В то время я гостила на земле

          

       «В ТО ВРЕМЯ Я ГОСТИЛА НА ЗЕМЛЕ…» (Анна Андреевна Ахматова. 1889–1966)


Ведущий 1:
Как золотое достигается сеченье?
Как отзыв чёткий образуется на зов?
Непостижимое далёкое свеченье
Ахматовских стихов.

Душа идёт навстречу тихой боли,
Зато к истошным крикам так глуха.
Равно природе или вольной воле
Свободное дыхание стиха.

Откуда это естество скупого слога,
Таинственная поступь слов простых,
Простых и всем доступных, как дорога.
Откуда он, недостижимый стих!
(Лев Озеров)
Ведущий 2:
Ахматова двувременной была.
О ней и плакать как-то не пристало,

Не верилось, когда она жила,
Не верилось, когда её не стало.

Она ушла, как будто бы напев
Уходит в глубь темнеющего сада,
Она ушла, как будто бы навек
Вернулась в Петербург из Ленинграда.

Она связала эти времена
В туманно-теневое средоточье.
И если Пушкин – солнце, то она
В поэзии пребудет белой ночью.
(Евгений Евтушенко)
Ведущий 1:
Я плыл Эгейским морем. Вдалеке
Зарозовел у берегов азийских
Мусический и грешный остров Сафо.
Кто ей внимал? – Пять-десять учениц;
Немногим боле – граждан митиленских.
Пределом песен пенный был прибой.
Различны судьбы: ныне вся земля,
Многоравнинна, многоокеанна,
Лелеет имя сладостное – Анна.
(Сергей Шервинский)
Анна Ахматова 2:
В то время я гостила на земле.
Мне дали имя при крещенье – Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха.
Так дивно знала я земную радость
И праздников считала не двенадцать,
А столько, сколько было дней в году.
Я, тайному велению покорна,
Товарища свободного избрав,
Любила только солнце и деревья.
Однажды поздним летом иностранку
Я встретила в лукавый час зари,
И вместе мы купались в тёплом море,
Её одежда странной мне казалась,
Ещё страннее – губы, а слова –
Как звёзды падали сентябрьской ночью. (…)
И мне казалось, что вершины леса
Слегка шумят, или хрустит песок,
Иль голосом серебряным волынка
Вдали поёт о вечере разлук.
Но слов её я помнить не могла
И часто ночью с болью просыпалась. (…)
И только раз, когда я виноград
В плетёную корзинку собирала,
А смуглая сидела на траве (...)
Она слова чудесные вложила
В сокровищницу памяти моей,
И, полную корзинку уронив,
Припала я к земле сухой и душной,
Как к милому, когда поёт любовь.
Анна Ахматова 1:
Как и жить мне с этой обузой,
А ещё называют Музой,
Говорят: «Ты с ней на лугу…»
Говорят: «Божественный лепет…»
Жестче, чем лихорадка, отреплет,
И опять весь год ни гугу.

Когда я ночью жду её прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я».
Анна Ахматова 2:
Я родилась 11 июня 1889 года, в один год с Чаплиным, «Крейцеровой сонатой» Толстого, Эйфелевой башней и, кажется, Элиотом. Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребёнком я была перевезена на север – в Царское Село. Мои первые впечатления царскосельские: зелёное великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пёстрые лошадки, старый вокзал и нечто другое…
Анна Ахматова 1:
Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград,

Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.

В душистой тиши между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип.

И лебедь, как прежде, плывёт сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.

И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.

А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.

Там шепчутся белые ночи мои
От чьей-то высокой и тайной любви.

И всё перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.
Анна Ахматова 2:
Каждое лето я проводила под Севастополем… и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет – древний Херсонес, около которого мы жили.
Анна Ахматова 1:
Бухты изрезали низкий берег,
Все паруса убежали в море,
А я сушила солёную косу
За версту от земли на плоском камне.
Ко мне приплывала зелёная рыба,
Ко мне прилетала белая чайка,
А я была дерзкой, злой и весёлой
И вовсе не знала, что это – счастье.
В песок зарывала жёлтое платье,
Чтоб ветер не сдул, не унёс бродяга,
И уплывала далёко в море,
На тёмных, тёплых волнах лежала. (…)
Я с рыбаками дружбу водила.
Под опрокинутой лодкой часто
Во время ливня с ними сидела,
Про море слушала, запоминала,
Каждому слову тайно веря.
И очень ко мне рыбаки привыкли.
Если меня на пристани нету,
Старший за мною слал девчонку,
И та кричала: «Наши вернулись!
Нынче мы камбалу жарить будем».
Сероглаз был высокий мальчик,
На полгода меня моложе.
Он принёс мне белые розы,
Мускатные белые розы,
И спросил меня кротко: «Можно
С тобой посидеть на камнях?»
Я смеялась: «На что мне розы?
Только колются больно!» – «Что же, –
Он ответил, – тогда мне делать,
Если так я в тебя влюбился».
И мне стало обидно: «Глупый! –
Я спросила: – Что ты – царевич?»
Это был сероглазый мальчик,
На полгода меня моложе.
«Я хочу на тебе жениться, –
Он сказал, – скоро стану взрослым
И поеду с тобой на север…»
Заплакал высокий мальчик,
Оттого что я не хотела
Ни роз, ни ехать на север.

Плохо я его утешала:
«Подумай, я буду царицей,
На что мне такого мужа?»
Ведущий 2:
Анну Андреевну Ахматову я знал с 1912 года. На каком-то литературном вечере подвёл меня к ней её муж, молодой поэт Николай Степанович Гумилёв. Тоненькая, стройная, похожая на робкую 15-летнюю девочку, она ни на шаг не отходила от своего мужа, который тогда при первом знакомстве, назвал её своей ученицей. Прошло два-три года, и в её осанке наметилась главнейшая черта её личности – величавость. (Корней Чуковский)
Ведущий 1:
Слово «царственный» приходило в голову всем, знавшим Анну Андреевну.
(Выходит Гумилёв)
Анна Ахматова 1:
Я выхожу замуж за друга моей юности – Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже три года, и я верю, что моя судьба – быть его женой. Люблю ли я его, я не знаю, но кажется мне, что люблю.
Николай Гумилёв:
Вот я один в вечерний тихий час,
Я буду думать лишь о Вас, о Вас.

Возьмусь за книгу, но прочту: «она»,
И вновь душа пьяна и смятена.

Я брошусь на скрипучую кровать,
Подушка жжёт… нет, мне не спать, а ждать.

И, крадучись, я подойду к окну,
На дымный луг взгляну и на Луну.

Вон там, у клумб, Вы мне сказали «да»,
О, это «да» со мною навсегда.

И вдруг сознанье бросит мне в ответ,
Что Вас покорной не было и нет.

Что Ваше «да», Ваш трепет, у сосны
Ваш поцелуй – лишь бред весны и сны.
Анна Ахматова 1:
Коля собирается приехать ко мне. Я безумно счастлива. Он пишет мне непонятные слова, и я хожу с письмом к знакомым и спрашиваю объяснений.
Николай Гумилёв:
Твой лоб в кудрях отлива бронзы,
Как сталь, глаза твои остры,
Тебе задумчивые бонзы
В Тибете ставили костры. (…)

И ты вступила в крепость Агры,
Светла, как древняя Лилит,
Твои весёлые онагры
Звенели золотом копыт. (…)

И я следил в тени колонны
Черты алмазного лица
И ждал, коленопреклонённый,
В одежде розовой жреца.

Узорный лук в дугу был согнут,
И, вольность древнюю любя,
Я знал, что мускулы не дрогнут
И остриё найдёт тебя. (…)

Но рот твой, вырезанный строго,
Таил такую смену мук,
Что я в тебе увидел Бога
И робко выронил свой лук.
Анна Ахматова 1:
Он (Гумилёв) так любит меня, что даже страшно. Как вы думаете, что скажет папа, когда узнает о моём решении? Если он будет против брака, я убегу и тайно обвенчаюсь с Николя.
Помолись о нищей, о потерянной,
О моей живой душе,

Ты, в своих путях всегда уверенный,
Свет узревший в шалаше.

И тебе, печально-благодарная,
Я за это расскажу потом,
Как меня томила ночь угарная,
Как дышало утро льдом.
Николай Гумилёв:
Да, я знаю, я Вам не пара,
Я пришёл из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.

Не по залам и по салонам
Тёмным платьям и пиджакам –
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.

Я люблю – как араб в пустыне
Припадает к воде и пьёт,
А не рыцарем на картине,
Что на звёзды смотрит и ждёт.

И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.
Анна Ахматова 1:
Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделённой любви. Смогу ли я снова начать жить? Конечно, нет. Но Гумилёв – моя судьба, и я покорно отдаюсь ей. Не осуждайте меня, если можете. Я клянусь Вам всем для меня святым, что этот несчастный человек будет со мной счастлив.
Николай Гумилёв:
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал – забавницу,
Гадал – своенравницу,
Весёлую птицу-певунью.

Покликаешь – морщится,
Обнимешь – топорщится,
А выйдет Луна – затомится,
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, – и хочет топиться.

Твержу ей: «Крещёному,
С тобой по-мудрёному
Возиться теперь мне не в пору.
Снеси-ка истому ты
В днепровские омуты,
На грешную Лысую гору».

Молчит – только ёжится,
И всё ей неможется.
Мне жалко её, виноватую,
Как птицу подбитую,
Берёзу подрытую
Над очастью, Богом заклятую.
Анна Ахматова 1:
Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стёртые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женские истерики.
…А я была его женой.
Ведущий 1:
Через полгода после женитьбы Николай Степанович Гумилёв отправился в Абиссинию.
Анна Ахматова 1:
Я обещала, что никогда не помешаю ему ехать, куда он захочет. Ещё до того, как поженились, обещала. Заговорили об одном нашем друге, которого жена не пускала наохоту. Николай Степанович спросил: «А ты бы меня пускала?» – «Куда хочешь, когда захочешь».

Сегодня мне письма не принесли:
Забыл он написать, или уехал;
Весна как трель серебряного смеха,
Качаются в заливе корабли.
Сегодня мне письма не принесли…

Он был со мной ещё совсем недавно,
Такой влюблённый, ласковый и мой,
Но это было белою зимой,
Теперь весна, и грусть весны отравна.
Он был со мной ещё совсем недавно…
Николай Гумилёв:
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только Луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озёр.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полёт.
Я знаю, что много чудесного видит Земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю весёлые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...
Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Анна Ахматова 1:
Стать бы снова приморской девчонкой,
Туфли на босу ногу надеть,
И закладывать косы коронкой,
И взволнованным голосом петь.

Всё глядеть бы на смуглые главы
Херсонесского храма с крыльца
И не знать, что от счастья и славы
Безнадёжно дряхлеют сердца.
Николай Гумилёв:
Я весь день вспоминаю твои строчки о приморской девчонке, они, мало того, нравятся мне, они меня пьянят.
Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь понять этого, но мне не только радостно, а и прямо необходимо, по мере того, как ты углубляешься для меня как женщина, укреплять и выдвигать в себе мужчину. Я никогда бы не смог догадаться, что от счастья и славы безнадёжно дряхлеют сердца, но ведь и ты никогда бы не смогла заняться исследованием страны Галла, понять, увидя луну, что она – алмазный щит богини воинов Паллады.
Анна Ахматова 1:
В ремешках пенал и книги были,
Возвращалась я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашей встречи, мальчик мой весёлый.
Только, ставши лебедем надменным,
Изменился серый лебедёнок.
А на жизнь мою лучом нетленным
Грусть легла, и голос мой незвонок.
Николай Гумилёв:
Это было не раз, это будет не раз
В нашей битве, глухой и упорной:
Как всегда, от меня ты теперь отреклась,
Завтра, знаю, вернёшься покорной.


Анна Ахматова 1:
Тебе покорной? Ты сошёл с ума!
Покорна я одной господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.

Но, видишь ли! Ведь я пришла сама…
Декабрь рождался, ветры выли в поле,
И было так светло в твоей неволе,
А за окошком сторожила тьма.

Так птица о прозрачное стекло
Всем телом бьётся в зимнее ненастье,
И кровь пятнает белое крыло.

Теперь во мне спокойствие и счастье.
Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил
За то, что в дом свой странницу пустил.
Николай Гумилёв:
Дорогая моя Анечка, я уже в настоящей армии. Раненых немало, а раны все какие-то странные: ранят не в грудь, не в голову, как описывают в романах, а в лицо, в руки, в ноги. Под одним нашим уланом пуля пробила седло как раз в тот миг, когда он приподнимался на рыси, секунда до или после – и его бы ранило…
Я всё читаю «Илиаду», удивительно подходящее чтение. У ахеян тоже были и окопы, и заграждения, и разведка.
Сам я ничего не пишу – лето, война и негде.

А ночью в небе древнем и высоком
Я вижу записи судеб моих
И ведаю, что обо мне, далёком,
Звенит Ахматовой сиренный стих.
Ведущий 1:
А «сиренный стих» Ахматовой был на устах у всех.
Песня «Чернеет дорога приморского сада…», слова А. Ахматовой, музыка А. Вертинского.
Анна Ахматова 1:
И вот я, лунатически ступая,
Вступила в жизнь и испугала жизнь:
Она передо мною стлалась лугом,
Где некогда гуляла Прозерпина.
Передо мной, безродной, неумелой,
Открылись неожиданные двери,
И выходили люди и кричали:
«Она пришла, она пришла сама!»
А я на них глядела с изумленьем
И думала: «Они с ума сошли!»
И чем сильней они меня хвалили,
Чем мной сильнее люди восхищались,
Тем мне страшнее было в мире жить,
И тем сильней хотелось пробудиться,
И знала я, что заплачу сторицей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
Везде, где просыпаться надлежит
Таким, как я, – но длилась пытка счастьем.
Ведущий 1:
Ваше искусство – смысл и оправдание всего… Вы – радость, содержание и светлая душа всех, кто жил неправильно, захлёбывался грязью, умирал от горя.
Ведущий 2:
Она вылила в искусстве все мои противоречия, которым столько лет не было исхода. Теперь они – мрамор, им дана жизнь вне меня, их гнёт и соблазн перешёл в Пантеон. Как я ей благодарна! (Лариса Рейснер)
Анна Ахматова 1:
Это просто, это ясно,
Это всякому понятно,
Ты меня совсем не любишь,
Не полюбишь никогда.
Для чего же так тянуться
Мне к чужому человеку,
Для чего же каждый вечер
Мне молиться за тебя?
Для чего же, бросив друга
И кудрявого ребёнка,
Бросив город мой любимый
И родную сторону,
Чёрной нищенкой скитаюсь
По столице иноземной?
О, как весело мне думать,
Что тебя увижу я!
Ведущий 1:
Не недели, не месяцы, – годы
Расставались. И вот наконец
Холодок настоящей свободы
И седой над висками венец.
Больше нет ни измен, ни предательств,
И до света не слушаешь ты,
Как струится поток доказательств,
Несравненной моей правоты.

И, как всегда бывает в дни разрыва,
К нам постучался призрак первых дней,
И ворвалась серебряная ива
Седым великолепием ветвей.
Нам, исступлённым, горьким и надменным,
Не смеющим глаза поднять с земли,
Запела птица голосом блаженным
О том, как мы друг друга берегли.
Ведущий 2:
Таинственной невстречи
Пустынны торжества,
Несказанные речи,
Безмолвные слова.
Нескрещенные взгляды
Не знают, где им лечь.
И только слёзы рады,
Что можно долго течь.
Шиповник Подмосковья,
Увы! при чём-то тут…
И это всё любовью
Бессмертной назовут.

Марина Цветаева:
Дорогая Анна Андреевна! (…) Спасибо за очередное счастье моей жизни – «Подорожник». Не расстаюсь, и Аля не расстаётся. Вы мой самый любимый поэт (…). Я понимаю каждое Ваше слово: весь полёт, всю тяжесть.
Ах, как я Вас люблю, и как я Вам радуюсь, и как мне больно за Вас, и как высоко от Вас! – Если бы были журналы, какую бы я статью о Вас написала! (…)
Мне так жалко, что всё только слова – любовь – я так не могу, я бы хотела настоящего костра, на котором бы меня сожгли.
Романс «Узкий, нерусский стан», слова М. Цветаевой, музыка В. Городецкой.
Ведущий 1:
«Вас передашь одной ломаной чёрной линией» – так передал образ молодой Ахматовой художник Модильяни, с которым она познакомилась в Париже в 1911 году.
Анна Ахматова 2:
Всё, что происходило для нас обоих, было предысторией нашей жизни: его – очень короткой, моей – очень длинной. Дыхание искусства ещё не обуглило, ещё не преобразило эти два существования…
Ведущий 2:
В её стихах трепещет и бьётся живая, близкая, знакомая нам душа женщины переходной эпохи, эпохи ломки человеческой психологии, эпохи мировой схватки двух культур, двух идеологий – буржуазной и пролетарской. Анна Ахматова – на стороне не отживающей, а создающейся идеологии.
Анна Ахматова 1:
Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.

И от лености или со скуки
Все поверили, так и живут:
Ждут свиданий, боятся разлуки
И любовные песни поют.

Но иным открывается тайна,
И почиет на них тишина…
Я на это наткнулась случайно
И с тех пор всё как будто больна.
Анна Ахматова 2:
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.

Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины жёлто-красной,
Слагаю я весёлые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.

Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озёрной лесопильни.

Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
Ведущий 1:
И Гумилёв, и Ахматова становятся известными поэтами. Встречи становятся всё более редкими, разлуки – длительными.
Анна Ахматова 1:
Могла ли Биче словно Дант творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить…
Но, боже, как их замолчать заставить!
Ведущий 1:
В год развода Анна Ахматова подарила Гумилёву сборник стихов «Белая Стая» с надписью: «Моему дорогому другу Н. Гумилёву с любовью А. Ахматова. 10 июня 1918 г., Петербург».
Николай Гумилёв:
Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий, –
Я проиграл тебя (…)
Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных, тонких рук. (…)
И ты ушла, в простом и тёмном платье
Похожая на древнее Распятье.
Анна Ахматова 1:
И когда друг друга проклинали
В страсти, раскалённой добела,
Оба мы ещё не понимали,
Как земля для двух людей мала,
И что память яростная мучит,
Пытка сильных – огненный недуг! –
И в ночи бездонной сердце учит
Спрашивать: о, где ушедший друг?
Ведущий 2:
Каждый из них пошёл навстречу своей трагедии.
Николай Гумилёв:
Созидающий башню сорвётся,
Будет страшен стремительный лёт,
И на дне мирового колодца
Он безумье своё проклянёт.

Разрушающий будет раздавлен,
Опрокинут обломками плит,
И, всевидящим Богом оставлен,
Он о муке своей возопит.

А ушедший в ночные пещеры
Или к заводям тихой реки
Повстречает свирепой пантеры
Наводящие ужас зрачки.

Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право –
Самому выбирать свою смерть.
Ведущий 1:
Н.С. Гумилёв был расстрелян в августе 1921 года, за «участие в контрреволюционном заговоре».
Анна Ахматова 1:
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.
Ведущий 1:
В августе 1921 года не стало и А.А. Блока.
Ведущий 2:
Многие друзья Ахматовой уехали за границу.
Анна Ахматова 1:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.

Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключённый, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.

А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
Критик:
Вся поэзия Ахматовой носит резко выраженный страдальческий, надрывной характер. В «Чётках» слово смерть и производные от него встречаются 25 раз. Затем идут тоска (7), печаль (7), томление (7), мука, скорбь, боль, грусть, горе, тяжесть (по 6 раз). Любимый цвет Ахматовой – чёрный, из эпитетов особенно часты: тайный, странный.
Анна Ахматова 2:
В кругу кровавом день и ночь
Долит жестокая истома…
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома.
Критик:
Я полагаю, что социальная среда, вскормившая творчество Ахматовой, – это среда помещичьего гнезда и барского особняка… Мирок Ахматовой необыкновенно узок. Ни широты размаха, ни глубины захвата в творчестве Ахматовой нет.
Анна Ахматова 2:
И всюду клевета сопутствовала мне.
Её ползучий шаг я слышала во сне
И в мёртвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.
Ведущий 1:
Великая немота овладела Ахматовой и не ею одной.
Анна Ахматова 2:
Больше уже ни на что не гожусь,
Ни одного я не вымолвлю слова.
Нет настоящего – прошлым горжусь
И задохнулась от срама такого.
Анна Ахматова 1:
И увидел месяц лукавый,
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот.

Теперь меня позабудут,
И книги сгниют в шкафу.
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу.
Ведущий 2:
О любом гении или таланте Анна Ахматова говорила так, словно нет пространств и веков, словно они были членами её семьи. И потому дом её, посещаемый очень-очень немногими, казался всегда наполненным… В нём можно было встретиться с Данте и Микеланджело, с Растрелли и Байроном, Шелли и Шенье, и чаще, и ближе всех – с Пушкиным.
Ведущий 1:
Кто знает, что такое слава!
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать
Над всем так мудро и лукаво
Шутить, таинственно молчать
И ногу ножкой называть?..
Анна Ахматова 2:
И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной…
«Онегина» воздушная громада,
Как облако, стояло надо мной.
Здесь Пушкина изгнанье началось
И Лермонтова кончилось изгнанье.
Здесь горных трав легко благоуханье,
И только раз мне видеть удалось
У озера, в густой тени чинары,
В тот предвечерний и жестокий час –
Сияние неутолённых глаз
Бессмертного любовника Тамары.
Ведущий 2:
В Кисловодске все вокруг читали Лермонтова. Казалось, самый воздух был пропитан его стихами. Это было странное загадочное существо – царскосельский лейб-гусар (…) Он подражал в стихах Пушкину и Байрону, зато всем уже целый век хочется подражать ему… Слово слушается его, как змея заклинателя: от почти площадной эпиграммы до молитвы. Слова, сказанные им о влюблённости, не имеют себе равных ни в одной поэзии мира. Это так неожиданно и так просто, бездонно.
Фрагмент вальса А. Хачатуряна к драме М. Лермонтова «Маскарад».


Ведущий 1:
Своим учителем в поэзии Анна Андреевна считала Иннокентия Анненского.
Анна Ахматова 2:
Я прочла корректуру «Кипарисова ларца» (когда приезжала в Петербург в начале 1910 года) и что-то поняла в поэзии. Я сразу перестала видеть и слышать, и не могла оторваться, и повторяла эти стихи днём и ночью… они открыли мне новую гармонию.
Романс «Среди миров…», слова И. Анненского, музыка А. Суханова.
Ведущий 1:
Среди писателей-современников Ахматова выделяла Михаила Булгакова. Вскоре после его смерти Анна Андреевна пришла к его жене, Елене Сергеевне Булгаковой. Она принесла стихи, посвящённые писателю, и сказала, что их пока придётся только запомнить. С тех пор многие годы эти стихи оставались только в их памяти.
Анна Ахматова 2:
Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донёс
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.
И нет тебя, и всё вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.
О, кто поверить смел, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней погибших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Всех потерявшей, всё забывшей, –
Придётся поминать того, кто, полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь предсмертной боли.
Ведущий 2:
Величайшим из поэтов-современников Анна Ахматова считала Осипа Эмильевича Мандельштама.
Анна Ахматова 2:
Я познакомилась с Осипом Мандельштамом «На Башне» В. Иванова весной 1911 года. Тогда он был худощавым мальчиком с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с ресницами в полщеки.

…У Мандельштама нет учителя… Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто скажет, откуда донеслась до нас эта божественная гармония.
Песня «Музыкант», слова О. Мандельштама, музыка В. Дашкевича.
Осип Мандельштам:
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
Ведущий 1:
В начале 1939 года Ахматова получила краткое письмо: «У подружки Лены родилась дочка, а подружка Надя овдовела». Это было сообщение о гибели Мандельштама.
Ведущий 2:
Так просто можно жизнь покинуть эту,
Бездумно и безбольно догореть,
Но не дано Российскому поэту
Такою светлой смертью умереть.
Всего верней свинец душе крылатой
Небесные откроет рубежи,
Иль хриплый ужас лапою косматой
Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.
Песня «Я вернулся в мой город…», слова О. Мандельштама, музыка А. Пугачёвой.
Ведущий 1:
Сын Анны Андреевны и Николая Степановича не стал поэтом, историком, но репрессий не избежал. Его арестовывали трижды: в 1935, в 1939, а в последний раз – в 1948 – обвиняли в покушении на Жданова.
Анна Ахматова 2:
Я родила этого мальчика для каторги.
Ведущий 2:
Кто знает, как пусто небо
На месте упавшей башни,
Кто знает, как тихо в доме,
Куда не вернулся сын.
Анна Ахматова 2:
В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях (…) Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда (…) не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шёпотом):
 – А это вы можете описать?
И я сказала:
– Могу.

Это было, когда улыбался
Только мёртвый, спокойствию рад,
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осуждённых полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звёзды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами чёрных марусь.
Анна Ахматова 1:
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Всё перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
Анна Ахматова 2:
О Боже, за себя я всё могу простить,
Но лучше б ястребом ягнёнка мне когтить
Или змеёй уснувших жалить в поле,
Чем человеком быть и видеть поневоле,
Что люди делают, и сквозь тлетворный срам
Не сметь поднять глаза к высоким небесам.
Ведущий 1:
Помнила ли Анна Андреевна свою пророчески-роковую «Молитву» 1915 года?
Ведущий 2:
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребёнка, и друга,
И таинственный песенный дар –
Так молюсь за твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над тёмной Россией
Стала облаком в славе лучей.
Ведущий 1:
Эту «Молитву» при встрече ей напомнила Марина Цветаева.
Марина Цветаева:
Как вы могли написать: «Отыми и ребёнка, и друга, и таинственный песенный дар…»? Разве вы не знаете, что в стихах всё сбывается?
Песня «Ворон», слова В. Сосноры, музыка В. Евушкиной.
Ведущий 1:
Был один из последних дней сентября 1941 года. Вдруг я услышал, как голосом Ахматовой заговорила сосна. К дереву был прикреплён радиорупор. Этот голос я ни с чьим не мог спутать.
А.А. Ахматова читает стихотворение «Родная земля» (запись):
В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Не делаем её в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.

Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это хруст на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чём не замешанный прах.

Но ложимся в неё и становимся ею,
Оттого и зовём так свободно – своею.
Ведущий 2:
Анна Андреевна, как и многие советские люди, на-шла приют во время войны в Ташкенте.
Анна Ахматова 2:
С грозных ли площадей Ленинграда
Иль с блаженных летейских полей
Ты прислал мне такую прохладу,
Тополями украсил ограды
И азийских светил мириады
Расстелил над печалью моей?

Третью весну встречаю вдали
От Ленинграда.
Третью? И кажется мне, она
Будет последней.
Но не забуду я никогда,
До часа смерти,
Как был отраден мне звук воды
В тени древесной.
Персик зацвел, а фиалок дым
Всё благовонней.
Кто мне посмеет сказать, что здесь
Я на чужбине?!
Ведущий 1:
Когда Анна Андреевна заболела тифом, ей помогли друзья.
Анна Ахматова 2:
Где-то ночка молодая,
Звёздная, морозная…
Ой, худая, ой, худая
Голова тифозная.
Про себя воображает,
На подушке мечется,
Знать не знает, знать не знает,
Что во всём ответчица.
Что за речкой, что за садом
Кляча с гробом тащится.
Меня под землю не надо б,
Я одна – рассказчица.
Ведущий 2:
И болезнь отступила. Худая, с чёрными чётками на шее и сохранившейся чёлкой, которую она не дала остричь, улыбалась Анна друзьям в коридоре больницы…
Ведущий 1:
Среди ташкентских друзей Анны Ахматовой – композитор Алексей Фёдорович Козловский: на многих стихах Ахматовой угадывается тень этого рыцаря, влюблённого в поэзию и её автора.
Алексей Козловский пережил Ахматову. Говорили, что жена его перенесла горсть земли с его могилы на могилу Анны Андреевны.
Так это или нет, не знаю, но склоняю голову перед этой легендой о гордой и чуткой душе, согревшей одинокую могилу Ахматовой отблесками азиатского солнца.
Анна Ахматова 2:
В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма,
Своё бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.

И мы проходили сквозь город чужой,
Сквозь дымную песнь и полуденный зной,–
Одни под созвездием Змея,
Взглянуть друг на друга не смея.

То мог быть Стамбул или даже Багдад,
Но только не призрачный мой Ленинград,
И горькое это несходство
Душило, как воздух сиротства.
Ведущий 1:
В 1944 году Ахматова вернулась в Ленинград.
Анна Ахматова 1:
О, горе мне! Они тебя сожгли…
О, встреча, что разлуки тяжелее!..
Анна Ахматова 2:
А не ставший моей могилой,
Ты, крамольный, опальный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье моё в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах,
Где со мною мой друг бродил.
Анна Ахматова 1:
Я пью за разорённый дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоём,
И за тебя я пью, –
За ложь меня предавших губ,
За мёртвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас.
Ведущий 2:
1946 год. На имена Ахматовой и Зощенко наложен запрет. Они исключены из Союза писателей.
Анна Ахматова 1:
Один идёт прямым путём,
Другой идёт по кругу
И ждёт возврата в отчий дом,
Ждёт прежнюю подругу.
А я иду – за мной беда,
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.
Анна Ахматова 2:
О своём я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На ещё безмятежном челе.
Ведущий 1:
Привольем пахнет дикий мёд,
Пыль – солнечным лучом,
Фиалкою – девичий рот,
А золото – ничем.
Водою пахнет резеда
И яблоком – любовь,
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь…
Ведущий 2:
И напрасно наместник Рима
Мыл руки пред всем народом
Под зловещие крики черни;
И шотландская королева
Напрасно с узких ладоней
Стирала красные брызги
В душном мраке царского дома…
Ведущий 1:
Помирает царь, православный царь!
Колокол стозвонный раскачал звонарь.
От басовой меди облака гудут.
Собрались бояре, царской смерти ждут. (…)
Собирайся, вольница,
На Дон, на Дон!

Буйная головушка,
Хмелю не проси!..
Грозный царь преставился на Руси.
(Давид Самойлов)
Звучат колокола.
Анна Ахматова 1:
Всем известно, что есть люди, которые чувствуют весну с Рождества. Сегодня, мне кажется, я почувствовала её, хотя не было ещё зимы. С этим связано так много чудесного и радостного, что я боюсь всё испортить, сказав кому-нибудь об этом. А ещё, мне кажется, что я как-то связана с моей корейской розой, демонской гортензией и всей тихой чёрной жизнью корней. Холодно ли им сейчас? Довольно ли снега? Смотрит ли на них луна? Всё это кровно меня касается, и я даже во сне не забываю о них.
Анна Ахматова 2:
Вот она, плодоносная осень!
Поздновато её привели.
А пятнадцать блаженнейших вёсен
Я подняться не смела с земли.
Я так близко её разглядела,
К ней припала, её обняла,
А она в обречённое тело
Силу тайную тайно лила.
Ведущий 1:
1955 год – освобождение сына, а 1956 – выход сборника переводов Ахматовой.
Анна Ахматова 1:
Тот день всегда необычаен.
Скрывая скуку, горечь, злость,
Поэт – приветливый хозяин,
Читатель – благосклонный гость.

Один ведёт гостей в хоромы,
Другой – под своды шалаша,
А третий – прямо в ночь истомы,
Моим – и дыба хороша.

Зачем, какие и откуда
И по дороге в никуда,
Что их влечёт – какое чудо,
Какая чёрная звезда?

Но всем им несомненно ясно,
Каких за это ждать наград,
Что оставаться здесь опасно,
Что это не Эдемский сад.

А вот поди ж! Опять нахлынут,
И этот час неотвратим…
И мимоходом сердце вынут
Глухим сочувствием своим.
Ведущий 2:
В декабре 1964 года Ахматова едет в Италию, где ей присуждена премия Таормина.
Ведущий 1:
Вы едете – о том шумит молва –
В Италию принять дары признанья –
Уже давно там лавры заждались.
Когда венчал Петрарку вечный Рим –
То честь была взаимная обоим.
(Сергей Шервинский)
Ведущий 2:
Когда Ахматова прибыла к месту церемонии, она ужаснулась: ей, потяжелевшей и больной, предстояло одолеть многоступенчатую крутую лестницу древнего храма.
Анна Ахматова 1:
Торжественность и величавость момента были таковы, что если бы я хоть чуть заколебалась, меня бы немедленно усадили в кресло и понесли наверх. Такого позора я допустить не могла. И я двинулась храбро вперёд. Так я поднялась на вершину славы, задыхаясь и кряхтя.
Анна Ахматова 2:
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем – не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание чёрных марусь,
Забыть, как постылая хлюпала дверь,
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слёзы, струится подтаявший снег.
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Ведущий 1:
В июне 1965 года Ахматовой в Англии вручают диплом Почётного доктора Оксфордского университета.
Анна Ахматова 1:
И кто бы поверил, что я задумана так надолго, и почему я этого не знала… Прошлое обступает меня и требует чего-то.
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
И так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала,
И сколько очертаний городов
Из глаз моих могли бы вызвать слёзы,
А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня
И, может быть, ещё когда-нибудь
Меня задушит…
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чём теперь не надо вспоминать.
И женщина какая-то моё
Единственное место заняла,
Моё законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, всё, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу.
Но иногда весенний шалый ветер,
Иль сочетанье слов в случайной книге,
Или улыбка чья-то вдруг потянут
Меня в несостоявшуюся жизнь.
В таком году произошло бы то-то,
А в этом – это: ездить, видеть, думать,
И вспоминать, и в новую любовь
Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем
Измены и ещё вчера не бывшей
Морщинкой…

Но если бы оттуда посмотрела
Я на свою теперешнюю жизнь,
Узнала бы я зависть наконец…
Анна Ахматова 2:
Теперь, когда всё позади – даже старость, и остались только дряхлость и смерть, оказывается, всё как-то мучительно проясняется (как в первые осенние дни) – люди, события, собственные поступки, целые периоды жизни. И столько горьких и даже страшных чувств возникает при этом…
Анна Ахматова 1:
Наше священное ремесло
Существует тысячи лет…
С ним и без света миру светло.
Но ещё ни один не сказал поэт,
Что мудрости нет, и старости нет,
А может, и смерти нет.
***
Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор – к смерти всё готово.
Всего прочнее на земле – печаль
И долговечней – царственное слово.
Ведущий 2:
Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой.
Я заметила это, вернувшись
С похорон одного поэта.
И с тех пор проверяла часто,
И моя догадка подтвердилась.
Ведущий 1:
Я не знал в этот вечер в деревне,
Что не стало Анны Андреевны.
Просыревшей тропинкою в поле
Меж сугробами, в странном уборе
Шла старуха всех смертных старей.
Шла старуха в каком-то капоте,
Что свисал, как два ветхих крыла.
Я спросил её: «Как вы живёте?»
А она мне: «Уже отжила».
(Давид Самойлов)
Ведущий 2:
Протянется недолго, мнилось,
Гряда её тяжёлых дней.
Себе самой она отснилась,
И нам явилась, словно милость.
Ушла – увиделась полней.
Как многозвёздно, как зеркально
Её душа воплощена
В строках, звучащих изначально
Железно, медленно, хрустально.
Но то не строки – письмена.
(Лев Озеров)


Ведущий 1:
Я иду за тобою след в след.
Я целую его свет в свет.
Я бессонна, как ты, бред в бред,
Знаю так же, как ты, что смерти нет.
(Ольга Бергольц)