Волос Мнемозины

Пляж место откровенное, астральное…

До первой мировой войны в Европе фигура голого человека у кромки прибоя была скорее случайной и могла вызвать разве что недоумение. Прибрежные дети и местные нищие пользовались в этом отношении большим преимуществом, чем заезжие взрослые ханжи. Да и море тогда, летом конечно, не представляло собой тот предмет культового животного удовольствия и показательного благополучия, которым отличается сейчас, спустя сто с лишним лет. И в первую очередь потому, что у большинства людей, обитающих вдали от ласковой воды, просто не было времени и возможности в те годы это удовольствие хоть однажды вкусить. Не было великих профсоюзных завоеваний очередного отпуска для большинства тружеников, нанятых бессердечным хозяином-эксплуататором, а самих хозяев было так мало, что в России, включая царских особ, тоненькой полоски Южного Берега Крыма хватало на всех богатеньких с избытком. Да и не русское это занятие - валяться без дела голым на берегу на солнышке, окунаясь по мере прогрева кожи в раствор теплого солёного киселя. Для поправки здоровья в России хватало просто бани. Причём в любое время года. Не исключая чахоточных и псориазников…

Как пляжи прижились в русской культуре? Чёрт его знает. Дообезьянничались перед западом. Дораздевались. Довыпендривались.

Пал Палыч так был возмущён этим обстоятельством к семи утра крымского августа, что пальцы с удочкой сами опускались на гранитный парапет и сшибали щелбаном в волну никчёмную голову от креветки. Насадка исчезала в пене прыгающих с парапета мальчишек. Рыбалка, которая могла продолжаться ещё часа полтора, была закончена ими быстро и бесцеремонно. Всё приморское пространство наполнялось полуголыми телами, как если бы в далёкой Африке все обитатели саванны двинулись к единственному на сотню километров вокруг водопою, тропа к которому проходила точно между ногами Пал Палыча. Отходить в сторону было бесполезно: стоило переместиться метров на двадцать вдоль берега, как тут же в этом месте закипала жизнь – с купаниями, визгами, и курортным торжеством победителей морской стихии.

После холодных мутных пресных водоёмов Средней полосы, Урала и Сибири, глинистых прудов, мелких закоряженных речушек, подозрительных по цвету каналов и огромных водохранилищ великих рек, лёгкость удержания на поверхности собственного тела в воде Чёрного моря некоторых приезжих даже обескураживает, а со временем приводит в восторг. К третьей неделе заплывов русские женщины, не снимая очков, шляп и шлепанцев, отплывают группами от берега метров на сто, чтобы пообщаться друг с другом вдали от мужей, и ведут часовые беседы, пока не проголодаются или пока не настанет время кормить детей.

Дети месят солёную воду неподалеку от берега, пытаясь её замутить. Но тут нет мелкого песка, и всякий их нечернозёмный детский опыт в этом отношении сходит на нет. Вода остаётся чистой. Камешки видны на глубине двух метров. А между ними ещё и рыбки плавают. Никого не боятся.

Пал Палыч видел, как детей это злит. Дети, они разрушители. Им только подай что-нибудь уничтожить и перестроить по-своему. А тут – полный провал в творчестве: за что ни возьмутся на пляже, всё наутро прибой в порядок приводит. А порядок дети ненавидят. Потому что порядок – это постоянство, а детям постоянство хуже неволи, детям нужно быстрее расти и разрушать всё, что до них построено, чтобы было на чём своё собственное созидать.

И ещё дети у моря опасны тем, что они быстро объединяются там в пиратские банды, промышляющие вдоль берега в поисках лёгкой наживы брошенных надувных плавающих средств, рыболовных снастей и забытых вещей подвыпивших купающихся. Например, знакомый рыболов рассказывал Пал Палычу, как ночью вытащил на отводной поводок с тирольской палочкой собственный телефон, тогда как на крючке должен был сидеть краб на скорпену. Это добрые дети, ловящие неподалёку крабов, постарались. Он попросил насадить побольше. Они и насадили.

Но не это главное. На пляже люди учатся общаться голыми. А это уже сложнее делать.

Куда девать руки, если нет карманов или дамской сумочки? Как встать или сесть, чтобы живота не было видно? Насколько прилично раздвинуть ноги в шезлонге? Когда и где отжимать верхнюю часть купальника и поправлять резинки нижней части на ягодицах? И, скажите, можно ли писать в море, не снимая плавок?

Вопросов много. Ответов меньше.

А кто-то ещё и курит… С этими вообще швах. И с Пал Палычем в том числе.
Открытое пространство позволяет перемещаться дыму в разных направлениях. И нередко бывает, что от мест, предназначенных для курения, табачный смрад большую часть дня охватывает или часть спортивной площадки, или детский бассейн на берегу. Поэтому для отравления себя дымом надо подниматься на определённую высоту, откуда бы запах из просмоленных никотином лёгких достигал разве что палубы проходящего в сотне милях пассажирского лайнера… простите, за воспоминания…

И, наконец, первая задача пляжника – занять место под солнцем. И сохранить его до заката.

***

Есть легенда, что теперешнее место у моря, где не однажды отдыхал Пал Палыч, связано именно с культом солнца задолго до зороастрийцев.

Во времена греческих титанов Крымский полуостров был идеальным местом для курортного божественного пляжа. Прабоги использовали гряду крымских гор, обращённых на юго-восток, как спинки для лежаков, опуская ноги прозрачную воду. Светило, проходя с востока на запад, за день успевало обойти их огромные тела со всех сторон. Головы их были в прохладе Яйлы, чресла располагались в глубоких бухтах побережья, руки лежали в ущельях и шевелили пальцами в горных ручьях Демерджи и Улу-Узеня.

Было их двенадцать доолимпийцев. Шесть мужчин и шесть женщин богородных кровей, сыновей и дочерей Геи-земли и Урана-неба. Все они переженились. И были у них дети. И ели они своих детей, а с оставшимися воевали по тысяче лет, пока дети-внуки во главе с Зевсом их не одолели. Кого-то сбросили в Тартар, в строгий режим, кого-то по краям небосвод подпирать поставили, как в трудовые колонии, а предателей и промышленных шпионов, типа Прометея, наказали публичной казнью. Тут бессмертие никому на руку не сыграло.

Война войной, титаномахии титаномахиями, но и отдыхать где-то надо, подальше от Олимпа, в тылу, в каменных шезлонгах Тавриды.
 
Обслуживание тогда на первом мировом курорте было, сразу скажем, не ахти. И чтобы зря не пропадать, из испепелённых молниями Зевса тел титанов, даже скорее из копоти появился обслуживающий персонал, то бишь люди.  Персонал надо было где-то располагать, поэтому, надвинув от лежаков гигантскими ногами в центре Чёрного моря (тогда ещё пресного озера) приличный остров, названный впоследствии Платоном Атлантидой, боги умиротворились. Всему местный народ обучили. Огоньку, руды им подбросили, глины разной. Дома, корабли, санатории с банями и СПА строить научили. Обучили чистоту во всём и на пляже соблюдать и пищу готовить из натуральных продуктов. Ну, конечно, шли на божественные столы местные мясо, молоко, сыр, фрукты, овощи, виноград. Нектары и амброзии. Вино и зивания. (Пиво – это потом у рабов в древнем Египте модным стало. А в древнем крымском курорте для титанов всё по-простому было, от свободного земледельца.)
 
Но и это не главное. Первое в санаторной зоне это режим дня.

Сначала розовопёрстая Эос, богиня зари, дочь Гипериона и Тейи, запрягает своих коней Лампоса и Фаэтона и из глубины моря дарит светом вселенную. Следом брат её Гелиос, бог солнца и тепла, выезжает на своей колеснице, запряжённой то Абраксасом, то Белом, то Иао, то кобылой Бронте, то Сотером и Эойем, то опять кобылой Стеропой, то Флегоном, то Эфоном, то самим жеребцом Айтопсом, и движется по небосводу согласно солнечной активности и магнитным бурям. А как захлопнутся ворота за солнечной колесницей, выезжает на своих бледных клячах сестра Гелиоса Селена, богиня Луны, непостоянная, капризная, в Крыму всегда полупьяная летом и к вечеру грустная, уставшая где-нибудь на очередной экскурсии в горы или к водопадам, и едва волокущая к ночи слабые ноги. Ей бы скорей в постель к своему красавцу Эндимиону, уснувшему навеки, чтобы сохранить свою юность и сияющую красоту, и забеременеть от него, спящего, в пятидесятый раз.

Следующее – процедуры. Потом – гимнастика. И раз в четыре года – Крымские игры (позже, через четыре тысячи лет после потопа и гибели черноморского острова Атлантиды переименованные в Олимпийские).

Катастрофу с провалом дна на глубину в две тысячи метров посреди современного Черного моря, образованной в результате этого воронкой и хлынувшей через Босфор солёной водой, заполнившей всю черноморскую котловину, называют в истории человечества Всемирным Потопом. Но причин к этому особых не было.

Да, в результате окончания ледникового периода, поднялся уровень мирового океана. Ну, и что? Разве по Дунаю, Днестру, Днепру, Дону и Кубани, не считая ещё сотни рек, впадающих в Черное море, пресная вода, прибывая таянием ледников, не могла, наоборот, хлынуть в Средиземное? Посмотрите по отметкам на карте!
Посчитайте! Титаны были не глупее нас!

Всё случилось из-за того, что за четыре тысячи лет люди в этой Атлантиде обнаглели, зажрались на всём божественно-готовеньком и встали в позу: мы, мол, не обслуживающий персонал для богов, мы хозяева Атлантиды и природы. И запустили вконец крымский пляж – всюду рыбьи кости, кострища, вонь, осколки канфар, кратеров, амфор и мастосов. Рыбы нет. Одни крабы, и те мелкие – как искусственные японские насадки для рок-фишинга.

Терпели титаны терпели, да как-то, приняв на грудь молодого вина немерено, попросили Посейдона тряхнуть зазнавшийся остров с его обитателями, тут и Зевс откликнулся молнии в качестве фейеверков пометать, и Аид постарался дно у моря на пару километров в Тартар опустить, чтобы следа от этой Атлантиды не осталось, а покрылось всё дно бездушной вонючей жижей, полной ядовитого сероводорода. На этом первый крымский курорт и кончился. Не одну тысячу лет после потопа Ной пытался как-то людей исправить, но не тому богу доверился. А титаны к папаше Урану на небо переместились. (То, что Уран погиб в Океане и погребён в крепости Авлакии по Евгемеру и IV орфическому гимну – чушь собачья).

***

 У Пал Палыча вера в возрождение пляжного Крыма жила вместе с волосами на голове, но, начав лысеть к семидесяти, он терял надежды и понимал, что никакие парики или там пересадки волос с задницы на голову его не спасут, как не спасут пляжи от пластика никакие мусорные машины. Мечта о титанах, наказавших жителей Атлантиды, стала преследовать его всё чаще. Он даже перечитал Аксёновский «Остров Крым», но финал его вновь не утешил. Перечитал у Еврипида «Ифигению в Тавриде», но последние слова Афины его не убедили. И только когда вояки с клириками возвели за миллиарды шутовские дворцы над развалинами Херсонеса, вместо того чтобы достроить очистные в Балаклаве, Пал Палыч понял: без титанов не обойтись.

Был у него один запасной выход на титанов. Валерка, седой толстый лавочник с набережной, (гордившийся тем, что ворует настоящий коньяк на Инкермане уже четверть века и продаёт его по себестоимости), как-то предлагал Пал Палычу добавить в его трубочный табак волос с лобка Мнемозины, затерявшийся где-то у него в гараже от таврических предков. Он говорил, что с первой же затяжки в голову к курящему человеку приходит божественное просветление. Мысль очищается от бренного, похмелье уходит, и музы, одна за другой, приглашают каждая в свой чертог. Правда, стоил тот волос как трёхкомнатная квартира в Ялте, а ехать за ним надо было из Алушты через Джанкой в Севастополь, но Валерка звонко щёлкал каменным ногтем по своим акульим зубам и клялся, что век воли не видать, если дело тухлое.

Как-то на очередном испытании удочки на пляже (когда они в сетке подвешивали к ней трехкилограммовый арбуз на ноль восемнадцатый флюрокарбон с двухтысячной катушкой на семиметровой палке из стеклопластика,) при предельной нагрузке не сработал затянутый напрочь фрикцион, и катушка затрещала только тогда, когда, оторвав от весов драгоценный груз, арбуз подняли на полтора метра. На глазах у многочисленных пляжных зрителей Пал Палыч с Валеркой продолжили испытания: оставив арбуз на весу, они проделали в его зелёной корке дыру, для того чтобы вливать внутрь него жидкость мерной посудой, увеличивая массу на двести пятьдесят граммов чекушками из-под водки «Воздух». При весе в четыре с половиной килограмма кивок удочки согнулся в кольцо, но не сломался. После непродолжительных оваций в честь счастливого окончания эксперимента снасть была сертифицирована на ловлю ската: морского кота «хвостокола» и морскую лисицу, а сам сертификат, сложенный из цветной гальки на пляже, «подписан» и обмыт морской волной и пуншем из самого арбуза. По окончании церемонии судьи и потерпевшие привычно закурили трубку мира и вот тут-то и проявилась мудрость волоса Мнемозины, тайно добавленного Валеркой в «Погарский табак «№2».

У Пал Палыча открылся третий глаз в прошлое, и коза Альматея, вскормившая спрятанного на Крите от отца-убийцы Кроноса младенца-Зевса, протягивая Палычу Рог Изобилия с Изабеллой, сказала: «Бе-е-е… Беги отсюда, белый человек». Палыч ещё оглянулся, не поверив своим ушам. Но коза повторила фразу на древнегреческом, и Палыч сразу проникся к ней доверием.

«Значит, бежать… - грустно подумал он. – Что же это будет? Землетрясение? Очередная ракета от коллективного Запада? Или несчастный случай?»

И вечером, вместо ночной рыбалки, сел лицом к морю за прощальное письмо потомкам, в котором, в одних плавках, с открытого балкона своего номера, признался в своём поражении от пляжников и надиктовал в шелестящий прибой следующее:

- Крым не мой. И не ваш. Он сам по себе. Крым был до бога и после бога ещё будет продолжаться. Потому что он живёт любовью к богам, и боги ему отвечают тем же. И лежит он печатью на сердце моём. Перстнем на пальце господнем. Жемчужиной в Чёрном море. Бельмом на вещем глазу. Нет ему ни конца и не начала. Не то что отпуску на две недели… 

И увидел Палыч большую волну на море, которая издалека приближалась к пляжу, как вздутая огромная мышца под морской кожей. И была та волна одинока и тиха в ночи, и ужасна по величине. Никто не видел её, и никто её не боялся, а если бы и увидел, вряд ли бы закричал от ужаса – так беззвучно вздыбленный вал подползал к берегу, поднимая полукруглый горизонт всё выше и выше. Вот уже он заслонил треть небосвода и звёзды отражались в нём двоясь и тут же исчезали с обратной, невидимой стороны зеркального полукруга вала. Вот он подобрался к самому краю затихшего от страха прибоя и начал поедать один пляж за другим, беззвучно и беззубо, будто всасывая в себя песок и гальку и возвращая их морю, оставляя на берегу острые камни, скользкие валуны, поросшие мидиями и водорослями, и белые квадратики пластиковых шезлонгов, застрявших в глубоких расщелинах между камнями и волноломами. Ночной убийца пляжей действовал так аккуратно и выборочно, что не помял ни одного парапета на набережной, ни одного навеса или зонтика, ни одной лестницы или перил у спуска к воде. Он взял только своё, морское. А пляжное оставил пляжникам.

И понял Палыч, что титаны услышали его и в последний день отпуска выполнили его просьбу с божественной аккуратностью, никого из людей даже не разбудив этой ночью. Волна ушла на восток тихо, как и пришла, опустошив пляжное пространство без шума и пыли, без шторма и ветра. И не было тому никакого природного оправдания кроме воли самих богов.

А наутро, перед отъездом в Симферополь, Палыч застал застывших у парапета людей с пляжными полотенцами на плечах и детскими надувными матрасами, бесцельно приткнутыми к ржавым перилам. Пляжники молча смотрели на случившееся, на такое манящее, плещущееся среди уродливых глыб море, подойти к которому без специальных средств через образовавшиеся за ночь отвесные скалы и провалы между скалами не было никакой возможности. И во взгляде их были нечеловеческая ненависть и человеческое бессилие.

Провожавший Палыча Валерка тоже был немногословен и бледен с похмелья. Он только поднял палец кверху и прошептал:

- Ну, понял теперь, что такое волос Мнемозины?

Они обнялись и распрощались до следующего лета. Крымского лета, полного чудес и надежд.