Несла своё бремя я тысячу вёрст

Я не претендую на дружбу с врагом.
Война подставлять обе щёки бедой отучила.
В далёком и длительном сорок втором
Водой родниковой вернула ушедшие силы
Я жалкому немцу без правой руки.
Он спал в лопухах, посечённых его же снарядом,
Такой беззащитный, и речи тихи,
Просящие пить на срывающемся иностранном.

В глазах будто неба советского синь
Качалась на кронах дубов-колдунов опалённых.
Он пил и смотрел, он смотрел и просил
Не слышать врага в его сдавленных совестью стонах.
Потом он, конечно, куда-то исчез.
Уж лучше б его разодрали голодные лисы…
А нас всем селом немцы вывезли в лес,
Детей, стариков и кормящих Мадонн белолицых.

Стоял сорок третий. Стреляли в упор.
Командовал бешеной труппой безрукий каратель.
Они развлекались. Им было смешно.
От ужаса дуб позолоту в тот вечер утратил.
И кровь окропила сухую листву,
А я будто корни пустила в родимую землю,
Стояла, искала глазами, а вдруг
В нём совесть проснётся. Но он прокомандовал «Цельтесь».

В глазах вместо неба фашистская смоль.
А я уходила в себя от конца до начала.
Пал рядом стоящий, а сердце моё
Всё так же тревожно стучало, стучало, стучало.
«Будь проклят твой гнев, потому что жесток.
Будь проклята ярость твоя, потому что свирепа»
— Ему я кричала и падала с ног
В пропитанный болью под дубом безлиственным щебень.

Наверно сам Бог в те минуты поник,
И дал зацепиться луной чуду в лысых макушках.
Я сделалась мёртвой на скроенный миг
Из боли и веры отдавших невинные души.
Соседский ребёнок не плакал уже.
Его и моя мамы немцем застрелены в спины,
А бабу Агафью сожгли на костре,
И бывший храбрец поджимал во мне хвост воробьиный.

Несла своё бремя я тысячу вёрст.
И снова безрукий просил родниковой водицы…
Тот самый убийца, и так же трясёт,
Но я не дала так же само с ладоней напиться.

«Мной проклят твой гнев, потому что жесток,
И проклята ярость твоя, потому что свирепа».

Стоял сорок пятый. Весна. Мотылёк
Слетел с жалких пальцев в советское синее небо.