуж за таксистов. А Чебурашка дождалась Толика из армии и уехала с ним на БАМ.

Вот как бывает. Пал Палыч редко вспоминает саму свадьбу, мало ли потом у него тех свадеб было: и летом, и зимой, и с драками, и без, а вот чтобы он футляром от баяна автобус из грязи откапывал, такое раз в жизни у человека случается, да и то не у каждого.