Пушкин и мiр с царями. Часть 3. Выбор. Глава треть

Пушкин и мiр с царями. Книга вторая. Мера.
Часть третья. Выбор. Глава третья.


Быть может  -  счастье это было,
А может  - просто тень его…

     По дороге из Москвы в Петербург Пушкин не мог не думать о том, что он оставил    в    Москве    и   о  том,  что ждёт его в Петербурге. В Москве оставалась Ушакова, но когда мы говорим об отношении поэта к этой во всех отношениях замечательной девушке, нам нельзя забывать о том, что если с её стороны это было большое и горячее, может быть, первое, а может быть – единственное в жизни чувство, то со стороны Пушкина всё было иначе. Ушакова в жизни поэта не была ни первой, ни единственной, да, он был немало увлечён ею, но не будем забывать о циничных сексуальных устремлениях Пушкина – он ухаживал за Ушаковой, и спал в это же время с другими женщинами. Кто-то в этом не найдёт ничего особенного, а кто-то изумится – как же можно удовлетворяться с кем попало, и тогда же домогаться другой, претендующей в твоём сердце на роль возлюбленной? В этом есть двоение души и в этом же – её неблагонадёжность для избранного дела или состояния. «Не можете служить Богу и маммоне» – говорит Христос, утверждая этим самым непреложный закон всякой любви. К сожалению, в отношении Пушкина к Ушаковой была внутренняя червоточина, и она не могла со временем не проявиться.
     Что до московских литераторов, то к некоторым из них Пушкин был холодноват не только по причине их определённой ограниченности, но и по причине не дворянского происхождения, что, впрочем, поэт часто увязывал в своём сознании воедино – некоторая ограниченность этих людей в его понятии связывалась с недостатком образования и воспитания.  В частности, дворянами не были Погодин и братья Полевые, и если Погодин просто стремился всеми силами трудиться на поприще литературы, вынужденно будучи при этом сыном своего сословия, то Полевые с достоинством акцентировали внимание на своём купеческом происхождении и не стеснялись его. По этой причине они были очень чутки к различным проявлениям дворянского высокомерия, оно сильно задевало их. Вот что пишет один из Полевых по этому поводу: «Пушкин соображал свое обхождение не с личностью человека, а с положением его в свете, и потому-то признавал своим собратом самого ничтожного барича и оскорблялся, когда в обществе встречали его, как писателя, а не как аристократа… Аристократ по системе, если не в действительности, Пушкин увидал себя еще более чуждым Полевому, когда блестящее светское общество встретило с распростертыми объятиями знаменитого поэта, бывшего диковинкою в Москве. Он как будто не видал, что в нем чествовали не потомка бояр Пушкиных, а писателя и современного льва, в первое время, по крайней мере. Увлекшись в вихрь светской жизни, которую всегда любил он, Пушкин почти стыдился звания писателя». 
     В  этом отрывке, кроме явной обиды, высказано несколько мыслей, достойных пристального внимания. Очевидно, Пушкину действительно легко было общаться с природными дворянами, как с людьми, имеющими общий с ним код. Автор этой книги был сыном офицера, и когда его семья жила вне России, естественно, он ходил в школы с русским языком обучения, и автор прекрасно помнит, насколько легче ему было потом общаться с местными людьми, также ходившими в школы с русским языком обучения, а о лёгкости общения с детьми военных и говорить нечего. Общность происхождения и воспитания всегда и везде создавала лёгкость общения, и это вполне объяснимо. Полевые же, Погодин и иже с ними возможно превосходили Пушкина по некоторым направлениям в начитанности, но просто в силу происхождения им не хватало утончённости и изысканности восприятия – тут уж поделать было ничего нельзя. Человеку, у которого есть утончённость восприятия рано или поздно станет скучно с тем, у кого её нет, а тот, у кого её нет, никогда о своём недостатке не догадается, и будет списывать дисгармонию отношений на что-либо иное.
      Что же касается того, будто бы Пушкин в своём кругу стыдился звания писателя  –  и  это  может  быть  правдивым  наблюдением.  Дворяне  –  это люди,
жившие довольно жестокой эксплуатацией чужого труда. При этом они не мучились от сознания этого факта, богатство, достававшееся им таким не самым красивым способом, не подлежало обсуждению в своём кругу, оно считалось как бы возникавшим самим по себе. Получалось, вроде бы живёт человек в Москве или Петербурге, и ничего вроде бы и не делает, и  никак и нигде не напрягается, а просто сам по себе он хороший и богатый, и образованный и очень чувствительный ко всему прекрасному индивид. В крайнем случае этот человек где-то служит на очень важном месте, которое доставляет ему немалый дополнительный доход и укрепляет его положение, и в этом-то случае его жена и дети вообще не обязаны чем-либо заниматься кроме поиска различных приятных времяпровождений.
       Люди вроде подобного человека составляли вокруг Пушкина целый слой общества, в котором он родился, вырос и воспитался, он закономерно считал себя принадлежащим к этому слою общества, имел к этому все основания, но в то же время не имел доходов для поддержания уровня жизни, который вели многие окружавшие его люди. Доходы эти он должен был искать на стороне, и нашёл их в литературных заработках, продавая издателям плоды своих писательских занятий, но те, кто его окружал, продажей своего труда не занимались, им это было чуждо. Что же удивительного в том, что Пушкин стеснялся позиционировать себя как писателя в светском обществе?
      Пушкин вёз с собой в столицу несколько писем друзей, которые он должен был передать по приезде в Петербург по разным адресам. В числе этих писем было письмо А.А. Муханова брату, в котором были такие строки: «Александр Пушкин, отправляющийся нынче в ночь, доставит тебе это письмо. Постарайся с ним сблизиться; нельзя довольно оценить наслаждение быть с ним часто вместе, размышляя о впечатлениях, которые возбуждаются в нас его необычайными дарованиями. Он стократ занимательнее в мужском обществе, нежели в женском…»
      По приезде в Петербург Пушкин  поселился в гостинице Демута, заняв в ней гостиничный номер. Мы с вами видим, что здесь он повторяет свою уже обозначившуюся московскую привычку – ведь ничто не мешало поэту нанять квартиру где-нибудь немного в стороне от избыточного движения посетителей разного рода, но Пушкин выбирает именно гостиницу, потому что она удобнее для того образа жизни, который он сделал для себя предпочтительным. Жизнь на тихой квартире предполагает уединение и не суетные занятия неким избранным делом. В гостинице тоже можно заниматься избранным делом, но в ней гораздо удобнее встречаться с беспокойными и живыми посетителями, в ней удобно пить, гулять, веселиться и не нужно долго возвращаться домой после напряжённо проведённой ночи, или чрезмерно затянувшегося вечера.
     Петербург, в отличие от Москвы, встретил поэта буднично, если не сказать - полуравнодушно. К этому было несколько причин. Первая – Пушкин уже почти год, как вернулся из ссылки, и общество уже давно привыкло к мысли, что поэт здесь, что он занимается тем, чем и раньше занимался, и ничего особенного а этом нет. Вторая – сильно изменилось само общество. Русская столица всегда очень чутка к веяниям, исходящим от верховной власти, а власть стала иной. Свободомыслие перестало быть маркером позитива, маркером позитива стала законопослушность, а Пушкин в глазах большинства общества продолжал оставаться проповедником свободомыслия. Значит, проявление чрезмерного восхищения Пушкиным в общественном месте могло повредить конкретному человеку в глазах людей его окружавших, в глазах его начальства и в конечном итоге  –  повредить   продвижению  по  службе  и положению человека в обществе
пусть не прямо, но косвенно.
      Вообще, продвижение по службе к тому времени постепенно начинало становиться едва ли не основным критерием значимости человека. Император Николай Павлович не был склонен к сложным духовным исканиям и старался внести в общественные отношения простоту и ясность. Он старался окружать себя людьми верными ему и беспрекословно выполнявшими его поручения. Это касалось дел военных, гражданских и духовных. Кстати, именно по этой причине вскоре после воцарения императора им был удалён от трона архимандрит Фотий – император верил в Бога, он и вся его семья тщательно соблюдали православный обряд, но в мистику Николай не уклонялся и не воспринимал её. Это стало одной из причин чрезвычайно быстрого отрезвления столичного общества от мистических настроений – все сразу поняли, что никаких выгод невнятные чувствования не несут и перешли на прагматические рельсы. Понятно, что это не касалось истинно верующих людей, вроде графини Орловой, но такие люди в любом обществе всегда составляют меньшинство.
     Пушкин в Петербурге сразу же занялся своим издательскими делами, они для него шли тогда успешно – петербургские издатели ценили его, умели щедро ему заплатить и при этом заработать на его таланте, а Пушкин, в свою очередь, умел с ними торговаться. Тогда же в Москве вышло издание его поэмы «Цыганы», принесшее поэту очередной неплохой доход.
     Неизбежной частью издательских дел были отношения с государем и с Бенкендорфом, через которого Пушкин и должен был обращаться к царю. В письмах поэта тогдашнего периода мы находим его просьбы к Бенкендорфу помочь ему в затянувшейся тяжбе с неким Ольдекопом, который ещё в 1824 году, прибегнув к не слишком хитрым ухищрениям, издал пушкинского «Кавказского пленника», как бы теперь сказали, с абсолютным нарушением всех авторских прав. Поэт был просто взбешён этим действием, которое лишало его средств к существованию и теперь стремился восстановить справедливость, используя выход на государя. Бенкендорф не спешил потакать желаниям Пушкина, но тот сумел быть убедительным – по крайней мере, нам  не известно, чтобы при жизни Пушкина кто-то в тогдашней России рискнул повторить «подвиг Ольдекопа».  Также и тогда же через Бенкендорфа поэт передал на прочтение «Графа Нулина», третью главу «Онегина», «Стансы», «Песни о Стеньке Разине», «Ангела», «Отрывок из Фауста» и ещё несколько стихотворений.
        В политическом плане Пушкин не позволял себе никаких острых высказываний – он уже хорошо знал им цену, и известия о том, что студенты московского университета с радостью переписывают его «Кинжал» уже не слишком добавляли ему настроения. Поэту важнее были его отношения с государем. Вот что мы находим в одном из тогдашних донесений Бенкендорфа царю: «Пушкин, после свидания со мной, говорил в Английском клубе с восторгом о Вашем Величестве и заставил лиц, обедавших с ним, пить здоровье Вашего Величества. Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно».
       Из этого донесения следует, что Пушкин по приезде в столицу обращался к Бенкендорфу лично, и что отношение его к императору в то время было в высшей степени доброжелательным – чего в поэте не было никогда, так это – лицемерия, и если бы он не хотел пить за здоровье императора, никто  не мог бы его заставить это сделать.
      Не будем при этом забывать ого, что примерно  тогда же, в середине июля,
поэтом было написано его знаменитое стихотворение «Арион», смысл которого ни у кого не может вызывать малейших сомнений Вот всем известная концовка этого произведения:            
                Погиб и кормщик и пловец!—
                Лишь я, таинственный певец,
                На берег выброшен грозою,
                Я гимны прежние пою
                И ризу влажную мою
                Сушу на солнце под скалою.
      Интересно, что стихотворение это было прочитано императором, одобрено и разрешено к печати – его напечатали в дельвиговском альманахе «Северные цветы» в 1828 году. Необходимо признать, что императорская цензура не была запредельно строга к Пушкину.
      К сожалению, Пушкин, умевший хорошо зарабатывать и считавший себя очень практичным, не умел хорошо распорядиться заработанными деньгами – понятно, на наш с Вами взгляд. Вот что мы находим в полицейском отчёте М.Я.фон-Фока того времени: «Главное занятие Завадовского в настоящее время – игра. Он нанял сельский домик на Выборгской Стороне. У Пфлуга, где почти каждый вечер собираются следующие господа: …Пушкин, сочинитель, был там несколько раз. Он кажется очень изменившимся и занимается только финансами, стараясь продавать свои литературные произведения на выгодных условиях. Он живет в гостинице Демута, где его обыкновенно посещают: полковник Безобразов, поэт Баратынский, литератор Федоров и игроки Шихмаков и Остолопов. Во время дружеских излияний он совершенно откровенно признается, что он никогда не натворил бы столько безумия и глупостей, если бы не находился под влиянием Александра Раевского, который по всем данным, собранным с разных сторон, должен быть человеком весьма опасным».
      Кроме карт поэт занялся тем же времяпровождением, которым он занимался и в Москве вместе с Соболевским. Для этого он собрал вокруг себя компанию, состоящую почти целиком из столичной молодёжи, и предавался вместе с ней радостям столичной жизни.  Князь А.Ф Голицын был свидетелем этих событий: «Пушкин любил веселую компанию молодых людей. У него было много приятелей между подростками и юнкерами. Около 1827 года в Петербурге водил он знакомство с гвардейскою молодежью и принимал деятельное участие в кутежах и попойках. Однажды пригласил он несколько человек в тогдашний ресторан Доминика и угощал их на славу. Входит граф Завадовский и, обращаясь к Пушкину, говорит: «Однако, Александр Сергеевич, видно, туго набит у вас бумажник!» – «Да ведь я богаче вас, – отвечает Пушкин, – вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный с тридцати шести букв русской азбуки».
      Здесь мы с Вами принуждены снова обратить внимание на тот немного печальный факт, что великий поэт в этих историях выступает уже не в роли искушаемого, а в роли искусителя, так сказать, учителя жизни для малоопытных молодых людей и наука, которую он им преподавал, была далеко не лучшей из всех возможных наук. Говоря о времяпровождении Пушкина с беззаботными молодыми людьми следует обратить внимание ещё вот на что: времена переменились, мы об этом уже сказали, и скажем об этом же ещё не раз, переменились они и в плане восприятия обществом разгульного образа жизни отдельных его представителей. Да, во всех человеческих сообществах всегда существует   некая   когорта   молодых,   всем   обеспеченных  людей, которые, не
сильно задумываясь о завтрашнем дне, стараются развлечься всеми доступными методами во время дня сегодняшнего. Были такие люди и в 1827 году в Петербурге, но за десять лет до того подобных им личностей было гораздо больше – десять лет непрерывных войн с участием России и невиданное доселе в стране свободомыслие породили целый стиль жизни у определённого количества людей, отличившихся на войне, презиравших опасности и одновременно способных на самые неожиданные выходки в обычной жизни. Учитывая  прежние заслуги этих людей, власть на многие их выходки  смотрела сквозь пальцы, они же инспирировали в окружавшей их молодёжи, не нюхавшей пороху, дух конкурентного молодечества, который доходил даже до таких вяловатых индивидов, как Дельвиг, который (помните!) с сожалением писал Пушкину в ссылку о том, что в теперешнем Петербурге даже с городовыми задираться некому.
      Пушкин, несший в себе этот самый дух молодечества, ожидал увидеть в окружавшей его весёлой молодёжи неких продолжателей знакомых ему гусарских традиций. Что же он увидел на самом деле? А увидел он если не молокососов, глядящих ему в рот, то уж никак не удальцов, готовых и на кутежи, и на подвиги одновременно. Время героев прошло, надвигалось время преданных служак, и будущие крепкие командиры не планировали пьянствовать с поэтом в трактире, а готовились к делам службы, в трактире же собирались может быть и неплохие разбитные ребята, готовые к веселью, но на удальство и на подвиг не способные. Других молодых людей, однако, не было, и Пушкин проводил время с этими, но не удивительно, что его манил карточный стол – там сидели личности серьёзные и азартные одновременно, люди, готовые на поступок – не всякий решится поставить на карту что-либо очень важное для него. Дураки и совсем пустые люди в карты по крупному не играли.
     Когда мы говорим о том, что Петербург встретил Пушкина осторожно, и что он в то время мало бывал в аристократических салонах, важно отметить, что май, июнь и июль в тогдашнем Петербурге не были временем салонов – основная часть аристократической публики в это время почти на всё лето отъезжала из города, кто-то – на ближние дачи, при чём в особенности предпочитались дачи вокруг Царского Села, а кто-то – в родовые поместья.
       Был, однако,  один салон, который в тот год не прекращал активной жизни и в летнее время – это был салон Елизаветы Михайловны Хитрово, в первом браке – Тизенгаузен, в девичестве – Кутузовой. Она была третьей дочерью великого полководца, рано вышла замуж и в двадцать два года овдовела – её первый муж умер от ран, полученных в бою. В первом браке она родила двоих дочерей. Через шесть лет после гибели мужа она повторно вышла замуж, жила за границей в Италии, но  второй её муж не отличался крепким здоровьем и в 1819 году умер. Елизавета Михайловна нуждалась, приехала в столицу просить пенсию и была милостиво принята государем, который пенсию ей назначил. С тех пор она жила в Петербурге и была хозяйкой литературно-художественного салона.  Может быть, она не была особенно умна, но главными чертами её характера  были неподдельная доброта, искренность и широта души. Не заметить эти её качества и не оценить их было просто невозможно – она любила людей, принимала их такими, какими они были, и люди платили ей той же монетой, несмотря на её многочисленные чудачества, связанные в первую очередь с неутолённой сексуальностью.
       Она много и часто сокрушалась по поводу своего вдовства, ей нравились мужчины, но в общении с ними она никогда не переходила за грань вульгарности – никто   не   мог  рассказать о ней никаких пошлых историй просто потому, что их,
видимо, не было. В то же время, её женское естество било через край, она считала свою грудь и плечи очень красивыми и носила открытые платья на самой грани всех светских приличий, а было ей в ту пору уже сорок четыре года. За склонность к открытым одеждам её за глаза называли «Лизой голенькой», остряки писали по этому поводу эпиграммы, дамы хихикали, но она, не обращая ни на кого внимания, продолжала носить свои наряды, показывая всем  немолодые уже груди и плечи, и это, в конечном итоге, никак, по  большому счёту, не сказывалось на  отношении к ней подавляющего большинства великосветского столичного общества, повторимся: её любили.
       Её салон был таким, каким была она сама: это было добродушное собрание приятных и образованных людей. Почти все известные столичные литераторы того времени так или иначе были причастны к салону Хитрово и многие были там завсегдатаями. Не удивительно, что там появился и Пушкин. Как поэт Пушкин не мог не понравиться Елизавете Михайловне, но он ей понравился и как мужчина, да не просто понравился, а…  пышнотелая вдова влюбилась в него так, как может влюбиться страстная и ещё физически крепкая женщина средних лет. Она хотела Пушкина и душой, и телом, и скрыть ей это было очень трудно. Масла в огонь по неосторожности, судя по всему, подлил сам Пушкин – скорее всего из какого-то не подлого чувства он уступил желаниям едва ли не пожилой женщины, и, видимо, несколько раз удовлетворил её страсть. Можно сказать, что от этого Хитрово  потеряла голову. У неё, однако, хватило ума не выставлять свои мечты перед остальными, но Пушкин начал получать от неё просто гомерические порции внимания. Внимание это сочеталось с заботой о судьбе поэта, хлопотах по поводу его проблем, доброжелательными отзывами о нём в самых разных местах и всегда это было по доброму, но Пушкин довольно скоро начал тяготиться этим вниманием и избегать лишних контактов с Хитрово, а это при небольших размерах тогдашнего Петербурга не всегда легко было сделать.  При этом отношения поэта с Хитрово в некоторой степени напоминали его отношения с Прасковьей Осиповой в том смысле, что общаясь с этой женщиной он никогда не перешёл грань хамства и сохранял внутри себя почтение к ней, которое ощущалось даже тогда, когда он подшучивал над Хитрово в разговорах на её счёт со своими друзьями.
      В Петербурге Пушкин несколько раз  пересёкся с Анной Керн – по охотничьему инстинкту он не оставлял своего намерения довести свою интимную адюльтерную историю с ней до конца, и мы, начиная с их встречи в Тригорском, всё время натыкаемся то  на какое-нибудь куртуазное письмо Пушкина в адрес Керн, то на её очередное воспоминание о каком-то пребывании с Пушкиным где-то в одной компании. Обе стороны этого с позволения сказать романа прекрасно понимали его внутреннюю суть, но играли при этом свои роли с достаточным упорством.
      Тогда же Пушкин позировал Кипренскому и художник написал его знаменитый портрет, теперь находящийся в Третьяковской галерее. Этот портрет – более парадный, чем портрет Тропинина, но именно на гравюру Уткина, сделанную с этой работы Кипренского отец поэта Сергей Львович впоследствии указывал, как на самое достоверное изображение его сына.
      Столичная жизнь не располагала Пушкина к писанию, как немногим менее года назад его не располагала к писанию московская жизнь, а короткое петербургское лето обещало не затягиваться. Поэт начал понемногу скучать и задумываться о выезде в деревню на труды. Поговаривать об этом он начал в середине июля, а в конце месяца, 27 или 28 числа он отправился из Петербурга в Михайловское  –  уехал   писать  прозу,   читать  книги и ожидать вдохновения для
работы над стихами.
      Признаков вдохновения сразу по приезде в Михайловское Пушкин не чувствовал. К тому времени он уже очень хорошо изучил себя и знал не только признаки самого вдохновенного состояния, но и признаки приближающейся высшей готовности  к поэтическим трудам. Вот его слова из тогдашнего письма Дельвигу, написанного 31 июля: «Я в деревне и надеюсь много писать, в конце осени буду у вас; вдохновенья еще нет, покамест принялся за прозу». 
     Итак, покуда стихи не писались, поэт читал книги и начал писать роман в прозе. Конечно же, он не забывал и своих тригорских соседок, из которых теперь постоянно на месте были только Прасковья Осипова и Анна Николаевна. Поэт регулярно наведывался к ним в гости, но чем дальше, тем больше это были просто добрые приязненные посещения – не более того. Интимность встреч ушла далеко за горизонт, уступив место ровным человеческим отношениям. Главным делом в этот приезд была работа, и Пушкин с удовольствием взялся за неё. Начальный замысел нового прозаического романа он обратил к петровским временам и к истории своего деда, Абрама Ганнибала.
      Поначалу писание книги пошло довольно легко, но потом что-то стало мешать, и дело начало подтормаживаться. Испытанные способы активизации творческого потенциала в виде купаний, прогулок и прочего срабатывали не очень хорошо. На двух начальных законченных  главах дело почти что встало. Об этом этапе работы мы находим у А.Н. Вульфа, побывавшего в те дни у Пушкина: «показал он мне только что написанные первые две главы романа в прозе, где главное лицо представляет его прадед Ганнибал, сын абиссинского эмира, похищенный турками, а из Константинополя русским посланником присланный в подарок Петру I, который его сам воспитывал и очень любил. Главная завязка этого романа будет – как Пушкин говорит – неверность жены сего арапа, которая родила ему белого ребенка и за то была посажена в монастырь. Вот историческая основа этого сочинения».
      Мы достоверно не знаем, сколько именно глав этого своего незаконченного романа Пушкин написал тогда в Михайловском – нам известны семь их, причём седьмая – не окончена. Выдающийся критик В.Г. Белинский об этих главах написал вот что: «Будь этот роман кончен так же хорошо, как начат, мы имели бы превосходный исторический русский роман, изображающий нравы величайшей эпохи русской истории. <...> Эти семь глав неконченного романа, из которых одна упредила все исторические романы гг. Загоскина и Лажечникова, неизмеримо выше и лучше всякого исторического русского романа, порознь взятого, и всех их, вместе взятых».
       И действительно: когда начинаешь читать эту книгу простота и ясность изложения, чёткость описания людей, их мотивов и поступков просто завораживает, а неожиданный обрыв повествования оставляет в читателе чувство острого сожаления. Так или иначе, но тогда, в Михайловском Пушкин просто ясно не увидел  развития выбранного изначально сюжета, не ощутил его внутренней динамики – ну, условно говоря, женил арапа на белой красавице, ну, потом развёл его с ней, потом женил будничным образом на другой женщине, от которой без особой романтики родилась куча детей. Дальше-то что? Да, завязка была, но для развития темы была  нужна была интрига, пружина, а её-то и не хватало.
      Известно, что после осени 1827 года Пушкин несколько раз пытался взяться за этот роман, но каждый раз откладывал работу в сторону – уж слишком сложной по нескольким причинам для него тогдашнего оказалась эта работа: в течение нескольких   последующих  лет    он  глубоко  переосмыслил роль Петра в русской
истории, серьёзно переменил взгляд на его личность, ну, и скорее всего, увидел, что личная история Абрама Ганнибала не могла быть в чистом, не изменённом виде, представлена в романе, а значит первоначальная фабула произведения должна была перевернуться почти полностью – на это мог бы быть способен зрелый и умудрённый летами Пушкин, тот Пушкин, которым он должен был стать, но не стал.
       Между тем, лето кончилось. Исчезли мухи и комары, воздух посветлел. Пушкин почувствовал признаки приближающегося поэтического вдохновения. Немногим позже там же, в Михайловском, он определил это состояние следующим образом: «Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии».
       В этом определении гениально схвачена сущность любого настоящего интеллектуального труда на уровне даже психофизиологическом. Я уверен, что под таким определением вдохновения с радостью подписались бы и великие физиологи Сеченов и Павлов, и великий психоневролог Бехтерев. Действительно: сначала мы воспринимаем мир, потом мы усваиваем воспринятое, а потом объясняем его, и это самое объяснение великого ума уже есть само по себе действие, которым можно восхищаться, если это есть художественное творение, или пользоваться им, если это есть практическое предложение.
      Тогда же, в Михайловском Пушкиным было написано его стихотворение «Поэт». Это великолепно написанное стихотворение можно считать одной из нескольких программных его работ. Помните?
                Пока не требует поэта
                К священной жертве Аполлон,
                В заботах суетного света
                Он малодушно погружен;
                Молчит его святая лира;
                Душа вкушает хладный сон,
                И меж детей ничтожных мира,
                Быть может, всех ничтожней он.

                Но лишь божественный глагол
                До слуха чуткого коснется,
                Душа поэта встрепенется,
                Как пробудившийся орел.
                Тоскует он в забавах мира,..
      Оставим читателю счастливую возможность самостоятельно дочитать эти вдохновенные строки, посвящённые поэтическому вдохновению – сказать об этом лучше, чем сказал сам Пушкин всё равно ни у кого не получится.
       Пушкин отложил работу над прозой, завершил работу над шестой главой «Евгения Онегина» и тут же начал писать седьмую. В сюжетном плане ему на первый взгляд это было сделать не так уж и сложно – линии героев были почти полностью выстроены, каждый из них жил на исписанных стихотворными строками страницах своей собственной жизнью. Онегин после убийства Ленского просто обязан был покинуть свой деревенский приют, а Татьяна взрослела и  подходила к возрасту определения своей жизненной судьбы.
       Михайловское, Тригорское, Прасковья Осипова и те, кто её окружал служили замечательным основанием для довершения деревенской истории Тани Лариной. Пушкин великолепно описал жизнь Татьяны в деревне после отъезда оттуда
Онегина и также великолепно описал её приезд в Москву. В строфах, посвящённых въезду Татьяны в город есть такие строки, которые  тут просто невозможно не привести:
                Как часто в горестной разлуке,
                В моей блуждающей судьбе,
                Москва, я думал о тебе!
                Москва... как много в этом звуке
                Для сердца русского слилось!
                Как много в нем отозвалось!
      Я не знаю лучших строк о горячо любимом мной городе!
      Если писание истории Татьяны шло у Пушкина относительно легко, то с историей Онегина всё получалось очень не просто. Куда уехал Онегин из деревни? Назад в столицу? Что он тогда должен там делать? С кем встречаться? Чем заниматься? Ответ был один – Онегин должен был отправиться в путешествие. Где же он в таком случае должен был путешествовать? Путешествовать он мог только там, где побывал сам Пушкин  - иначе и быть не могло! – как можно описывать места, в которых ты не бывал?
      Пушкин многократно, ещё с одесских времён, задумывал описание путешествия Онегина но оно никак не выстраивалось, потому что кроме описания мест, оно предполагало описание людей, их нравов и настроений, а сюда очень легко так или иначе примешивалась политика, что в свою очередь моментально становилось неприемлемым в свете сложившихся обстоятельств.
      Поэт в Михайловском закончил шестую главу «Онегина», написал большую часть седьмой и сточил зубы своего поэтического вдохновения о путешествие Онегина. К началу октября стало ясно, что ничего крупного в этот раз написать уже не удастся. Всё что могло быть написано, было написано, всё что нужно было прочитать – было прочитано. 10-11 октября в Петербурге должна была появиться в продаже третья глава «Евгения Онегина», Пушкин знал об этом и ему хотелось отметить это событие в столичном кругу, но он немного задержался со сборами и прощаниями, и выехал из Михайловского в столицу днём позже, 12 числа.