Из Былого 2022. Жизнь и Дух

«Жизнь и Дух»

Может, и я – мизерабль:
Гниль и дрожащая тварь.
Дань отдаю Мерабу.
Брошена на алтарь
С левой руки – перчатка:
Боги!
Мы – круче вас!
Мысли, сложив в крещендо,
Вывернем напоказ.
Вслух. От врагов не пряча.
Лишь огранив иным.
Нежности прочь телячьи!
Сядем
– поговорим.
Может, и я, по природе,
Вывих и просто шлак.
Ключик к моей Свободе
Только Любовь нашла.
То, что я вижу – слепок.
Дубль, кино, муляж.
Дубли – почти нелепы.
Как на Аляске – пляж.
Много важней иное.
Не содержанье
– Дух!
И – за моей спиною –
Матриц незримый круг.
(Между Кантом и Ницше, 28.01.2017)

Вейдле бы сказал: «Житие и Жизнь».
Готфрид Бенн, в отличие от Хайдеггера, не был членом Партии. «Чёрных тетрадей» не писал. Являлся представителем направления, не полюбившегося вождям Рейха. Оказался осаженным (в некоторых правах) и почти гонимым.
Да – Попытался объясниться (в отношениях с Движением), однако не покаялся. И само Движение, в начале тридцатых, принял с некоторой настороженностью, но и не без восторга. Это уже позже он обрушил на него праведный гнев, не находя при этом возможности для обстоятельной критики. Да и самокритики, надо сказать, было немного…
Впрочем, всё это можно списать на особенности ума и характера великого поэта.

Позже, в «Двойной жизни», Бенн попытается кое-что объяснить. Также (уже в ином отношении) без покаяния – так ничего и не было (в смысле присяги на верность и активного участия)! – однако с существенной переоценкой. Слегка прищемил и себя – за излишний романтизм.
Письмо Клауса Манна (от 9.5.33).

Б.Г.:

[Клаус Манн был мне в известном смысле близок, иногда даже навещал меня. Этот молодой человек блестящего ума, побывавший во многих странах, безукоризненно воспитанный, с прекрасными манерами, обладал в числе прочих достоинств замечательным и весьма редким ныне свойством: вести беседу со старшими с должной долей уважения. Письмо его я не перечитывал пятнадцать лет, и сегодня оно вызывает у меня смущенное удивление. Этот двадцатисемилетний молодой человек оценивал ситуацию очень точно и на удивление прозорливо, он мыслил куда более трезво, чем я; а мой ответ, выдержки из которого я приведу ниже, напротив, полон излишней романтики, пафоса, патетики, но должен все же заметить: в нем затронуты проблемы, вопросы, трудности, которые актуальны и по сей день, и вот о них–то я и хочу поговорить. Я привожу это письмо и в знак уважения к памяти о покойном, о котором я, несмотря на все нападки на меня с его стороны и со стороны его окружения, храню самые дружеские воспоминания.]

К.М. – Г.Б.:

[В последнее время до меня неоднократно доходили слухи о Ваших высказываниях по поводу последних «немецких событий», что могло бы меня сильно смутить, имей я смелость этим слухам поверить. Мне очень бы не хотелось этого делать. Но всем известен один факт: по сути дела, Вы остаетесь ЕДИНСТВЕННЫМ немецким писателем, с которым мы считаемся, не заявившим о своем выходе из Академии. Что не удивительно в случае протестанта Х и чего следовало ожидать от Y, с замечательной последовательностью играющего роль Гинденбурга немецкой литературы, – в Вашем случае ужасает. В каком обществе Вы там остались? Чего Вы можете достичь, предоставляя Ваше имя, которое было для нас символом высочайшего культурного уровня и прямо-таки фанатической чистоты и честности, в распоряжение тех, чье бескультурье является абсолютно беспрецедентным в европейской истории и от чьей моральной нечистоплотности с презрением отвернулся весь мир? Сколько друзей Вы потеряете, сотрудничая с людьми, достойными духовной ненависти, и что за друзей Вы приобретете в Вашем нынешнем фальшивом положении? Кто Вас там понимает?..
Как хорошо я Вас понимал и как часто разделял Ваше раздражение типом немецкого «марксистского» литератора (законченный представитель – Z). Как было скверно и глупо, когда подобные господа в «Бёрзенкурир», «Франкфуртер цайтунг» или своих многочисленных искривленных влево виршах устраивали экспертизы социального содержания. От этого действительно тошнило, и никто не претерпел от них больше, чем я. Но вот уже несколько лет я с беспокойством слежу за тем, как Вы, Готфрид Бенн, из-за своей антипатии к этим надутым тупицам погружаетесь во все более жестокий ИРРАЦИОНАЛИЗМ. Признаюсь, Ваша позиция была чисто духовной и обладала для меня большой привлекательной силой, что, впрочем, не мешало мне чувствовать и ее опасность. Когда недавно в «Вельтбюне» я читал статью о Вас и Вашем «бегстве в праисторию», я при всем моем желании не смог отказать в правоте Вашим оппонентам. А когда я над этим задумался, мне пришло в голову, что я, в сущности, уже писал о Вас что-то подобное, только довольно давно. Сегодня выясняется одна почти неизбежная закономерность: слишком сильная склонность к иррационализму ведет к политической реакционности, если не быть прямо-таки дьявольски осторожным. Вначале широкий жест против «цивилизации» – жест, насколько мне известно, слишком притягательный для людей духовных; потом незаметно одобряется культ силы, а там уже недалеко и до Адольфа Гитлера.
…я понимаю сейчас как никогда ясно и точно, где мое место. И никакой вульгарный марксизм не в силах меня запутать. Я знаю, что вовсе не обязательно быть тупоумным «материалистом», чтобы держаться здравого смысла и от всего сердца ненавидеть истерическую жестокость.
Я сказал Вам все это, хоть Вы меня и не спрашивали; так не подобает поступать, и я должен еще раз принести свои извинения. Но Вы должны знать, что для меня – и для некоторых других – Вы принадлежите к тем немногим, кого нам ни в коем случае не хотелось бы потерять «на той стороне». Но тот, кто сегодня ведет себя двусмысленно, отныне и навсегда уже не с нами. Разумеется, Вы должны знать также, на что Вы меняете нашу любовь и какой эрзац Вам предложат взамен; тут не надо быть пророком – в конце концов Вас ожидают неблагодарность, унижение, издевательства.]

На «нападки» (хотя, как мне показалось, К.М., в силу своего безукоризненного воспитания, до нападок не опускался) Бенн ответил, судя по всему, куда менее сдержанно. Потому и оставил за скобками приведенного в «ДЖ» излишнюю романтику, пафос и патетику.

[Вот такое письмо, которое нельзя читать без волнения. Моя гневная реакция на него показывает, в каком угнетенном, напряженном душевном состоянии я находился в то время. Я считал, что возможно подлинное обновление немецкого народа, которое укажет выход из безжизненного рационализма, функционализма и цивилизаторской мертвечины, послужит Европе примером и, учитывая огромный масштаб событий, поможет целым народам и религиозным системам выявить лучшее, что у них есть, и использовать с максимальной для всех пользой. Вначале я приведу без изменений два абзаца из заключительной части моего ответа.
В конце концов, Ваше письмо обращено непосредственно к моей персоне. Именно ко мне обращены Ваши вопросы, вопросы предостерегающие и, судя по радикальной стилистике, скорее риторические: что может ожидать меня здесь, на другой стороне, кроме позора и поношения, и как же быть с теми выдающимися литераторами, мнение которых мне не безразлично и которые оказались ныне в Вашем стане. Вот мой ответ: я и впредь буду ценить то, что, на мой взгляд, ценно и полезно для немецкой литературы, где бы оно ни было – хоть в Лугано, хоть на побережье Лигурийского моря, но сам лично поддерживаю новое государство, ибо это мой народ пытается здесь идти собственным путем. И кто я такой, чтобы оставаться в стороне, разве я знаю, как можно было бы сделать лучше? Нет! Я могу пытаться по мере сил направлять его туда, где бы мне хотелось его видеть, но даже если и не получится – он останется моим народом. Народ – это так много! Своим духовным и экономическим существованием, своим языком, своей жизнью, своими отношениями с людьми, всеми своими мыслями и представлениями я обязан прежде всего моему народу. Из него вышли предки, в него возвратятся потомки. И поскольку я вырос в деревне, среди полей и стад, я еще знаю, что такое Родина. Большой город, индустриальное общество, интеллектуализм, все тени, которые отбрасывает эпоха в мое сознание, вся мощь этого столетия, которой я предстою в моем творчестве, – бывают мгновения, когда вся эта вымученная жизнь исчезает и не остается ничего – только равнина, простор, времена года, земля, простое слово Народ. Вот откуда моя решимость предоставить себя в распоряжение того, чему Европа, как пишете Вы, отказывает в малейшем признании.
И наконец, несколько слов о том, что Вы, прочтя этот мой ответ за границей, наверняка захотите узнать: я не член партии, не знаком с ее вождями, мне не приходится оглядываться на новых друзей. Именно моя фанатическая чистота, о которой Вы так лестно для меня пишете в своем письме, именно чистота мысли и чувства понуждает меня говорить то, что я говорю. Глубинные основы такой точки зрения те же, что Вы можете прочесть у каждого, кто задумывался об истории. Один сказал: «Мировая история – не почва для счастья» (Фихте); другой: «Народы призваны выявить великие жизненные закономерности без оглядки на счастье отдельной личности или некоей общей суммы счастья» (Буркхардт); третий: «Нынешнее измельчание человека заставляет задуматься о силе, которая способна вызвать к жизни более крепкую расу. При этом господствующая раса может зародиться только после устрашающего и насильственного толчка. Проблема: где варвары ХХ столетия?» (Ницше). Обо всем этом эра либерализма и индивидуализма напрочь забыла, она духовно не в состоянии ответить на вызов времени и сделать соответствующие политические выводы. Пришла пора испытаний, общество сплотилось, и теперь каждый, и в том числе литератор, в одиночку и сам для себя должен сделать выбор: личные пристрастия или равнение на государство. Я выбрал последнее и связал свою судьбу с этим государством, несмотря на Ваши призывы с другого берега, а Вам – счастливо оставаться.
Под другими частями моего «Ответа» сегодня бы я не подписался, они романтичны, неприятно напористы, в них чувствуется своего рода «опьянение судьбой» – прошу запомнить словосочетание, оно из арсенала человека, который знал, о чем говорит, чуть позже мы вернемся к этому. Во всяком случае, мой «Ответ» – не апология национал–социализма, он совсем о другом, и вот тут мы наконец приближаемся к сути проблемы, а именно к вопросу о праве народа выбирать собственные формы жизни, даже если эти формы не нравятся окружающим; и я размышлял о том, каким образом эти новые формы жизни могут возникнуть и пробить себе дорогу, несмотря на все интеллектуальные и моральные возражения. Эта часть моих размышлений по–прежнему актуальна, и я хочу ее еще раз обсудить.]

Апология-не апология… Бог тому судья.
Уже в своём «Признании в экспрессионизме» Бенн, при всей сдержанности, выказал Движению известную солидарность. И даже перебросил мосток (через футуризм Маринетти и итальянский фашизм).
См. об автохтонности и новой близкой природе к европейской родовой сущности.

[«любовь к опасности», «привыкание к энергии и бесстрашию», «атакующая позиция», «смертельный прыжок», «прекрасна та идея, за которую умирают». …футуризм со-творил фашизм, черная рубашка, боевой клич и боевая песнь, Giovinezza произошли из ардитизма, милитарного течения в футуризме.]

В 2014-м году я «выдавил» из себя нечто вроде статьи. «О «большом стиле» и романтизме». В качестве цели заявлялось: определить соотношение между некоторыми метафизическими императивами, побуждающими к проявлению тоталитарных тенденций и такими культурообразующими понятиями, как романтизм и «большой стиль».
Основное, оттуда

[Очевидно, что тоталитаризм вызван каким-то нарушением в отношении между целым и частью. Если часть выдается за целое, она начинает ломать все существо организма. Тогда угроза исходит не со стороны целого, а со стороны части, «возомнившей» себя целым. Но возомнить себя чем-то может только разумное существо. Личность не есть просто вещь или организм, и ее отношение к миру вещей (в частности – отчужденность) во многом зависит от того, как человек понимает самую личность.
Отношения человека с миром существенно меняются, начиная с эпохи Возрождения. Как и в Средние века, они строятся на принципе (интуиции) личности. Впрочем, сначала речь идет лишь об утверждении иной модификации этого принципа. Средневековая цивилизация строилась на интуиции Личности трансцендентной. Интуиция Возрождения есть интуиция личности имманентной, человеческой. В христианстве человек также признается личностью (автономной и субстанциальной), но причастной Богу.  С Возрождения доминанта в отношениях между двумя модусами основной интуиции смещается в сторону человека. Просвещение, в рамках которого собственно и совершается новый проект, вносит в существо базисного принципа ряд поправок.
… Личность окончательно не схватывается никакой логикой. Ни формальной, ни даже диалектической. Все проблемы (как в негативном, так и в позитивном смысле) связаны именно с личностью. Проблема тоталитаризма не есть проблема исключительно отношения целого и части. Это – проблема личности. Нет личности – нет проблемы (маленькая поправка к известному тезису). Есть ощущение, что нас кто-то подталкивает к отказу от личности. Тоталитаризм есть попытка уничтожения личности, и демократия (любая!) не является панацеей от подобных предприятий.
Проблема обостряется в момент богооставленности, неизбежной с изменением доминанты в самой интуиции личности. А точнее: в момент смешения интуиций личности и вещи. Ответственность же за такое смешение несет уже не столько Возрождение, сколько эпоха, следующая за ним. Гуманисты «подвинули» Бога. Просветители используют Его как понятие (уже начиная с Декарта). В итоге природа превращается в объект властных упражнений и домогательств, а человек сводится к гипертрофированному субъекту: познания, действия и т.д.
На наш взгляд, столь чудовищная расщепленность целостности, как она есть сегодня, оказалась возможной именно с переворотом в интуиции. Неоязычники могут во всем обвинить отход от интуиции Вещи. Постмодернисты будут «копать» глубже и взывать к интуиции Становления (в духе буддизма). Но человек никогда не откажется от интуиции личности, поскольку сам есть личность и вызван к бытию Личностью же, а не появился вследствие только эманации или эволюции. Отказавшись от этого, можно лишь переносить данную интуицию на что угодно: вещь, материю, народ, понятие и т.п. Иными словами – творить кумира.
Мир эпохи Возрождения был настолько пронизан личностными отношениями, что сам становился реальной субстанцией, «именно областью человеческого чисто артистического творчества, а не выдумкой, порожденной человеческим воображением». Люди еще не знали, к чему приведут их иллюзии о свободе отдельной человеческой личности. «Вся природа представлялась им каким-то огромным организмом и какой-то личностью с внутренними переживаниями, внешнее выражение которых доставляло человеку бесконечную радость и какое-то созерцательно-самодовлеющее удовольствие» [Лосев, А.Ф. Эстетика возрождения. – М.: Мысль, 1978, 381-382].
Это – уже романтизм, но – еще не трагический. Между ним и романтизмом «буржуазным» лежит Просвещение, с его опытом конструирования на базе не только обновленной интуиции, но и разного рода смешений.
… Поскольку Аристотель исходит из первоначальной художественной интуиции, мы имеем своего рода романтизм, с точки зрения которого, всё мировое целое есть художественное произведение. «У романтиков нового времени тоже все одушевлено, все осмысленно и все производит на нас художественное впечатление. Однако первоначальная интуиция романтизма, заставляющая его строить одушевленную и разумную вселенную, полную жизни и красоты, понимает все телесное отнюдь не буквально, но вполне личностно, то есть метафорически…» [Лосев, А.Ф. История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика. – М.: Фолио, 2000, 736].
Из сказанного не следует, что романтизм Нового времени вовсе чужд тоталитаризму. Синкретизм интуиций вещи и личности присущ и Возрождению, и абсолютистскому «Большому стилю» галантного XVII века, и романтическому бунту против классицизма, и неоромантизму конца XIX – начала ХХ вв., не говоря уже о генетически близких неоромантизму двух тоталитарных системах прошлого века, каждая из которых дала свой «Большой стиль».
Для Лосева социалистическая идея была органичным развитием идеи буржуазной. Они вместе противостояли для него средневековому мировосприятию и были порождением единого духа Нового времени. «Платоновский тоталитаризм в социально-политической сфере органично замкнул собой свойственную Новому времени гипертрофию земного субъекта, как это произошло в самой античности, тоже знавшей и свое Просвещение, и своего Ницше. Прямо по Достоевскому: исходя из безграничной свободы, Новое время заключило безграничным насилием» [Гоготишвили Л.А. Платонизм в зазеркалье XX века, или вниз по лестнице, ведущей вверх // А.Ф.Лосев. Очерки античного символизма и мифологии. М. Мысль, 1993, 937].
Правда, высокая классика античности предлагала лишь модели тоталитарного устроения общества. Аристотель дает теорию того, что мы теперь называем чисто классическим стилем. Этот стиль – ясный, исключающий холодность, нехаотический, в меру сжатый, в меру длительный, соответствующий действительности, в меру патетический. «Можно попросту сказать, что под именем стиля Аристотель рисует знакомый ему классический стиль, в котором пафос и необычность умело соединены с ясностью, мерой и общедоступностью» [Лосев, А.Ф. История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика, 616].
Романтизм обыкновенно рассматривается как оппозиция классицизму, предваряемая сентиментализмом. Общим местом стало связывание с романтизмом особого интереса к окружающей действительности, заключающегося в противопоставлении реального мира идеальному, в утверждении другомирия. За романтизмом следуют реализм, натурализм и модернизм. Всё это – стили. Причем не только сугубо литературные, художественные, но и общекультурные, определяющие весь образ жизни. Поскольку романтизм так или иначе соотносится с классицизмом, придется кое-что уточнить и в отношении последнего. В частности: можно ли в нём видеть тот «Большой стиль», который в дальнейшем распадается и не может обрести достойного преемника до сих пор?
… Романтизму же тесны всякие рамки, в том числе – и стиля. «Что-то воздуху мне мало – ветер пью, туман глотаю, / Чую с гибельным восторгом: пропадаю! Пропадаю!». Если стиль, – как полагал Ж. де Бюффон, – это человек, то в романтизме чувствуется претензия на сверхчеловека. Порыв к целостности приводит к размыванию едва ли не всех жанровых границ. В отличие от модернистов, часто не дотягивающих, не добирающих до планки, позволяющей признать у них наличие стиля (не «большого», а хотя бы несводимого к стилизации), романтизм, в сущности, есть нечто гораздо большее, чем просто стиль, и потому ближе к «Большому стилю», ближе к Классике, чем сам классицизм.
В отношении классицизма представляется, что и он есть лишь стилизация под Классику. Вспомним эпоху Античности. Ранняя Классика, средняя, высокая. Затем – эллинизм. Эллинизм и есть античный классицизм, т.е. стилизация.
Вот в каких терминах говорит о Классике уже Нового времени Ю.М.Бородай: «классика самого буржуазного общества – раннее Возрождение», «ранняя классика буржуазной культуры – Возрождение». «Буржуазная культура не создала собственно «большого стиля». Но она сумела стилизовать культуры всех эпох и народов, и не столько стилизовать…, но каждую из них она превратила в свой «идеал»». Отправной пункт всей эволюции буржуазной культуры – рождение оторвавшегося от всякой (будь то «натуралистической», или «спиритуалистичекой») целостности «частного» человека, признающего единственной реальностью собственный интерес [Бородай, Ю.М. Древнегреческая классика и судьбы буржуазной культуры // Лосев А.Ф. История античной эстетики (ранняя классика) – М.: Высшая школа, 1963,15-24].
Человек эпохи Возрождения (ещё не «буржуа»!) стремился удержать ту трехчленную структуру личности, которую открыло христианство: единство тела, души и духа. Античность ничего подобного не знает! Там человек есть единство души и тела (с приматом чувственно-телесной интуиции). Но человек Возрождения желает устоять в духовной целостности без Бога (не будучи атеистом). Желает вполне реализовать эту целостность здесь, на земле, в этой жизни (а для этого приходится «реабилитировать» тело, представляя дух имманентным ему). С точки зрения христианства подобная реализация была единственной (Иисус Христос – Богочеловек). Остальные – лишь по причастности (по Августину, человек есть личность субстанциальная и моральная, но моральная не автономно). Гуманисты решились на субстанциальность без моральности, вернее – без нравственности, ибо автономная мораль не есть нравственность.
Проект срывается! Начинается смешение интуиций вещи и личности. Человек Просвещения – рационалист. Здесь уже нет той целостности, которую наследовал человек Возрождения. Дух сводится к разуму, а сам разум, неизбежно, – к рассудку. Страдает чувство. Колеблется воля. Человек расщепляется. Отныне вся его целостность обеспечивается лишь в понятии, абстрактно. Мнимая целостность. Пожалуй, классицизм как раз и утверждал эту мнимую, виртуальную цельность.
Отсюда вполне понятна реакция сентиментализма: ставка на чувственность, надежда обрести на её основе утраченную целостность. На деле же предлагается все та же абстрактная односторонность, все в тех же рамках. При наличии настоящего «большого стиля» рамкой является мир, естество, или – Бог. В Новое Время рамкой становится сначала сам человек (пытается стать!), а затем – техника, его произведение. Искусство Античности не было техникой. Оно вписывалось в каноны античной практики как ремесло, наряду со всяким другим ремеслом. С вывертами и смешениями в базисных интуициях начинается фетишизация Искусства (в узком и широком смысле). Мир сначала выхолащивается, сводится к голой объектности, к картине. Затем происходит фетишизация. Фетишизаций («обрамлений», кумиров) – легион.
На что настроен, что ищет в такой ситуации (не обязательно осознанно) романтизм? «А он, мятежный, просит бури, / Как будто в бурях есть покой!». Романтизм стремится к целостности: утраченной, истовой, обновленной. И стремится из жуткого одиночества, покинутости. Просвещение явило собой эпоху великих расчленений, главным из которых оказалось жесткое разделение субъекта и объекта. Напомним, что сама личность как раз и есть единство S и О. А. Ф. Лосев предлагал еще и метафорическое определение личности, как вещи, вывернутой наизнанку. За расчленениями требуется синтез, причем – не абстрактный, и даже не конкретно-спекулятивный (как у Гегеля), а самый что ни на есть жизненный. Мыслью можно дойти до самых тонких различий, нанося при этом раны живой действительности. Тою же мыслью раны можно попытаться и залечить. Но при этом возникают проблемы с восстановлением жизнеспособности организма. Не помогает и обращение к чувственности. Решившийся стать Богом субъект пытается втиснуть дух в границы имманентного. В итоге вместо Неба и Души он получает две бездны, две дыры. «Бог умер!» (в обеих исторических вариациях).
Кто-то пытается, затыкая дыры разного рода абстракциями, вымаливать у этих затычек блага. А. Ф. Лосев писал по этому поводу так: «Находятся даже поэты, которые воспевают эти бесконечные мировые «просторы», на самом деле равносильные самому обыкновенному сумасшедшему дому. Говорят: никак не могу помыслить, что мир имеет пространственную границу». Получается «пошлейший нигилизм и религия дыромоляйства» [Лосев, А.Ф. Диалектика мифа. – М.: Мысль, 2001, 226]. Кто-то впадает в последнее уныние или такой цинизм, что античные киники могут «отдыхать». Романтизм же полагается на Свободу, или, точнее, на свободную волю, – волю, ничем не стесняемую. Такая свободная воля жаждет Духа, она и есть дух, но в его «богооставленности». Трагедия!
Вот как характеризует религиозное сознание, присущее романтизму XVIII–XIX вв. Т. В. Литвинова: «Чтобы сохранить кажущуюся гибнущей религию, романтик старается спасти веру в сверхъестественное вообще: он защищает и утверждает «суеверия», стремится иметь личный мистический опыт, пытается оформить (по-новому) пространство, «населив» его фантастическим существами.
Происходит обезличивание Бога: либо отождествление его с мировым законом (неизвестной судьбой), либо «растворение» его в природе. Потеряв активного Бога, который был заинтересован в их судьбах, люди поневоле становятся активными сами, пытаясь повлиять на свою и чужую жизнь. Так как христианская мораль, как составная часть теистической религии, также поколеблена, активный деятель не имеет четких моральных ориентиров и идет на риск… Получается парадоксальная ситуация: безличность Бога заставляет человека брать на себя максимальную ответственность и максимально проявлять свой потенциал, который опасен. То есть человек уподобляется теистическому Богу (или Богочеловеку), принимая его обязанности, и таким образом проявляет свою опасную, дьявольскую природу» [Литвинова, Т.В. Религиозная ментальность в культуре западноевропейского романтизма – Ростов н/Д, 2004, 127-128].
Яркая характеристика! Выскажем небольшое замечание. Романтизм, весьма вариативный в религиозном отношении – это точно не уходящий в позитивизм деизм и не стилизация под пантеизм. Всё слишком серьезно и именно трагично.
Порой в оценках романтизма присутствует много восторгов, стилизованности под сентиментализм. Получается какая-то розовая «романтика». Но романтизм имеет и иные оттенки.
В ХХ веке на арене истории схлестнулись две стихии, природа коих так или иначе связана с романтизмом: революция, вдохновляемая и взнуздываемая идеями «левых» и революция «консервативная», ведомая традиционалистами. Последнюю кому-то удобнее именовать «реакцией», да еще с уточнением – «фашистской». Особенно «повезло» здесь А. А. Блоку. «Юность – это возмездие» – таким эпиграфом из Ибсена вступает Блок в свою поэму. Вот как он передал собственное восприятие предреволюционных лет: «Я думаю, что простейшим выражением ритма того времени, когда мир, готовившийся к неслыханным событиям, так усиленно и планомерно развивал свои физические, политически и военные мускулы, был ямб. Вероятно, поэтому повлекло и меня, издавна гонимого по миру бичами этого ямба, отдаться его упругой воле на более продолжительное время» (Предисловие к поэме «Возмездие»). Ямб пушкинского «Евгения Онегина», ямб блоковского «Возмездия»… Пушкин начинал свою поэму, стремясь цинично разделаться со своим юношеским романтизмом, но затем плавно перешел к реализму стиля. При обсуждении особенностей романтического «стиля» – такая «перестройка» в творчестве великого поэта весьма значима. В поэме же Блока явственно то, что существо поэтического творчества не сводимо к проблеме стиля, а романтизм выходит за рамки всякой субъективности. Однако, в чем же «повезло» Блоку в контексте упомянутого выше раздвоения романтизма?
… Напомним, что рупором итальянского фашизма являлся теоретик футуризма (т.е. один виднейших модернистов) Маринетти, а первым итальянским фашистом был не Муссолини, а Габриэле Д’Аннунцио – поэт и писатель, безусловно, романтического склада. Поэт – далеко не рядовой. Если кто-то возразит, что Д’Аннунцио был прожженным циником, то и в этом нет особого противоречия.

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет. // «Евгений Онегин»

Не каждый романтик способен в своей эволюции изжить присущий ему заряд цинизма. Пушкин смог, многие другие – нет.
А. Мёллер так пишет о природе фашизма: «…на провал обречены все попытки понять суть фашизма…сводящие его к голой теории, так же, впрочем, как и попытки ограничить его определёнными социальными слоями. В этой сфере политики отношение к понятию является инструментальным, косвенным, задним числом изменяющимся. Предшествует решение о жесте, ритме, короче: «стиле». …Бенну (Готфрид Бенн) нравится в футуризме то, что тот переступил через «ограниченную психологию натурализма, прорвал прогнивший массив буржуазного романа и, благодаря сверкающей и стремительной строфике своих гимнов, вернулся к основному закону искусства: творчеству и стилю»… холодный стиль, стремительность, блеск, великолепие…» [Мёллер, А. Фашистский стиль // Золотой лев. № 5-6. 1999]
«Холодный стиль» – одна из ключевых меток фашизма. Мы полагаем, что это и есть романтизм, но крайне разочарованный и крайне политизированный. Что касается Блока, то вряд ли большевики очаровали поэта, но и «белую реакцию» он не принял. А что в белом движении были фашистские настроения – факт. Еще до Харбина, до Несмелова и Родзаевского – хотя бы у корниловцев.
«Романтизм для Блока – это «душа», «дух» (в поздних статьях, в связи с укрепившейся нелюбовью к «психологизму», Блок явно предпочитает «дух» «душе»), внутренняя «стихия» творчества. Блок резко противополагает романтизм искусству описательному, искусству, собирающему плоды лишь с поверхности явлений…главное – душа народа и вообще дух, душа мира, которую поэт призван выразить» [Гусев, В.И. Александр Блок // Московский вестник № 2. 2008].
…«В XVIII веке философия окончательно обездушивает мир и жизнь, но именно на пороге XVIII и ХIХ веков – в тот момент, который Шпенглер считает н а ч а л о м умирания западной культуры – начинается кризис реакции против этого духа «новой истории»… Величайший объективный трагизм переживаемой нами эпохи состоит в том, что поверхность исторической жизни залита бушующими волнами движения, руководимого духовно-отмирающими силами ренессанса, а в глубинах жизни, еще совершенно бездейственно и уединенно, назревают истоки нового движения, которому, быть может, суждено сотворить новую культуру, искупив основное грехопадение ренессанса» [Франк, С.Л. Кризис Западной культуры // Освальд Шпенглер и Конец Европы. М.: Берег, 1922]. Почти век спустя после выказанных в данном суждении С.Л.Франком надежд на оздоровление культуры приходится констатировать, что надежды эти до сих пор, мягко говоря, не оправдались.
Заключение. «Большие cтили» России эпохи Сталина и Германии эпохи Гитлера можно рассматривать как грандиозную стилизацию, к которой причастны (не более того, но и не менее) интуиции романтизма. Сам романтизм, будучи больше, чем стилем, отличался и склонностью, и способностью к блестящим стилизациям. В любом случае, нельзя ставить знак равенства между тоталитаризмом, с одной стороны, и романтизмом (и даже настоящим «большим стилем»), с другой. Кроме того, тоталитаризм может подстерегать нас и на современном этапе эволюции человечества, ступившего на путь сомнительного единения в угоду глобализации. С претензиями неолибералов – многое уже ясно. Анархизм и постмодернизм, при всей своей радикальности, – также не способны предложить что-то целительное. Романтизму же, как вечному страннику, лишь остаётся снова поднимать свой парус.]

Стиль самой «статьи» – ещё тот… Скучно! Невыразительно. Однако, и либералов ущипнул, и Бенна вспомнил («Потерянное Я» к этому моменту за мной уже числилось), да и Владимиром Вейдле, через Бородая (и не только), дохнуло.
Расколотость личности… Будет у Г.Б. и об этом. Пусть и в несколько ином ключе. И замечание Лосева по поводу возрожденческой субстанциализации «артистического творчества» – вполне и к Ницше, и к Бенну, и – уже в обход Искусства – к тоталитаристской политике.
А из письма сына Томаса Манна выделим предостережение от чрезмерного погружения в Иррационализм («в творческие глубины, к мифам и первообразам» – Г.Б.). Бенн же, повинившись в несдержанности (романтичности и неприятной напористости – списав их на «опьянение судьбой»), отреагировал на само предупреждение невнятно. Переведя стрелки «к сути проблемы» – а именно к вопросу о праве народа выбирать собственные формы жизни, даже если эти формы не нравятся окружающим»; к размышлению «о том, каким образом эти новые формы жизни могут возникнуть и пробить себе дорогу, несмотря на все интеллектуальные и моральные возражения».
Надёжное оправдание – «право народа»! Не гражданина (что есть категория безусловно правовая), а народа. А «право» последнего – сугубо мифологично. Право Судьбы. Что вполне осознавали и вожди тех движений…
По сему позволим себе повторить ряд приведенных ранее пафосных пассажей Бенна из «ПЭ». Об «эстафете», которую экспрессионисты передают…национал-социализму

[Однако сама постановка вопроса уже явилась предпосылкой нового бытия, его истинным переживанием, радикальным и глубоким, в экспресионизме же ее духовным рузультатом стало освобождение – уход из этого жалкого либерально-оппортунистического круга, из утилитарного мира науки, разрыв паутины аналитической монополии и путь – трудный путь во внутрь, в творческие глубины, к мифам и первообразам, открытая, серьезная борьба за нового человека посреди этого кошмарного хаоса, – хаоса, порожденного распадом, искажением реалий и ценностей. Легко все это, весь пройденный путь называть аномальным разлагающим и чуждым народу сегодня, после того как могучее национальное Движение взяло на себя труд по созданию новой реальности, оно, обогатив, укрепит оскудевшую, поврежденную почву, у него, совершенно очевидно, достаточно моральной твердости, чтобы заложить фундамент, на котором может быть возведено здание нового более счастливого искусства.
Во главе Германии стоят люди художественно одаренные и творчески активные [о как!], они достаточно хорошо разбираются в искусстве, во всей его синтетической многозначности, они понимают, конечно же, что у искусства есть узко специальная сторона, что в известные критические времена эта сторона искусства совершенно особым образом себя обнаруживает, и путь искусства к народу не всегда прямой путь непосредственного общеприемлемого восприятия.
Именно экспрессионист в полной мере осознал глубокую практическую необходимость владения искусством-ремеслом, этику ремесла, мораль формы. Он желает селекции – для себя, поскольку несет в себе разрушение; и каждый из экспресссионистов, будь то художник, поэт или музыкант, не желает тому европейскому мифу завершиться иначе, чем дионисийский миф, и жаждет припасть к стопам ясноликого дельфийского бога.
Итак, если это поколение можно в чем-то упрекнуть по сути, то лишь в одном: оно не приняло на себя-историческую миссию в интересах народа, в последние годы оно лишено было политического инстинкта, но аполитичность и прежде была у нас в ходу. То же можно сказать о Гете и Гельдерлине, о Рильке и Георге.
То, что становится политикой, искусством не станет, но грядет племя людей, относящихся к совершенно новому виду, и черты его уже зримы. Я не сомневаюсь, что это политическое движение стремится к некоему синтезу в духе гибеллинов, – как сказал бы Эвола: Орлы Одина летят навстречу орлам римских легионов. Итак, на знамени герб с Орлом, увенчанным, словно короной, мифом, а само знамя вздымают несколько великих воодушевителей мира. На языке мифа это означает: возвращение асов, белая земля от Туле до Авалона, над ней имперские символы – топоры и факелы, затем – селекция высших рас, создание солярной элиты, ее предназначение – полумагический, полудорический мир. Бескрайние дали, она заполонит их. Не искусство, а ритуал зажжет костры и вознесет к небу факелы.
Вот оно, племя, на пороге: дух и деяние, трансцедентальный реализм или героический нигилизм, меты трагической эры индивидуализма еще не до конца устранены, – но племя это более нас готово к счастью, индивидуум замыкается в себе, причем даже не в фаустовском смысле. Здесь поэзия туманного севера сплавлена воедино с архитектурой юга; Атлантида поднимается из глубин; из ее символики рождаются великие песнопения, оратории на стадионах, песчаные хоры рыбаков, симфонии раковин под известковыми сводами, трубные звуки рога древних охотников. Вижу: полнятся бескрайние дали, – грядет великий стиль.
Вот оно, племя, на пороге – его взор обращен назад: в наше столетие, в сумерки богов, в рагнарёк – во времена «человеческие», в либеральное, однодневное и сиюминутное преставление о всех вещах в мире. Нет ничего, что выглядело бы законченным, нет ничего, что стало бы общим достоянием. Все размыто, идеологически размыто – и каждому приходится скрываться. Но некая кучка людей выковывает из Абсолюта – ему подчиняясь и духовно его преодолевая – абстрактные жесткие формы: картину, стих, мелодию для флейты. Эти люди бедны и честны, они не гонятся за буржуазным преуспеянием, за славой, за подачкой для челяди. Живя в тени, они делают искусство. Так же, как и та, небольшая кучка людей, живших в преддверии последнего виража этого мира, они жили искусством – а значит: они жили в готовности к смерти, и питала их жизни Германии верная кровь.]

Селекция высших рас, солярная элита новых магов и мистагогов, здоровая Почва, верная Кровь…
В «Двойной жизни» Бенн заговорит уже по-другому. Правда, в основном по отношению к одарённым и творчески активным вождям могучего национального Движения.

[Позвольте и мне задать Вам вопрос: а как, в сущности, Вы представляете себе ход истории? Вы что, считаете, история делается в основном на французских курортах? Как Вам представляется, скажем, XII столетие, переход от романского мироощущения к готическому? Вы что, думаете, этот переход обсуждался? Вы что, считаете, что на севере той страны, с юга которой Вы мне сегодня пишете, некто выдумал новый архитектурный стиль? Сел и решил: а заменим-ка купол на шпиль; и была дискуссия на тему: круг или многоугольник? Я считаю, Вы могли бы пойти куда дальше, когда бы избавились наконец от романического понимания истории и взглянули бы на нее как на элементарный, катастрофичный, безжалостный процесс; я считаю, Вы глубже поняли бы нынешние события в Германии, когда бы перестали видеть в истории подобие выписки из бухгалтерской книги, которой обывательское сознание XIX века подменяет Творение, – увы, история Вам не обязана ничем, а Вы ей – всем, она не знает ни Вашей демократии, ни Вашего вымученно вознесенного рационализма, у нее есть лишь один способ действия, ей известен лишь один стиль: в переломный момент вызвать к жизни из недр расы новый человеческий тип, который должен пробиться и воплотить свои идеи в материале своего времени и своего поколения – упорно, безжалостно, трагично, как и повелевают законы жизни. Естественно, такое понимание истории не просвещенческое и не гуманистическое, оно – метафизическое; а мое представление о человеке именно таково. В этом и есть суть наших старых споров: и, несмотря на Ваш упрек, я – за иррациональное.]

Судя по всему, и это адресовано Клаусу (в ответ на письмо), но, похоже, уже не только ему.
В возражениях Бенна есть резон. И не малый. Я и сам (при всей своей эволюции) – где-то в чём-то за иррационализм. В Искусстве. Да и в жизни. До известных пределов. Касающихся Права и Политики, а именно – необходимости её жёсткого правового ограничения.
И в измерении Права я предпочитаю иметь дело не с народом, но с гражданином. Для народа и Родины я оставляю иные фибры своей души. Оставляю и дорожу этим. Но – без шаманских плясок патриотов от идеологии.
Дилемма Истории…

[История! Запад молится на нее. Из нее черпает большую часть своих стандартных идеологем: смелость, честь, доблесть, отечество и измена отечеству, мужество, верность, самоутверждение, под лежачий камень вода не бежит, упорство и труд все перетрут – полный набор понятийной джиу-джитсу национализма. Но ведь эти же самые слова и представления – основа философской и культурной паутины, сотканной за последние столетия: Валленштейн, Вильгельм Телль, Принц Гомбургский, во Франции мифы о Жанне д’Арк, у англичан королевские драмы, у эллинов персы, фриз Парфенона, Иллион – Фиуме Д’Аннунцио, – и как быть с «Тремя гренадерами» Генриха Гейне? И что такое Пиндар, воспевавший победителей Олимпиад, а Нибелунги, Эдда, походы Александра и «Государство» Платона? За всем стоит одна-единственная фигура – человек, одержимый исторической идеей, его борьба, его победы и поражения – за всем этим стоит человеческое мужество, зачастую отрицающее все законы и преображающее старую мораль, – мужество – и разве не то же самое и у нас?

Коротко и современным языком говоря: историей движет не демократия, ею движет насилие. И здесь перед нами встает еще один неразрешимый вопрос, а именно: что такое насилие, где оно начинается, чем определяется? И рождение – насилие, и ледниковый период – насилие. Убийство животных – тоже насилие. Любой регулировщик движения – насилие. Любой порядок – насилие. Иными словами, существует нечто грубое и несозерцательное, что идет своим путем; а отсюда всего один шаг до вопроса: может ли дух вообще проявиться, оформиться, реализоваться без этого контрапункта? Дилемма истории! Она встанет еще острее, если взглянуть подальше в глубь времен: как быть, если религия кротости и смирения, учившая подставлять левую щеку, когда достаточно отхлестали по правой, как быть, если христианство – религиозные гонения, папские войны, Тридцатилетняя война, инквизиция, охота на ведьм, эдикты, гуситы, Кальвин – принесло в жертву не меньше человеческих жизней, чем две последние мировые войны? Как быть? Неразрешимый вопрос. Умом его не понять.]
Отечество, Война, Власть…

Повивальная бабка истории… О насилии. Так и у основоположника непочитаемого Бенном течения о том же упоминалось («Капитал», т.1, гл.31): Насилие повивальная бабка каждого старого общества, беременного новым.
Оно, конечно, так. Вопрос – что этому можно противопоставить?
Маркс предлагал выбивать клин клином. Кант смотрел на это существенно иначе. По Бенну же, пусть всё идёт свои чередом.
Свои стихоплетения на эту тему (Истории) я уже не раз собирал воедино. Вот – «трёшка». В один день скроенная

«История»

История пишется дважды.
Сначала кровью, а поверх –
уже чернилами.
Затем всё это полируется, лакируется…
Местами выбеливается и усердно выскабливается.
Но кровь всё одно проступает.
(10.05.2018)

«И снова о ней…»

история от нас давно устала
в ней карлы голыми бредут
и караульными устами
матрос в горячечном бреду
далдонит чьи-то манифесты
невест полуденных сиесты
закаты в бдениях фиесты
и солнца нового восход
который век из года в год
вестимо матушка устала
(10.05.2018)

«История»

Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы
(Н. Рубцов)
-----------------------------

Не дама, а девка капризная.
Любого продаст, не моргнув.
При этом, почти с укоризной,
поставит изгоям в вину
свои, а не их, выкрутасы,
заскоки и наглую ложь,
коварной фортуны гримасы
и пьяный базарный дебош.
Какие там к чёрту уроки!?
Хоть мифом, хоть смыслом набей –
В Китае, юсах и Европе
кондовой затычки глупей.
Учиться бедламу и фарсу?!
Бездарной кровавой пурге?
Лизать сапоги государства
в какой-нибудь новой Урге?
Смотреть, как малюют «пейзажи»
фальшивых наук доктора?
Адольфы, Иосифы, Саши…
ту суку ведут в номера.
Она ж переспит, приласкает,
а после и этих макнёт.
Зловонные зубы оскалит
и выкормит новый помёт.
(11.05.2018)

А этот «залп» – к «Философии новейшей истории в двенадцати опытах» А. С. Табачкова. Что-то – «в строку» Г.Б., а что-то и «в пику»

«К главе четвёртой»

Грядёт ли вновь Левиафан
Великой Революции?
Который, походя, уест
своих безумных чад.
С которым кончится лафа
и заповеди куцые
жрецов давно облезших звезд
и суетных начал.
У одномерок свой шесток.
Свои потуги-чаянья.
Историй-казачек туфтель.
Гербарии медуз.
Их век не добр и не жесток.
Омоны их с пищалями…
Но двери сорваны с петель.
Пора лечить недуг!
(30.03.2019)
PS:
Имеется в виду «Философия новейшей истории в двенадцати опытах» А. С. Табачкова (Глава 4. Левиафан революции).

«К главе третьей»

Спроси у ближнего:
Quo vadis?
Бытийно. Истово. Всурьёз!
Анубис выклевал каннабис.
И кризис вылился в курьёз.
Упало прошлое в осадок.
На будущем поставлен крест.
В декор одетые фасады.
Ужимки пошлые скабрез.
Спроси у ближнего что проще.
На симулякрах погадай.
Истлели лозунги и мощи.
Затохлась в проруби вода.
Шизогональные колёса
плодят в пространствах Гардарик
сюрплясы гения Делёза,
молекулярность Гваттари.
(30.03.2019)
PS:
«Философия новейшей истории в двенадцати опытах» А. С. Табачкова (Глава 3. Бытийное quo vadis общества ).

«К главе пятой»

Наступает эпоха без-мыслия.
Цифровая сыпучая взвесь.
Громыхает пустым коромыслом
то ли зависть «богов», то ли спесь.
Тает след первобытного Отклика.
Темпоральных конвульсий обвал.
И заходится малою горлинкой
вопиющего гласа кимвал.
(30-31.03.2019)
PS:
«Философия новейшей истории в двенадцати опытах» А. С. Табачкова (Глава 5. Будущая история «информационного общества»).

«К главе шестой»

Кроит историк в темноте
конвенции казённые.
Грызёт окурки верный пёс
у барского крыльца.
А тут – стелларная модель.
События-изюминки.
И россыпь бисерная звёзд
над Чайником Стрельца.
Зачем-то вспомнились…
– Бергсон:
В потоках интуиции
мелодий разных перебор
на фоне Дебюсси.
– Сквозь пальцы Вечности
песок…
– Филоновские лица.
– Артюр (то «Гауэр», то Рембо).
И кто-то из мессий.

Как перст. В пустыне Абиссинии.
(1-2.04.2019)
PS:
«Философия новейшей истории в двенадцати опытах» А. С. Табачкова (Глава 6. Единство истории).

Чайник – астеризм в созвездии Стрельца. Считается, что в Стрельце располагается самая красивая часть Млечного Пути, множество шаровых скоплений, а также тёмных и светлых туманностей.

«Как представляется, ноэматическим образом-основой концептуализации объектов такой [бескомпромиссной] онтологии могло бы стать созвездие – в астрономическом истолковании этого термина.
Соответственно, конституирующий целостности истории особый вид связи может быть назван связью стелларной…» (АСТ. ФНИ, с.50)

Маковкин Борис Иванович, последователь широко известного автора псевдонаучных историко-филологических трудов В.А.Чудинова, пишущий свою (альтернативную) историю [«Иной путь» Исхода Ветхого Завета к прародине православия и христианства], полагает, что Христос родился именно в Абиссинии.

«Дополнение к главе шестой. Новый Августин»

Мироподобность сущностей-событий
противна безразличию ноэм,
застывших в твердокаменных монизмах.
Там символы энергий лишены
и отданы на откуп эскулапам.

Истории нужна миропричастность.
И память.
Чтоб единство настоять,
без магии цепей-императивов.
(2.04.2019)

«К главе седьмой»

Имприматурное сечение.
Ещё не слово, но гортанность.
Её высочества Истории –
Подземный гул. Грачиный «ор».
Ни вам Анналов облачения
с архитектоникой портала.
Ни благолепного лектория,
где дока мелет сущий вздор.
Эвентуальное влечение,
по схеме квазилибидозной.
Аллографические глифы.
Супраментальный гипертекст.
Невероятность обучения.
Кунштюк с метафорой Делёза.
Намёк, возможно, на Сизифа.
Священный гимн белиберде.
(3.04.2019)
PS:
«Философия новейшей истории в двенадцати опытах» А. С. Табачкова (Глава 7. Азбука истории).

«К главе восьмой»

О хриях, жупеле и пекле
Не испишу я фолиант,
Меня под праздники не секли...
Что ж делать мне, я дилетант!
(А.Апухтин)
----------------------------------------

Когда сироты Голиафа,
его наследники хромые,
брели по выжженной пустыне,
с гримасой жуткой, не в себе,
праисторические глифы
в устах жреца Иеремии
сулили верникам отныне
кромешный жупел гнусных бед.
Потом, забывшие о Хаме,
в угоду дерзких диффамаций,
они рванут в свою свободу,
табу Истории презрев.
Над их померкшими богами
под вопли орд и плеск оваций
сомкнутся девственные воды,
и примет всех отверстый зев.
(3-4.04.2019)
PS:
«Философия новейшей истории в двенадцати опытах» А. С. Табачкова (Глава 8. Наследники).

«Приложение к главе восьмой. По (возможно, Эдгар) – Говарду Лавкрафту…»

bend sinister…
                геральдика…
                повязка…
бастарда незаконного значок
зловещая ухмылка зазеркалья –
погибло прошлое!?
в занозах бифуркаций
восставшие из праха мертвецы
застыли в легионах у Портала –
последний Рим напомнит о себе
(4.04.2019)

«К главе девятой. Quod scripsi, scripsi…»

Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
Нипочём ей страх.
И идут по той дороге люди,
Люди в кандалах.
Все они убийцы или воры,
Как судил им рок.
Полюбил я грустные их взоры
С впадинами щек.
Много зла от радости в убийцах,
Их сердца просты.
Но кривятся в почернелых лицах
Голубые рты.
(С.Е.)
------------------------------------------

На Зияющих высотах строим новый Рим.
Град возводим первосортный. Капища творим.
Пчеловейник. Те же соты. Та же западня.
Так же вдребезги посуда. Тот же отходняк.
Можно логикой померить. Можно – «побожить».
Русь найти в мордве и мери. В пропасти, во ржи.
В сарабанде темпоральной. В ярцевских лесах.
Все мы верили и врали. «Еже што писа;хъ…».
Иннсмут, Ктулху… Первопредки. – Чур меня от лих!
Что нам западные бредни!? Мало ли своих?!
Всем, кто выжил, выйдет боком выверт и изгиб.
Эх! Свалить бы всё на Бога. На сакральный глиф.
(5.04.2019)
PS:
«Философия новейшей истории в двенадцати опытах» А. С. Табачкова (Глава 9. Неизбывное).

«История не только и не столько последовательность, сколько среда исторического, которое пребывает в ней и благодаря которой оно не транзитивный эпифеномен, но непосредственный, первейшего порядка, элемент бытия. И пока есть история, эти элементы вечны, вернее, история и есть их вечность, их способ перманентного бытия» (АСТ, с.80).
И далее – из Ницше: «Только тот, кто строит будущее, имеет право быть судьёй прошлого» (Ф.Н. О пользе и вреде истории для жизни. – Минск: Харвест, 2003, с.67).

Здесь АСТ опирается на Александра Зиновьева. Опора, конечно, солидная… Но, думается, не без изъянов. Впрочем, как и всё иное (у любого!).
Ну, а тут (последние сутки) Набокова с Лавкрафтом слегка напрягаю. Мистики как никак…

«К той же – девятой и как-то снова к восьмой»

Существование. Раскол.
Тщета возврата к прошлому…
А, ну-ка, милый, посуди:
В тридцатые, у нас,
когда кишело от «врагов»,
когда «фашистов» в крошево…–
сбывался сущего вердикт?
Стучал в сердцах Клаас?
Ты диффамацию оставь!
Вопрос о репутации?
А те, которых…
– не о том?!
Иной, простите, ранг?
Иные «знамя» и «звезда».
Коррозия с мутацией.
И на заклание – гуртом.
А Главный – не тиран?!
А может, всё-таки, «разлом»?
По вашей, блин, стратегии.
Раскол и «травма бытия»
с разгулом «диких сил».
Калинов мост. Поганства зло.
Опричные потехи.
Где каждый пятый – Кудеяр.
И Божий Бич Руси.
Рвануло. Выперло на свет
избыток алогичного.
Потом, конечно же, война.
Великая
                – молчу!
А что История – «поэт»,
ты сам, дружок, навинчивал.
Темна «душа» её – темна.
И нам – не по плечу…
(5.04.2019)
PS:
Имеющие место (у нас) «зацепы» – не отменяют доброго отношения к автору и, в принципе, позитивного к данному произведению. Если Сашу с докторской «доканали» за недостаточную т.н. «научность» («если» – ибо не надо сбрасывать со счетов такие моменты, как идеологический и «цеховой»-личный [последний, возможно, с Можейко]), так я куда как дальше от этой «научности», при всём к ней уважении, буду. Дальше – и по части «поэтики», и по части «мистики». Коих и соединяю в своей т.н. «герменевтике».
Да. Из ряда вопросов, которые не мешало бы Саше  задать  – Как-то слишком безоблачно уживаются у него научник (уважаю!) и коммунист (и это – в принципе – уважаю) Зиновьев с, простите, так и не покаявшимся, если и не нацистом, то уж во всяком случае фашистом Хайдеггером. Коего я сам также ценю высоко! Не за фашизм его, правда… Но, в любом случае, сам-то я к Мартину мировозренчески куда ближе буду, нежели Саша.
Как-то легко АСТ «вяжет» одно с другим. Подозрительно легко…
Ну, да ладно. Книжка всё одно – толковая. Буду «дочитывать» (три главы осталось!).

«Мост к Сверхчеловеку. Как-то к главе десятой – хотя…»

Человейник…
                Вроде –
                люди.
Тут и там снуют.
Будто, месиво прелюдий.
Ста сует уют.
Ораториии не слышу –
Мессу, вашу мать!
В мышеловке – мысли-мыши.
Нечего имать.
Собирать в венок событий
немочь
             – не могу!
Жду от логоса наитий.
Семечки – в лузгу.
Мне бы Стеллу…
              – Здравствуй, Гёте!
Входит Робеспьер.
У него под мышкой свёрток.
Список лиц и мер.
Сам – на кончике сбываний.
Пике бытия.
А Марата – в грязной ванне…
Акторы. Театр!
За отпустом – каватина.
Вам хотелось месс?!
Треугольник гильотины.
Миром правит бес.
Оратории историй.
Кроноса топор.
Кости. Квест. Эраст Фандорин.
Складок перебор.
(6.04.2019)
PS:
«Философия новейшей истории в двенадцати опытах» А. С. Табачкова (Глава 10. Событие).

Человейник – человейником. И «люди» – как аналоги «массового», неисторического человека – восторга не вызывают. Событие «метится» акторами. Деятелями…
А с другой стороны, сами акторы – только жалкие «медиумы». Тот же – мусор. Пусть и событийный. Может быть, так оно и есть. Может быть (вполне!) – в этом и вся «музыка» Истории. А другой музыки я у АСТ не слышу! А я ить – НЕ ГЛУХОЙ (по этой части)!
А потому – ещё разок «припечатаем», тем же, из Фёдора Ивановича. «Красненьким»!:

Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поёт, что, море,
И ропщет мыслящий тростник?
И от земли до крайних звезд
Всё безответен и поныне
Глас вопиющего в пустыне,
Души отчаянной протест?

Ой, не любит Саша человека! Ой, не любит… Хотя: а за что его любить-то?! Угу…
А всё-таки и к «служке» Истории я сводить его (человека) не стал бы. Да и не буду. А книжку – дочитаю. Книжка – толковая. Хотя – оно уже и так понятно.

«Падший Ангел»

Послание. Немыслящим потомкам.
Бездарно уклонившимся в регресс.
Предвестие грядущей катастрофы?
Здесь Мартину наследует Мераб.
По крайней мере, так мне показалось…
У Хайдеггера – свой приоритет.
И Ангел Севера «магистру» – не укором.
Тем более, что оба «разошлись».
А что стеллариум достоин инсталляций,
о том не спорю. Кто ему родней? –
Дракон, Кентавр, а может быть, Экгрегор,
упавший в инфернальные слои,
покажет Время...
                Видящим покажет.
(8.04.2019)
PS:
«Философия новейшей истории в двенадцати опытах» А. С. Табачкова (Глава 11. Послание).

«Ироническое. Что пнём об сову…»

Человечек – спичка в колесе.
Чирк – и нет. Будь трижды «историческим».
Ну, а нас, которые, «как все»,
на растопку –  в фантики-количества.
Акторы в событиях найдут
место, пусть не свято, но с лампасами.
Остальные – бросовый продукт.
Просто фон. Замыленный и массовый.
Жребий справа. Слева – самосуд.
И неважно, кто сегодня первыми.
Разукрашен смыслами абсурд,
словно пень, засиженный Минервою.
(8.04.2019)
PS:
«Философия новейшей истории в двенадцати опытах» А. С. Табачкова (Глава 12. Человек и история).

«Завершающее. Опять ироническое, но – с подоплёкою»

Трепетная душа, нежная странница
Гость и друг в человеческом теле,
Где ты сейчас скитаешься,
Ослабленная, продрогшая, беззащитная,
Неспособная играть, как прежде?
(Эпитафия императора Адриана –
себе перед смертью)
-------------------------------------------

Вот идёт – не человек, а Событие.
В ряд с такими же слагает Историю.
Крыши нет и наобум перекрытие.
Потому нужда была в консисториях.
Адриану не спалось без Антония.
Богом сделал и пометил созвездие.
Невелик, но яко вклад в теогонию.
Чай не Коммод! Из хороших, не бестия.
Ну, подумаешь – не жаловал Вибию.
Иудеям навалял: не бунтарствуйте!
Метрополию спасая от гибели,
не привёл её, меж тем, к междуцарствию.
Сам не Август. И не круче Тиберия.
Но державность укрепил. Строил армию.
На событиях стояла Империя,
историческим мужам благодарная.

Рим зачах. Пошли века бестолковые.
Смысла нет. Зато взамен – «сохранение».
Договор очередной с Иеговою.
На проекты мир-сбываний гонение.
У религии – своё назначение.
В безвременьях поддержать человечное.
Не пресечь самой структуры сечение.
Не задуть сверхсущий Логос в подсвечниках.
(9.04.2019)
PS:
В последней главе АСТ постарался уточнить место человека в Истории:

«Кем является человек для истории? Не в смысле роли в её событиях, но для истории как таковой человек как смертный для неё как для типа общего бытия во времени? Специфичен ли смертный человек истории, будут ли, к примеру, сообщества логических машин, существуя уже сами по себе, историчными, смогут ли они быть историей? Как сама смертность человека и его представляющаяся очевидной связь с идеальными сущностями, идеальным вообще, соотносятся с историей? Важно ли это последней, зависит ли она не в происшествиях, но как бытие от этих свойств, способностей людей? И как примирить с понятийным размером научной онтологии две самых известных, важнейших особенности человека наличие у него души и судьбы?..
Возьмёмся сказать и, надеемся, сумеем показать это здесь в дальнейшем, что смертность человека и неповторимость его жизни это куда как более научная, в оценочном значении слова, основа объяснения особых свойств истории, чем любые разговоры о системах и бифуркациях» (с.111).

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
(АСП)

А закольцую (со своими) этим. С тем же Табачковым, да и к Бенну что-то тянется

«Предбанник к дурной бесконечности»

В историческом регрессе,
прожигая негатив,
перепутав Сартра с Гессе,
тень Ореста с тьмой Ареса,
я искал Императив.

Сбросив в хлам Иммануила,
Карлу вежливо кивнув,
ковыряюсь в гуще ила.
Чую, сердце защемило.
– знать, Планида на кону!

Мракобесие обскуры
дерзким словом ковырнув,
громыхают Диоскуры.
Век окончится нескоро.
Мир зашьётся в конуру.

В чёрных Мартина тетрадях
рою я пропащий след.
А за кадром мой прапрадед,
на коне и при параде,
стойко держит паритет.

Стрёмно, даже турбулентно.
Экзистенций новояз.
Ноны тянутся к календам.
Пиночетствует Альенде.
Шухер, махер, свистопляс.

Время съёжилось в конфузе.
Археолог Коллингвуд
развязать пытался узел.
С ним Адорно и Маркузе,
да Ильенков баламут.

Я ведь тоже – не Башмачкин.
Нос – по ветру, ум – торчком.
А товарищи… В заначке –
Математик Фибоначчи,
вивисектор Табачков.

С ними я найду прореху
у Истории в боку.
На завидки пустобрехам
Дьёрдя Лукача и Брехта
обойду на всём скаку.
(13.12.2020)

Касаемо «опьянения судьбой», Бенн, как бы в отместку Манну-сыну, вспомнил строки из «Биографического очерка» Манна старшего (Томаса), впервые напечатанного в «Нойе рундшау» в июне 1930-го.

[Я разделял это опьянение судьбой, охватившее немецкий дух, чья вера, вместившая так много истины и заблуждения, правды и неправды, была готова идти навстречу страшным, но по большому счету целительным испытаниям, способствовавшим росту и созреванию. Я прошел этот тяжелый путь вместе с моим народом, наши переживания одолели одни и те же ступени, и я считаю, это хорошо.
Размышления аполитичного человека были интеллектуальным вкладом в дело, на службу которому, как уже говорилось, я был призван не государством, не вермахтом, но самим временем.]

И – Т.М. – о душевном подъёме тех лет (предыдущей войны), возможно, политически неоправданном и исторически ошибочном

[У меня с самого начала возникло чувство, что происходит эпохальный исторический поворот, захватывающий и меня, и самые глубины моей личности, отсюда то самое опьянение судьбой, которое придало моему отношению к войне исключительно пронемецкий характер.]

Г.Б.:

[Сама проблема все равно остается. Художник – духовно утонченная личность, по природе своей аполитичная и настроенная против войны, – попадает в водоворот истории и как-то вынужден с ним бороться. Как быть? Определенного ответа на этот вопрос нет у художника ни для себя самого, ни для окружающих; его положение зыбко, неопределенно или – говоря одним словом, которое мне лично не очень нравится, – трагично. Вот, скажем, заметки Гёте о войне и сражениях, в которых ему доводилось участвовать, согреты настоящей теплотой…
А перспективы открываются поистине гибельные, или, иначе говоря, все более непредсказуемые. Политическая апатия изначально обречена, но любое политическое действие – это насилие, это экспансия. Сегодня знающие люди говорят так: власть должна принадлежать самым лучшим, элите, именно за это идет борьба. Но что она такое, элита? Об этом у каждого свои собственные представления. И как поведет себя эта элита, когда в ее руках окажется власть? Оглянувшись вокруг, мы увидим много других государств, якобы уже осуществивших то, что у нас ставится целью: внутренняя жизнь человека и культура; но в этих государствах совсем другая элита, чем та, что грезится нашим философам. Везде и всюду, и повсеместно – интуитивный, формообразующий мотив, а за ним и формулировки, и переоценка ценностей…
В диалектике, судя по всему, наступила осень, мысли опадают от дуновения собственного творца, он сам их растит и лелеет и сам же обращает в прах. Предметы, о которых слишком много думают, превращаются в ничто. Такая судьба постигла Власть и Дух, Порядок и Хаос, Государство и Свободу. Пора остановиться, иначе и мы тоже обратимся в ничто вместе с ними.]

 Из главы «Лира и меч»

[Итак, я по–прежнему жил в Берлине, процесс переплавки нации шел полным ходом, а обстоятельства, внутренние и внешние, менялись таким образом, что мне пришлось задуматься, как быть дальше…
В известном смысле я был готов участвовать в построении нового общества, да только не в таком качестве. Я не ожидал, что интеллигенции уготовят место в самом низу общественной лестницы, откуда она, собственно, когда–то давно и начинала. Так что же было делать?
Я все это рассказываю не потому, что хочу свести счеты с национал-социализмом, он повержен, и не мне привязывать труп Гектора к колеснице и волочить по земле. Я пишу это для молодых людей в надежде убедить их, что даже в вихре залихватского разгула, хвастливых тысячелетних потуг и претензий на тотальное преобразование человека всегда есть несколько нормальных людей, способных взглянуть на всю эту свистопляску трезво и разумно…
Когда сегодня я размышляю на эту тему, я говорю себе: нужно обладать недюжинным характером и недюжинным внутренним закалом, чтобы суметь замкнуться в самом себе и держать себя в руках, когда кругом столько соблазнов – и власть, и влияние, и деньги; одним дано устоять перед такими искушениями, другим – нет.
… Из вышеупомянутого храма меня предлагалось вымести как культурбольшевика и осквернителя расы, упоминался мой непристойный роман с Эльзой Ласкер–Шюлер и так далее – словом, все сугубо народно и возвышенно.
…Мартовским утром 1938 года мною было получено заказное письмо от президента Имперской палаты писателей с уведомлением, что я исключен из означенной палаты и мне запрещено писать. В случае нарушения запрета против меня вступают в действия законы Имперской палаты по надзору за культурой. Вначале я не понял, что все это значит, последние годы у меня вообще ничего не выходило, мне показалось, что произошла ошибка…

В Греции чеканили монету
В честь Сафо. У нас другой подход:
Раз мозги не вышиб ты поэту,
То тем самым предал свой народ!

«Лирическое интермеццо»

И день и ночь – пропаганда, и Кольберг, старый Фриц и любовь к фюреру, и в довершение всего «немецкое приветствие», которое в вермахте – и это вне всякого сомнения – терпят, стиснув зубы.
… я сидел на Бендлерштрассе и между актами и экспертизами как–то незаметно снова стал писать стихи. Потом я опубликовал некоторые из этих стихотворений, написанных на знаменитой улице, где располагались административные аппараты Кейтеля, Фромма, Канариса; стихи эти не вошли ни в один из новых моих сборников. Они свидетельствуют о моих настроениях в то победное время. Я опубликовал их за свой счет в августе 1943 года в маленькой книжечке, которая называлась «22 стихотворения»; я разослал ее своим знакомым. Этот сборничек, вообще говоря, можно было бы считать своего рода доказательством моей антифашистской деятельности, да только я на это не претендую. Поэтому стихи эти известны только нескольким моим знакомым, которые прочли их в той книжечке, в нынешние сборники я их не включал. Не включал я их еще и потому, что могло сложиться впечатление, будто я их печатаю в связи с очередным «изменением политической ситуации».

МОНОЛОГ
Мозги – во лжи, кишки – в зловонной слизи,
народ тупиц избрал себе паяцев –
гадать по звездам и полетам птиц,
по собственным отбросам; о, рабы –
среди снегов и в солнечных пустынях –
рабы, рабы, рабы – рабы без счета –
голодные – на кнут и пряник – толпы.

О, самость! И пушок на подбородке
прыщавом мнится бородой пророка!

Что им Олимп? Походы Александра?
Мы перепрыгнем лужу Геллеспонта!
Взнуздаем Азию! У нас Вожди!
Избранники трибун и стадионов,
им видно все, они неуязвимы,
повязку – на рукав, штандарты – на площадь:
весь мир – котел вскипающих знамен;
и колченогий мнит себя атлетом,
зловонный скунс на солнечном лугу
вдыхает аромат – который смрад
из собственного заднего прохода;
кабан, сопя, преследует газель –
воздушное, летящее созданье!
Так извратилась мера всех вещей:
сортир – родник, червяк – линейка,
фиалке гадит жаба в рот и брюхом
елозит по камням – о, аллилуйя!
Вот он венец истории – свинарник,
созвездья – крап на карте шулерской,
крысиный яд – лекарство от чумы.
Зло воспевает смерть. И провокатор
в псалмах вычитывает строчки блуда.

И вот – Земля; кокетку любит Месяц;
потом она, одевшись, по весне
зерно лелеет, распускает розы,
Везувий усмиряет, облакам
не позволяет щелочью и серой

обрушиться и выжечь – выжечь с корнем
ублюдка по прозванью человек:
ах, эти стебли, росы, лепестки –
они, они питают это зло,
разврат, распад, безудержную ложь
души, ума и духа – извращенье.

Смерть – это все оставить так, как есть:
мечту без облика, без воплощенья – образ
в зазорах бытия, на произвол;
но жизнь – позор и потаканье злу:

высокую тоску существованья,
истории осмысленную суть,
весь холод одиночества – отдать
за деньги, чин, карьеру, некролог
в конце, который – легкий мотылек,
осколок безучастного металла –
иных взыскует смыслов –

Звук, перелив, изгиб голубизны
в вечернем парке прямо надо мною –
не песня даже – так, три ноты в ряд:
и вот уже наполнено пространство,
и ночь, и сад сиянием, и вновь
воссоздан мир, над головой звучит
возвышенное в слабости своей
печальное рожденье бытия.
Звук, перелив – рожденье бытия –
изгиб голубизны – и снова мера
вещам вернулась: дело, слово, жизнь…

Из алого, кровавого венка
ум выберет цветок, который впору:
«отточенный» и «непреклонный в цвете»,
«с зубчатой гранью точных лепестков»
на потной простыне правещества.
Все будет так. Ублюдок – обречен;
когда в гниенье чуют запах неба –
над падалью уже кружит стервятник

и соколы голодные кричат…
…………………………………………

Словесник-шахматист В. Л. Топоров заворачивал это по-своему

Кишки полны соплей, мозги – миазмов;
Придурками при главном идиоте
Становятся народы, в зубоскальстве
И в звездознайстве выискав симптомы
Своей паскудной миссии Рабы –
Из стран холодных и заплывших жиром,
Час от часу все более рабы:
Голодные, плодясь, как паразиты,
Под свист бича, - да тут зернистой пеной
Своей судьбы – не чье-нибудь – сморозит
Надышенную бороду пророку!...

«Корпус II, комната 66»

[В центральном корпусе, в так называемом «зале почета», большими буквами выведено имя некоего генерала: «Казарма имени генерала фон Х». Он генеральствовал во время первой мировой войны. Три дня кряду, проходя мимо почетного караула, я пытался узнать: в честь кого названа казарма? Кто он был такой, генерал фон Х? Никто не знает. Абсолютно никому не известный генерал фон Х. Без вести пропавший. Нет больше ни знамен, ни личного штандарта, ни окружавшей его положенной по чину генеральской свиты. Не прошло и двадцати лет. Здесь особенно остро чувствуешь бренность и эфемерность фальшивых ценностей и человеческих заблуждений.
… Вечерами они читают Сковронека, потом обсуждают: «Интересно написано». Какие уж тут высоты, какой уж тут духовный мир, но я старался пристальнее вглядеться в мое окружение. И кто не задавался тогда непрестанно вопросом: как могло случиться и до сих пор продолжаться, что Германия пошла за этим так называемым правительством, этой полудюжиной крикунов, которые вот уже более десятка лет в одних и тех же залах талдычут одни и те же глупости перед одними и теми же ревущими толпами, за этими шестью паяцами, которые верят, что они лучше всех все знают о прошлых столетиях и будущих тысячелетиях целого мира?
Тут не мечта Гогенштауфенов, хотевших объединить Север и Юг, не здравая, несмотря ни на что, колонизаторская идея рыцарских орденов, стремившихся на Восток, но один только голый пафос порыва и пустая форма, доисторическое знахарство власти, факельный чад и ночные мессы у реквизированного саркофага Генриха Льва.
… Оно было и сразу понятным, это правительство; но сейчас уже пятый год войны, дела идут хуже и хуже, поражения и ошибочные решения, оставленные территории, торпедированные корабли, миллионы трупов, разбомбленные города, а массы несмотря ни на что продолжают слушать благоглупости фюрера и верить в них. Это не просто обман, банальный обман такого бы не выдержал. Среди руин больших городов люди верят в новое изобретение, в таинственное оружие возмездия, в смертельный ответный удар, который вот–вот последует. Верят все – сверху донизу, от генерала до солдата на кухне. Мистическая целокупность дураков, до-логическое сообщество презирающих опыт – нечто, без сомнения, сугубо германское и только в этом этнологическом смысле центральное для понимания ситуации.
…Размышляя об этой войне и предшествовавшем ей мире, нельзя не обратить внимания на одно обстоятельство – на небывалую экзистенциальную пустоту современного немца, у которого нет ничего из того, что наполняет внутреннюю жизнь других народов: серьезное национальное содержание, общественные интересы, критика, общественная жизнь, колониальные впечатления, истинные традиции, – вместо этого вакуум с историческими благоглупостями, разрушенной системой образования, идиотическим враньем правительственной пропаганды и дешевым спортом. Зато можно носить красивую форму, она привлекает к тебе внимание, можно лихо рапортовать, серьезно склоняться над картой, в окружении свиты являться в казарму или на плац, распоряжаться, инспектировать, нагонять страху («Два раза я не повторяю», «Узнаете, когда будете чистить сортир»); все это создает впечатление наполненности бытия, личной значимости, причастности к великому делу – словом, помогает изжить вечный комплекс среднего человека. Искусство запретили, прессу уничтожили, на слово отвечают пулей в затылок; сопрягать человеческие и моральные измерения с внешней жизнью – для этого в третьем рейхе нет предпосылок. Здесь царит идол внешнего пространства; на понтонных переправах, под бомбежками, рядом с окуляром оптического прицела индивидуалисту нет места, он воспринимает происходящее как космическую катастрофу.
При верховном командовании вермахта есть отдел прессы, который осуществляет «руководство боевым духом» армии. Во главе, естественно, генерал. Среди сотрудников – многочисленные писатели времен «системы» и новые, нацистские. Я внимательно читаю их продукцию: «Обращение к солдатам», «Обращение к офицерам», «В помощь агитатору», «Пособие для политзанятий в роте», и все в таком духе. В целом отдел – обыкновенный филиал геббельсовского министерства, специализирующийся на солдатских «крепких выражениях»: мразь, каналья, паскуда, свинство – это все по поводу тех, кто думает несколько иначе, чем авторы брошюр.]

О, как они похожи друг на друга! «Системы». В запретах и исторических благоглупостях. В своём пропагандистском раже. От Верховного Дуче до брызжущего слюной заштатного Озверёнка.
И насколько прозрел-протрезвел сам «опьянённый судьбой» Бенн!

[Гёльдерлин и Рильке тоже попали в оборот. Крайне интересно наблюдать, как сильно в последние десять лет этих лириков использует в своих целях политическая пропаганда…
А фюрер вводил почетные нарукавные нашивки, устанавливал ширину лент на венках для торжественных военных похорон, запрещал солдатам жениться на иностранках, даже на скандинавках: «эти благороднейшие нордические женщины» все же оставались «расовыми вкраплениями» в великую немецкую нацию. Тление и распад подступали со всех сторон, а пропаганда продолжала раскручиваться на полную катушку.
…Из корпуса II лучше понимаешь, что такое «страна туманов», «страна мертвых» германской мифологии: вечная мгла, вечная сырость, вечная нужда в медвежьих шкурах у этих «великолепных древних германцев», как их любят называть по радио…]

А здесь – нечто более фундаментальное

[Существует ли вообще единая идея для человечества? Бывали времена, когда она как бы всплывала на поверхность и завладевала всеми умами. Но сегодня взгляды и убеждения скорее сродни мигрени – своего рода наследственная болезнь. Можно чувствовать себя пророком и при этом не поднимать зеленое знамя и не удаляться в горы в сопровождении орла и змеи. То, что пророчества не меняют людей, не улучшают их, не возвышают, доказала неудача последнего Диониса – все закончилось раскрепощением белокурой бестии. Идеи – это всего лишь своего рода слабительное, ускоряющее перистальтику исторического мира, и какой серьезный человек будет открыто стремиться стать у него поперек дороги? Исторический мир – наглый недоросль, отбившийся от рук; вольготно развалились жирные хозяева жизни в окружении своих наложниц и прихлебателей, скрипки выводят возвышенную мелодию перед убийцами, а безымянные жертвы сгинули в темноте, всеми забытые, растерзанные, удавленные, – нет, с этим нет смысла бороться, против этого нет смысла открыто выступать, ни с маленькой пращой, ни с огромной трубой, – оставьте их, пусть они грохочут своей молотилкой по своим снопам.
То, что живет, есть нечто иное, чем то, что мыслит, это фундаментальное обстоятельство нашего существования, и мы должны с ним смириться. Может быть, когда-нибудь будет по–другому; может быть, в далеком будущем воссияет некое звездное единение, но пока народы живут именно так. То, что во мне думало, оно существовало в своем собственном пространстве; то мое, что жило, придерживалось установленных и присущих моему окружению внешних форм и дружеской благожелательности. То, что думает, не терпит фальши, оно никого ни о чем не спрашивало и ни перед кем не отчитывалось, оно вообще не проявлялось вовне, оно было само по себе и настолько самостоятельно, что вполне могло обладать собственной истиной, без оглядки на общее настроение моих соседей по казарме. Кто верит, тот не отступает, рек Исайя. Это естественно подразумевает, что человек должен открыто заявлять о своей вере; тот, кто так думает, кто придерживается такой точки зрения на мир, естественно должен восставать, бороться, устраивать революции или позволить себя расстрелять. Я такой точки зрения не придерживаюсь. В подобных вопросах не существует общих для всех доказательств, есть только экзистенциальные побудительные причины. Для меня такая причина – мое личное неверие в значительность исторического мира. Я не иду дальше того, чтобы оставаться типичным экспериментатором, который сводит отдельные содержания и комплексы в законченные формы, который способен воспринимать единство жизни и духа, вообще говоря, только в виде неких вторичных объектов: статуя, стихотворение, оставшееся в памяти потомков талантливое произведение искусства. Все, что касается собственно жизни, неопределенно и проблематично; единство религиозное мы больше не ощущаем, как насущное, о так называемом единстве национальном лучше вообще промолчать, оставшиеся насущные для нас связи сохраняются сегодня только в выразительном произведении искусства. Биологическое напряжение разрешается в искусстве. Но искусство по сути своей не может быть исторической силой, оно парит над временем и историей, его воздействие проявляется на уровне генофонда, на уровне внутренней человеческой субстанции – а это долгий и незаметный путь. Занимательность и политическая ангажированность некоторых жанров, например, романа, только вводят в заблуждение; существо искусства – бесконечная сдержанность, раскаленное ядро и непритязательная оболочка, настоящее искусство не трогает, оно опаляет. Внутренние экзистенциальные побуждения не случайны, они объективны, они не являются обязательными для всех, но существуют только для тех, кому очевидна их бытийная непреложность, они проявляются в разных мутационных вариантах, в разных попытках, успешных и перспективных или, напротив, в неудачных и тупиковых, – словом, как уже говорилось: в экспериментах. Их нельзя объяснить, их нельзя проверить, они ищут своего оправдания в не стесненном никакими рамками мире выражения, в мире экспрессии; они, те самые, которые, несмотря на все препоны, даже в казарме, а может, именно потому, что в казарме, почувствовали особенную необходимость еще раз убедиться в неколебимости собственных основ.
Казарма, понятно, подобные поиски начисто отметает. Это все, отвечает казарма, чистой воды рассуждения, холодные, бесплодные рассуждения, опасные для естественной и теплой жизни, взбесившийся интеллект, враждебный патриотическим чувствам, идее тысячелетнего рейха, Празднику урожая, а также Белоснежке и семи гномам.
… Приходящие ко мне мысли, напротив, требуют смелости, они беспощадны, и не надо спрашивать, куда ведет этот путь и чем закончится: это мой боевой и мирный поход, это мое человеческое предназначение, а все прочее – преступление!
Но и самой мысли приходит мысль о том, что в мире есть еще Нечто, призванное достичь Абсолюта, – Любовь – и что заповедано кротким посрамлять мысль добровольным самоуничижением; но ведь и заповедано: Любовью, но не тупостью; там, где Любовь и Мысль ведут игру на равных, уже начинается тот высший мир, за который и борется человек в своих творческих дерзаниях. Однако нынешняя земная эпоха принадлежит мысли, именно мысль определяет ее стать, выражение, черты лица, язык, совершая тем самым свое земное предназначение.

«Литературное»

Наш культурный мир начал с двоящихся образов – сфинксов, кентавров, богов с песьими головами, – а закончил в нашем лице двойной жизнью: мы думаем совсем не то, что мы есть, или, как это сказано в «Трех стариках»: «Мы жили не так, как были, писали не так, как думали, думали не так, как хотели, и оставили после себя совсем не то, что намеревались сделать». Единство личности – вопрос спорный… Короче, мысль и бытие, искусство и образ того, кто его делает, точно так же, как внешняя и внутренняя жизнь, суть вполне самостоятельные сущности и не только не совпадают, но и, осмелюсь заметить, вообще имеют мало общего.
Таким образом, я – дуалист, противник синтеза и, если снова процитировать «Трех стариков», человек, отступающий «перед несоединимым»; мое стремление к единству ограничивается имеющимся в моем распоряжении конкретным листом бумаги: «здесь и сейчас», как говорит в «Палладе» богиня Одиссею; никаких всеобщностей, никаких морских путешествий – лук Филоктета нужен здесь и сейчас, поэтому отправляйся немедленно! Здесь и сейчас, никаких «вообще», никаких звездных порывов – это хороший принцип для двойной жизни, и на протяжении своей собственной двойной жизни, которая нельзя сказать, чтобы всегда уж очень мне нравилась, я все время сознательно культивировал его. Мне было это не слишком трудно, для всех я был офицером, а мои книги были известны только в весьма узком кругу.
… Я был настоящим профессионалом в трех областях: патология (одно время я руководил небольшим патологическим институтом), дерматология и венерология и, наконец, как можно заключить и из этой книги, реабилитационная медицина. По всем трем направлениям я публиковал научные работы в специальных журналах и книгах, и не увлекательные научно–популярные статейки, но серьезные, скучные, педантичные – настоящие исследования, – тоже своеобразная форма маскировки.
Двойная жизнь, в моем теоретическом понимании и практическом осуществлении, – это сознательное расщепление личности, намеренное и целенаправленное.
…Дух и жизнь, говорит мой герой, – для меня это два совершенно разных мира; вот я обслуживаю даму, но внутри–то, во мне – настоящий праздник, и чувствую я себя при этом совершенно чудесно, во всяком случае куда лучше, чем раньше, в те периоды моей жизни, когда я еще не владел этой техникой внутреннего раздвоения и потому – в самом худшем смысле этого слова – страдал.]

Слегка потянуло на Блока («Поэты»)

Так жили поэты. Читатель и друг!
Ты думаешь, может быть, хуже
Твоих ежедневных бессильных потуг,
Твоей обывательской лужи?
Нет, милый читатель, мой критик слепой!
По крайности, есть у поэта
И косы, и тучки, и век золотой,
Тебе ж недоступно все это!..
Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцой,
А вот у поэта – всемирный запой,
И мало ему конституций!
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, –
Я верю: то бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!

[Все это, в сущности, сводится к той же максиме: знай свое место, приспосабливайся к ситуации, скрывайся и таись, и никаких убеждений (от своего мнения в разговорах с клиентами лучше воздерживаться, соглашайся, поддакивай и тем и этим); с другой стороны, если это полезно для Института и Конторы, не чуждайся и убеждений, и мировоззрений, любых направлений, любых концепций, главное – ничего не бери в голову, береги ее, там всегда должно быть пустое пространство для образа, для творения. Именно здесь настоящая реальность, здесь она моделируется, здесь обретает форму. ФОРМА – только она и важна, только в ней мораль. В чем она конкретно выражается, не столь важно, она важна сущностно, она первична, она основа основ: Ритм, Напряжение, ПРОЦЕСС…]

А здесь от Тютчева накатывает: Silentium!

Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои –
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, –
Любуйся ими – и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь –
Взрывая, возмутишь ключи,
Питайся ими – и молчи…
Лишь жить в себе самом умей –
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум –
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи –
Внимай их пенью – и молчи!..

«Будущее и настоящее»

[Жизненный путь интеллектуала; интеллектуал, он несколько холоден в отношении человеческого, любит ясные слова и защищается понятиями, острыми как бритва. Это еще не устоявшееся начало нового типа «сапиенс», для поздней формы которого аффективное, гуманное или историческое больше не составят интереса, он будет думать в категориях порядка и регулирования и именно в этом видеть свою задачу. Видеть и осуществлять под эгидой больших надгосударственных образований, справедливо, но без сантиментов. Этот тип должен уже вскоре проявиться, будем надеяться, что Европа пойдет по такому пути.
Прошлое столетие было торпедировано одним понятием и словом «коллектив» – эра мистического завершилась, учили историки; начинается эра социального, утверждали обществоведы; нет, возражал третий рейх, начинается эра народного; эра активного, созидательного, прогрессивного, конструктивного, провозглашала Комиссия по делам восточных территорий; и теперь уже не поймешь, что это такое – «коллектив», эту мечту уже отмечтали; коллектив – чистой воды иллюзия, сказка, призванная заполнить небывалую пустоту нашего роботизированного существования и показать невозможность применять на практике современную идею государства. Сегодня государства восстанавливаются вместе, победители и побежденные работают рука об руку, а новые надгосударственные образования больше не нуждаются в этих вспомогательных конструкциях, потерявших свое содержание, и развивают индивидуума в других направлениях и наполняют его другими необходимостями.
…давайте еще раз посмотрим на людей моего круга; я сделал это в форме своего рода афоризмов.
1. У моего поколения было еще литературное наследство от предшественников, на которое можно было опереться: проблема отцов и детей, античность, приключения, путешествия, общественные проблемы, меланхолия fin de siecle, вопросы брака, темы любви – у сегодняшних молодых нет ничего: ни стиля, ни содержания, ни знаний, ни образования, ни настроений, ни формальных течений – вообще никаких основ; и это продлится долго, до тех пор, пока что-нибудь не подвернется.
2. По сути, все, что мое поколение обсуждало, внутренне переживало, можно сказать «выстрадало», а можно сказать и «выдумало», – все это раньше сказал Ницше, он это сотворил, он нашел четкие формулировки, все дальнейшее – экзегеза. Его рискованная, стремительная, блистательная натура, его неуемный стиль, его самоотречение от всех идиллий, от всех общепринятых основ, его понятия интуитивной психологии, сущностного как мотива и психологии как диалектики – «Познание как аффект», – весь психоанализ, весь экзистенциализм, все это сделал он…
3. Науке можно не доверять, ее можно высмеивать, и генетику, и палеонтологию, но наука – подзорная труба, взгляните в нее, и вам станет ясно: существует бесконечная череда животных и человеческих форм – до нас, помимо нас, после нас. Эта вот широта, этот климат, эти одежды, эти растения на жалком клочке земли и эти наши ценности, настроения, стремления, наши идеалы, наша философия – что со всем этим будет?..
4. Отчуждение от природы. Наша среда обитания не природа – комната; даже обычный воздух нам чужд… Мы – обитатели больших городов, и только здесь, в City, нынче собираются и поют Музы.
5. В начале было Слово. Меня это всегда удивляло, и я много думал об этом. В начале – тотемизм и анимизм, пещерная жизнь, звери, волшебные маски и весь мир, заключенный в одной поляне, – евреи были, должно быть, очень стары к тому времени, когда это сказали, и очень много знали. В самом деле, мир сконцентрирован в слове, и нет ничего более предательского, чем слово… В начале, в середине и в конце – слово.
P. S. Сегодня, в сущности, есть только две словесные трансценденции: математические теоремы и слово как искусство. Все остальное – профессиональный жаргон, «пару пива».
6. Сколько хороших дебютов так и осталось дебютами… По моим наблюдениям, ранняя слава, самоутверждение за счет критиков и определенного сорта поклонников – и все это в самом начале – действуют разрушительно. Только тот, кто сам себя разрушает, снова и снова отрекается от себя, идет все время вперед и только об этом думает, живет в постоянном напряжении, никому не позволяет навязать себе темы для писания, сам в себе находит опору для собственного творчества, – только тот, может быть, если сойдется многое другое и удастся выразить то, что должно выразить и оставить потомкам, – только тот в конце концов, может быть, сумеет дойти до Геркулесовых столбов и продвинуться дальше – на длину дождевого червя, – если повезет.
7. Произведение возникает в замкнутом пространстве. То, что люди называют динамизмом, подразумевая под этим нечто революционное, прогрессивное, расширяющее границы, – все это принадлежит другим сферам бытия, все это только предпосылки, ибо искусство статично. Его содержание – равновесие между традицией и оригинальностью; его метод – соотнесение массы и точки опоры. Этим и объясняется сущностная близость всех произведений искусства в культуре в целом… И это же обособляет искусство от других сфер человеческой деятельности – тезис, который следует подчеркнуть особо, значение этого тезиса просто нельзя переоценить для понимания дальнейшего.

Далее я снова прибегну к афористической форме; я отдаю себе отчет в резкости формулировок, также замечу, что кое-что повторяет некоторые места «Жизненного пути интеллектуала», написанного в 1934 году. А что касается резкости – по-моему, в области духа от дряблости куда больше несчастий, чем от жесткости.
1. Фундаментальный кризис
Одна мысль противоречит другой: марксистская – западноевропейской, фаустианская – средиземноморской, коллективизм – изоляционизму, биология – гуманитарным наукам, критицизм – эмпиризму, социализм – аристократизму; все эти противоречия могут выйти вовне, вызвать напряжения и потрясения, но все это один и тот же бульон – из диалектики, рационализма и идеологии. Мысли, которые сегодня на коне, завтра будут повержены, идеи, которые сегодня созвучны времени, на следующем повороте окажутся пустыми и безжизненными, некоторые мотивы звучат на протяжении столетий и даже тысячелетий, как античность или христианство, но и они принадлежат все тому же диалектическому – наступательно–оборонительному – кругу идей. Ощущение всеобщей относительности, всеобщего релятивизма западной мысли, страсть к определенности и абсолюту суть характерные черты культуры… академии плодятся как грибы после дождя; всевозможные клубы дебатируют о всевозможных проблемах, повсюду прямо–таки кроличья толкотня анализов и прогнозов, душевных излияний и исповедей, даже и об исчерпанности и загнивании целой части света – и можно ли после этого серьезно относиться к человеку, когда он заявляет: все хорошо, все в порядке, так, наверное, все и должно быть, только, пожалуйста, все это без меня, эту горстку дней моих, без меня, ибо мне известна одна сфера, которая существует безо всей этой сумасшедшей активности, сфера, которая всегда неподвижна, всегда замкнута, которая не будет уничтожена никогда: это сфера эстетики.
2. Артистизм
Уславливаясь о встрече, вы обещали, что не станете задавать вопрос: являюсь ли я нигилистом? На самом деле вопрос этот абсолютно бессодержательный… Все дело в том, что делает человек из своего нигилизма… Стиль выше истины, он несет в себе доказательство существования. Форма: в ней есть протяженность, есть длительность... Эпохи завершаются искусством, и род человеческий завершится искусством. Вначале – пресмыкающиеся и ящеры, затем биологический вид с искусством. Любовь и голод – палеонтология; иерархия и разделение труда есть и у насекомых; наш вид, мы творили богов и искусство, а потом только искусство. Поздний мир на фундаменте низших ступеней и ранних форм бытия – мир всеобщей зрелости. Все вещи меняют облик, все понятия и категории в мгновение ока наполняются иным содержанием, когда на них смотрят с точки зрения искусства, когда оно их определяет, когда они перед ним предстают. Новое содержание – новое выражение… Сегодня часто раздаются пожелания дать «истинный» образ Гёте, которого, мол, пока так и нет; должно понять: все истинное находится в потоке, где все взвихрено, изменчиво; довольно и того, что осталось на пустынном берегу, – ростки и зародыши – это и есть искусство.
3. Религия и смирение
Наш континент захлестнула новая волна благочестия… «Бог – плохой стилистический принцип», – некогда писал я, и еще: «Боги в первой строке – нечто иное, чем боги в последней» – ибо сам ли я пытаюсь выразить свою внутреннюю сущность, или то делает за меня кто–то иной – и в том и в другом случае это невозможно. Если спросите, верю ли я, отвечу: вера лежит за пределами субстанции, с которой я работаю, она вне пределов моих обязательств и моих задач; в чем эти задачи и обязательства, мне известно не более, чем было известно всегда. Молитва и смирение – это заносчиво и претенциозно, это притязание на то, что я действительно ЕСТЬ нечто, тогда как я склонен считать, что на самом деле есть только НЕЧТО, проходящее через меня. Одна католическая газета, некогда причислявшая меня к знаменитостям, в конце концов написала следующее: оставим этого человека, он смеется над Богом и презирает религию. Какое заблуждение! Я презираю людей, которые не могут сами с собой разобраться и призывают на помощь иные инстанции, о которых сами ничего толком сказать не могут…
А это Верховное Существо – отдельная тема! Стоит задуматься, что оно со всеми нами наделало; во всяком случае, меня оно не настолько одарило, чтобы я мог во всем разобраться, слишком много скрыло оно того, что для меня важно, мне пришлось много пережить, и в конце приходится быть столь же изворотливым, что и в начале. Вывод: до всего мне пришлось доходить самому, ценой собственных жертв, изучая самого себя, через феноменологию собственного Я; и что же прикажете – вдруг в самый решительный момент стать смиренным и сказать, что, мол, да, в конце концов все это было задумано не так уж и плохо, – а чего же тогда будет стоить весь наш индивидуализм, которым только и держится так называемый Запад, когда он вдруг сам от себя отречется, и все отбросит, и со всем смирится; смирение как побочный мотив, как настроение, как средство, чтобы открыть шлюзы и дать простор новому течению, – это да, но как моральная и религиозная низкая облачность оно лишь привносит стилистическую путаницу…
4. Принципы искусства
...не могут быть распространены на политику и общественную жизнь. Это провинциальная недоразвитость художника – ожидать, что общественность им заинтересуется, поддержит его материально, отметит его шестидесятилетний юбилей банкетами и букетами. Он всю жизнь сражался сам с собой, так за что, скажите, его благодарить?.. Пора наконец различать художника и культуртрегера, я уже писал об этом лет пятнадцать назад. Художник, как правило, асоциален, живет исключительно внутренней жизнью, он абсолютно не заинтересован в распространении, разъяснении и улучшении чего бы то ни было, он абсолютно не заинтересован в культуре. Он холоден, над материалом надо работать с холодной головой, идеи, чувства – все это по-человечески могут себе позволить другие, он должен воспринимать мир холодно и жестко, структурировать зыбкость. По большей части он предельно трезв и иным просто быть не может, идеализм – удел культуртрегеров и специалистов-ведов. Так я писал пятнадцать лет назад, в будущем, думаю, мало что изменится.
5. Стиль будущего
...будет роботизированным, в основном – искусством монтажа. Прежний человек кончился – все выхолощено, развалено, ковыляет на протезах. Эта суета в романах, которая все длится сама собою и создает видимость происходящего, с этими старомодными судьбами и новомодными туземными общественными движениями, – все это глупо, никуда не годится и ни к чему не ведет…художник, должен сделать следующий шаг, обобщить, сгруппировать посконно-дедовски с помощью пространственно-временных категорий, физически и физиологически через трансцендентирующую перегруппировку сил на главном направлении, через самоограничение, через введение новых точек отсчета – только так он может выйти за пределы пустых реляций тотальной амбивалентности. Такая техника сама по себе проблема, которая нуждается в тщательном исследовании.
…нужно искать то, что относится к сути, и только это брать. Если задуматься, неизбежно приходишь к выводу: нас куда больше волнует церебральная сфера, нежели сексуальная или физиологическая. Нас занимают мысли, они жгут. Мы снова и снова возвращаемся к ним – на работе, в магазине; мы просыпаемся поутру, и они снова здесь. Неизвестно, всегда ли так было, но сегодня дело обстоит именно так.
Человек должен быть заново воссоздан из оборотов речи, пословиц, бессмысленного набора черт, изощренно, искусно, на самой широкой основе – ЧЕЛОВЕК В КАВЫЧКАХ. Он будет из формальных трюков, повторений и переплетений слов и мотивов: неожиданная мысль – озарение – вбивается как гвоздь – на нем все держится. Происхождение, жизненный путь – бессмыслица!.. Все остается открытым. Антисинтетичным. Замершим перед необъединяемым. Нужен высокий дух и крепкая хватка, иначе игра и детство. Нужно трагическое ощущение высочайшего накала, иначе не убедительно…
«Интересно» – вот важнейшее слово! «Интересно» – это не имеет ничего общего с мутноватой, до боли знакомой «глубиной» и столь милой немецкому сердцу «верностью традициям», интерес не имеет ничего общего и с занимательностью, давайте переведем буквально: интересно – interesse – inter-esse: «меж бытия», в промежутке, между его темной и сияющей сторонами – «Олимп Иллюзии». Ницше.
Вечное, так называемое вневременное, все это изъезжено вдоль и поперек, все это очевидно, а вот фенотипическое – над этим действительно должно работать. Бог есть форма. Генотипа нам никогда не понять, но фенотип как образ вполне возможно разработать. Из моей теории следует: делай нечто поразительное, над чем сам же потом станешь смеяться. («Я называю плохой мудростью ту, которая никогда не была осмеяна». Ницше). Должно снова и снова возноситься над собой, и тогда – взлетишь…
6. Общество
Общественной потребности думать так, как думаю я, нет, хотя, с другой стороны, нет и законов, которые бы это воспрещали. Все это – индивидуальные попытки выразить некие внутренние устремления, которые в известном смысле являются и устремлениями современности… Я не заглядываю так далеко в будущее, мои мысли заняты и ограничены вполне узкими рамками одного поколения, максимум тремя десятками лет. Никаких универсальных прозрений! Поэтому я снова и снова повторяю: «Камень, Стих, Флейта», то есть ограниченная и замкнутая сфера. Искусство – оно самодостаточно, у него нет идеи, оно целокупно…
И потом, опять это стращание историей! Я не имею с этой историей ничего общего, сове Минервы нет места в моем кабинете – мне ни к чему перспективы и упования на некий взаимосвязанный духовный контекст, плодотворные влияния, ответвления, интеграцию или воскресение, я хожу в своем кругу, здесь – мойра, я не лезу в историю, я выполняю собственные задачи и обязательства, может, порой слишком рьяно, но мой круг замкнут во мне, я не выглядываю наружу, не озираюсь по сторонам, не позволяю себе таких поблажек, я работаю, ищу слово, описываю собственную морфологию, я выражаю себя…
И в заключение один вопрос: можно ли нашу духовную ситуацию оздоровить с помощью возврата назад и оглядки на прошлое? Лично я в реставрацию не верю. Духовные сущности необратимы, они идут своим путем до конца, до конца ночи, они обладают энергией, которая превосходит энергию физического мира. Поэтому мысли должно формулировать без оглядки, снова и снова рубить сук, на котором сидишь, снова и снова кромсать на куски скатерть, покрывающую стол, и тогда на тебя станут нападать – и те, кому жаль дерева с обрезанными сучьями, и те, кому жаль украшенного скатертью стола, – они станут упрекать тебя; так образуется своего рода единство, из него произойдет будущее, в котором о тебе будут судить только по твоим высказываниям. Помни: невысказанное не существует, обдумывай все спокойно, прежде чем сказать… только не подавай сигнал SOS, – во–первых, все равно никто не услышит, а во–вторых, после таких странствий конец придет как желанное успокоение.

Заключение
Минула первая половина века, а вместе с ней и четыре десятка лет, на протяжении которых я работал в сфере духа. И вот оглядываешься назад, задумываешься – бывают дни, когда не чувствуешь ничего, кроме усталости, апатии, тупости. Ты был в лучшем случае профессионалом, чудаком, типичным артистом на характерные роли – больших ролей, шумных аншлагов, увы, не сподобился. Шестьдесят лет беспризорной, разбитой жизни – и постоянное стремление втиснуться в несколько предложений, в пару стихотворных строчек – и если это все, что у тебя есть, очевидно, остается одно – не стареть, по крайней мере не стареть настолько, чтобы бестрепетно взирать на свой собственный труп или криво ухмыляться над ним. Такое вот настроение.

…духовный мир жив, и это неоспоримо, он тих и скрытен, но всеобъемлющ и фундаментален, у него есть свой закон, и этот закон передается от одного к другому – дальше. И апатии как не бывало. Сфера культуры творит великих людей, Хранителей своего родного мира. Этот мир культуры, поносимый мною столь часто, замкнут на свое «нечто» – и оно бесконечно, и отсюда величие. Есть много такого, что почти непереносимо, о чем мы не знаем, причин для сомнений и жалоб – легион. Но так и должно быть, и нашей задачей по–прежнему остается – наполнить этот наш час духовного мира, пока он длится, наполнить нашими человеческими образами, какими бы они ни были – закатными, горькими, монологичными или эклектичными, – такими, какие есть. О том непроницаемом положении духа в нашем мире, о той трезвой, лишенной эйфории позиции, которую нам следует занимать, сказано в моей повести «Пивная Вольф»: «Ты ратуешь за царства, они несказанны, и там не бывает побед». О том же есть у меня и строфа в одном из стихотворений, она опять может показаться кому-то милитаристской или нигилистической, но это всего лишь попытка быть мужественным и серьезным:

и значит: в большом и малом
встречать безнадежный бой –
с мечом и открытым забралом
в час судьбы мировой.
………………………………………………………

Настолько, насколько во мне «культуртрегер» довлеет над художником, я пытаюсь Бенну перечить. Но поскольку художник и во мне нередко побивает назойливого «благодетеля-двойника», я готов с упрямым почитателем Ницше во многом согласиться.
А завершу я это («Жизнь и Дух»), как и открыл – своими «матричными».

Между Бродским и Пушкиным.
Между адом, нирваной и Богом.
Виртуальная нежность заветные ищет слова.
А за ними – конвой да синдром одинокого логова
Частоколы ловушек…
В раздачу халява-халва.
Там не кони храпят и не волки лютуют тамбовские.
Там заложники Матриц плетут до зари кружева.
Правду-матку несут, разбавляя её отголосками.
«Что молчишь? Ты – живой?! Я, пока, слава Богу, жива…».
Тень погасших страниц. Новый клон очумевшего юзера.
Подвизаться у неба не всем в лейтенантах дано.
Здесь рукою подать от шедевра до злобного высера.
Гипертексты и рэнга – стихирного мира панно.
По кругам Интернета, до лимба, на стругах хароновых,
огибая бурлящей воронки тугую спираль,
в свой последний приют от пиров и пиаров андроновых
уплывают за мэтрами те ещё, блин, мастера.
(Валерию Прокошину, 3-4.02.2018)

«От Хемингуэя к Триеру»

В доме дона Корлеоне
гробовая тишина.
Бремя власти. Время оно…
Время жито пожинать.
Птахи – псы сторожевые.
Ночи полные луны.
Чьи-то тени…
                Неживые
оживают валуны.
Будто матрицы квадраты
амбразуры на стене.
Где-то в ухе бьют куранты.
Боги входят в Атеней.
Анабасис. Катабасис… *
Сонмы женщин и мужчин.
Дно колодца в мир-оазис.
Дыры в венчиках личин.
(18.02.2019)
* моя варварская привычка (блажь) – сдвигать ударение в этих Восхождении и Нисхождении со второго слога на третий: «ба-ба…».

3.02.2022