41. Петькина жемчужинка

1.
Красоты сёстры Черникины были необычайной. Даже на сверку про меж всех наших девчонок. Обе в мать, до старости сохранившей лицо первой деревенской красавицы. Разница возрастная про меж них была немаленькая, но одинаково, до тумана, кружить голову мужскому местному и набеглому в клуб на танцы населению это не мешало.

Ребята теряли голову. Мужики – женатые, серьёзные, восхищённо вздыхали вслед. И кримпленовые цветные брючные костюмы сестёр здесь имели почти остатнее значение.

Женскую силу свою Катя и Ксеня знали. Грешили много и часто - радостно, без укороту и совести. Бабьи беды сестёр как-то стороной обтекали. А вот сами они много семей вполне счастливых и правильных, под жизненный откос пустили. Потому как к красоте не переняли они довеском материнской мудрости. Клавдия  до смертного часа своего Ванюшу не забывала, бабью чистоту и верность рано ушедшему любимому мужу блюла, а дочки без разбору каблучками модными по сердцам топтались.

И вроде как к Петьке это никакого отношения и не имело. Но и  его этот ягодно-черничный водоворот в своё время неожиданно и непролазно закрутит.

2.
А пока…
Только ради неё, жемчужинки своей бесценной, он эту жабу кружевную с блескучим фиолетовым камушком в серёдке, на грудь заместо нормального мужицкого галстука нацепил. А костюм? Лацканы – как в телевизоре у «Песняров». Цвет мутно-фиолетовый. Да ещё завитушки турецкие жёлто-белёсые по полю. Нет, бабе Гане нравится. В Москве, по спецкупону, под доглядом столичной родни выбрано. За очень недёшево даже. Петька три полных комплекта мог туточки, у себя прикупить.

Но…
Бело-розовая перламутровая раковинка его ненаглядная всех этих неудобств стоила. Потому как цвела Маруська вишенником нежнейшим и впрямь походила на светящийся перламутровый лепесток. И хотелось Петьке до зуда нестерпимого заглянуть внутрь – что же за жемчуг незнаемый там сберегается.

Он и свадьбу затеял, едва за восемнадцать спорхнул. А то кто поперёк опередит. Работала его королевишна в большом городе. В кружевном белоснежном кокошнике за прилавком светила-привораживала. Ну никак Петька того стерпеть не мог. Земля из-под ног уходила. Сердце выгорало. Сманил он Маруську. В терем свой спрятал. Дитя первое в правильный час народил. И в Армию по призыву ушёл. Вернули через пару недель. Ошибочка, мол,  вышла! А они с Маруськой вдругорядь медовый месяц без продыху справлять стали.

И не понять было  самому, отчего же тесно ему с Маруськой в тереме. А без Маруськи во всей деревне темнота и теснота сразу бы приключились. Потому как Маруську, жемчужинку свою нежнейшую, он во всю жизнь только одну и любил. Коснись только кто её тонюсенькой, почти перламутровой кожи, убил бы на месте.

3.
…Дрались у нас не часто. Но всегда очень тяжело. Жестоко. Это вам не кровца из носа. Хорошо, если  половина из местных  к следующей субботе на танцы из домов выползала.

Иван Кузьмич, колхозный председатель, жестокость такую не одобрял. Но понимание имел. И уговаривал участкового Франца (отколь в наших местах имечко такое затесалось?), приезжавшего уже к побоищу под самую застёжечку на стареньком «Урале» (путь не близкий – округ на нём в семь деревень) мер официального характера не применять. Всеобщую «мозговую горячку» перекладывал на молодость и наезжих кавалеров (завклубом тётя Аня говорила попроще и попонятней – «кобеляки приблудные»).

Но перед особо большими государственными или  коренными местными праздниками приезжал председатель Бокарёв по потёмочкам  к клубу. В учреждение не заходил, чем очень тревожил метавшуюся поочерёдно в многочисленных окнах Анну Дмитриевну. А прямиком шёл к новенькому крепкому заборчику из солидных, ещё тянущих живой древесиной штакетин. Специально припасённой тросточкой проходил по в который раз выведенному забору и валил на земь заранее оторванные и аккуратно прислонённые к месту сырые, занозистые планки. Не спеша шёл к своему натруженному председательскому полубрезентовому «козлику», брал из-под сиденья молоток, пучок гвоздей и начинал работать.

От драки это конечно не уберегало.
Но охолонуть и отойти огородами многие успевали. Петька сам сколько раз хватался за недосушенный,  тяжеленный штакетник (старательно и заранее оторванный) и откатывался на земь от неправильного приложения силушки. Оторвать он его, конечно,  успевал, откровенно восхищаясь председательской хитростью, но боевое драгоценное времечко упускал. Драки были плановые. С понятной и простой тактикой и стратегией - к нашим девкам чужаков не пущать! После свадьбы драться Петька перестал. Не солидно. И отчего-то затосковал.

4.
… Я видела, как горько и больно плачет беременная уже вторым дитём Маруська, спрятавшись за угол крытого двора, недалеко от кроличьих клеток.

Её тонкая, нежно-розовая кожа, вновь покрытая пигментными родовыми пятнышками, собиралась на щеках, около носа, под восхитительно-серыми глазами тончайшим маковым, чуть хрустким лепестком. Слегка припухшие,  вовсе не тронутой помадой (дитю вредно!) губы изгибались почти детским овечьим копытцем, а ямочка на подбородке вспухла и вскинулась вверх.
 
По наивности и ещё даже не юности (пред юности!) я не понимала причины. Маруська вошла в большую, работящую, уважаемую всей деревней семью. Жила в бережении и достатке.  Было кому доглядеть за первым её мальчишечкой, когда надев почтальонную сумку с ремнём через плечо, округло ложившимся на уже заметный живот, она уходила в соседнее село за газетами, письмами и небольшими посылками.

Меня удивляло, отчего всегда примятая вторая (Петькина!) подушка на постоянно разложенном диване в самой большой комнате рядом с чуланчиком, где стояла моя кровать,  остаётся нетронутой уже которое утро.

Маруська горько плакала.
Я вынимала огромных серых кроликов-великанов, сажала в корзины, выносила на луг и опрокидывала на сочную росистую травку, придавив для верности плетёный верх камешком. Труни (у нас так звали кроликов) быстро выедали мурыжник до черноты, я передвигала корзину на новое место и к вечеру лужайка покрывалась ровными чёрными кругами, как праздничный платок Маньки-Частушки.

Отревевшись, Маруська брызгала в лицо водой из бочки, переливчато вздыхала, поправляла ремешок на животе и уходила на работу. И я не знала всей грустной трагедии Маруськиного семейного несчастья. Потому  подъезжая на велосипеде к магазинчику и уже распределив купленные чёрные буханки по вместительным ячеистым сеткам на руле и багажнике, удивлённо смотрела то на Маруськину, уходящую мимо плотины вперёд спину, то на Петькин грузовичок, лихо пропыливший мимо меня в сторону болота.  В кабинке восседала старшая, нестерпимо красивая  Черничка.

5.
… Прошло не одно десятилетие.
У Петьки и его жемчужинки ненаглядной всё сталось, всё случилось, всё сладилось. Потому как кроме неё, Петька в своей уже не молодой жизни никого и не любил навовсе.

Так случилось, что в этот день я тоже была на сельском кладбище. Все там были. Хоть игумен Амвросий и говорит, что на Пасху ходить и не надо бы вовсе, положено на Радуницу, неделей попозже. Но принято так у нас в этих местах. Я с этим срослась-выросла, у своих близких переняла. Маруськины внуки-дети так видели.

Чернички тоже явились. Выряженные-наглаженные. Ну, это и все так. Самое лучшее на свиданку и с живыми и ушедшими в этот день надевают. Но  отчего-то Маруськино лицо вновь, точь-в-точь, как тогда у дождевой бочки, много годков назад,  сделалось.

Старшая Черничка своими модно вывернутыми питерскими губами к Петьке прямиком мимо Маруськиного плеча потянулась. – Ах, какой парфюм! Какие воспоминания! Какой мужчина!

А Петька уклонился чуток, притянул к себе Маруську,  цветень свой нежно-розовый, окликнул сына, дочку, внуков, внучек, обошёл, не касаясь, ягоды этой путанной, и тихонечко, перекрестившись на оградный крестик, ушёл.

И не красивая она вовсе, эта Черничка! Вот Маруська – это да! Не зря он тогда  свою бело-розовую перламутровую раковинку из большого города сманил и в свой терем запрятал. Потому как цветёт Маруська вишенником нежнейшим и по сей день. И до зуда нестерпимого хочется  Петьке и сегодня заглянуть внутрь – что же за жемчуг незнаемый там сберегается.

Уже пять десятков и четыре годика.
И прохлада от неё. И радость тихая и верная. И устатку от неё никакого нет. А  кожа - так светящийся перламутровый лепесток…