Понтий Пилат 2

Продолжение:

И мысли понеслись на круг.
Короткие, бессвязные,
какие-то пространные:
«Погиб!..»,
потом: «Погибли!..»
Ну и вдруг,
совсем  средь них нелепая
в Пилатовом мозгу
— Мысль о бессмертии,
долженствующем всенепременно быть
– и с кем?!
А между тем,
бессмертие рождало  почему-то
нестерпимую тоску.

Пилат напрягся
       и видение изгнал ,
вернулся взором на балкон,
и снова перед ним всё тот же арестант стоял.
Всё те же стёртые сандалии,
всё тот же голубой хитон.

– Послушай, Га-Ноцри,
– Он, прокуратор, говоря,
глядел на Иешуа.
Но как-то несерьезно:
лицо его как будто было грозно, а блеск в глазах мерцал
испуганно - тревожный.

– Не говорил ли с кем о кесаре великом ?
Отвечай!
Ты говорил?..
И если говорил, то где?
А может ты не… говорил?
– Пилат продлил частицу «не» немного дольше,
чем это полагалось на суде,
и выразил во взгляде мысль,
о чём-то большем.
которую он Иешуа послал,
но как бы исподволь.

— Изволь же,
мне правду говорить приятно и легко,
– заметил арестант.

– А мне не нужно знать, – прервал его  придушенно и зло Пилат,
– приятно или нет
тебе ту правду  говорить,
но говорить  её придется. 
И если ты не хочешь
не только неизбежной смерти,
но мучительной и лютой,
то взвешивай слова,
ведь эта смерть грозит тебе!
Тебе, а не кому-то.
И прокуратор Иудеи,
никто не знает почему,
ладонью как бы заслонясь 
от солнечного света, как щитом,
себе позволил вдруг
послать украдкой арестанту
с намёком скрытым взор.

– Итак, – он молвил, – отвечай,
не знаешь ли  Иуду ты,
из Кириафа,
А так же расскажи,
что именно, ты говорил ему о кесаре?
Но если ты , конечно, что-то говорил.

 А дело было так,
– охотно начал  арестант, – позавчерашним вечером
я возле храма познакомился 
с одним  прелюбопытным человеком, довольно молодым,
тот был из  Кириафа
и назвал себя Иудой .
Он в нижний Город пригласил меня,
домой к себе  и угостил...

–Опять-же добрый человек, ведь так?
 – спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах.

– Да,
очень любознательный
и добрый  человек,
– и Ешуа согласно закивал,
– он с величайшим интересом слушал
 и принимал меня весьма радушно…

– Светильники зажег…
сквозь зубы
в тон ему проговорил Пилат,
глаза его при том загадочно мерцали.

– Ну да,
– немного удивившись осведомленности Пилата, продолжил Иешуа,
– он высказать просил меня  свой взгляд
на государственную власть.
Его чрезвычайно занимала эта тема.

– И что же ты сказал?
– спросил Пилат.
– А может ты ответишь,
будто ты забыл, что говорил?
– но в тоне Прокуратора 
уже сквозила безнадежность.

– В числе всего такого, прочего
я говорил,
– поведал арестант,
– что всякой власти
имя есть — насилие
над человеком,
и что настанет время,
и не будет власти  кесарей,
и ни какой иной.
И человек познает царство истины и справедливости,
где надобна не будет  никакая власть.

– И далее!

– А  далее вбежали люди,
меня связали тут же,
и повели в тюрьму.

А секретарь,  чертил в пергаменте слова.
стараясь ничего не упустить
Он успевал едва едва.

–Тебе усвоить надлежит,
что не было, и нет,
да и не будет никогда
На свете более великой и прекрасной  власти, для людей чем императорская власть Тиверия!
–  и  голос сорванный Пилата тут разросся беспримерно.

Он с ненавистью почему-то поглядел и на конвой и на секретаря .

– И не тебе, преступник, рассуждать о ней!
– Пилат вскричал:
–Конвой с балкона!
– И, повернувшись к писарю
добавил:
– Оставьте нас с преступником наедине.
Здесь государственное дело,
Вы побудьте там...
во вне.

Конвой размеренно
стуча подковами калиг
с балкона удалился в сад,
а за конвоем семенил
наш секретарь,
обескуражен и отчасти даже рад.

Пилат смотрел на трубочку фонтана,          
как шелестя над ней росла прозрачная тарелочка воды
обламываясь в струйки по краям
и с плеском опадала       
А на душе его не утихало
предчувствие  какой-то смутной,
нарастающей беды.

И Ешуа прервал молчанье первым:
– Я вижу, игемон,
что совершается какая-то беда из-за того,
что говорил я с этим юношей из Кириафа.
Такое чувство у меня, как будто бы ему грозит несчастье,
от этого мне очень жаль его.

— Я думаю,
–  ответил прокуратор,
усмехнувшись странно,
– что есть еще  на свете,
кое-кто,
кого тебе бы  следовало пожалеть
гораздо более, чем юношу из Кириафа,
кому придется  хуже,
Ох,
...гораздо хуже, чем Иуде


Продолжение следует.