Один и без оружия 7

«Хрусталёв...»...
1953-й. Начало того, что «после Сталина».
По поводу образа «машины» у меня свербит кое-что своё. Из уже проговариваемого. Об Организме и Механизме. Об их непростом отношении и месте-назначении в бытии. Особливо – в социальном.
Когда-то, на пике эпохи Просвещения, кое-кто из её оракулов (Ламетри, Кабанис, а где-то – с оговорками – ещё Декарт) пытался, замещая Космос Вселенной, уложить своё «детище» в единую формулу: «Всё есть механизм».
Шут с ними (с «механицистами»).
Моё к ним (а больше – к рационалистам), со временем, менялось. В рамках, вестимо, символизма.
Поскольку я – не физик, не биолог, то и лезть в тенёта-тонкости их предметностей не собираюсь. Хотя об Организме и Механизме, через диалектику Целого и Части, накамлал немало. С подачи Алексея Фёдоровича (Лосева).
И в одном, и в другом (я – об О и М) есть свои «плюсы» и «минусы». В зависимости от того, как повернуть – к чему пристроить. Как в Природе, так и в Социуме. По части «пользы» и «вреда» (в отношении того (?) или иного), с «причинностями» (больше «механическими», что ли?!) и «целесообразностями» (скорее – «органическими», а то...). «А то» – мы уже о разумном (или – «не очень») целеполагании.
Живое – неживое. Разумное – не... В смысле: «не очень» или вовсе!?
Тьфу на меня!
Модели... «Мироздания-бытия».
Как там (у умников) загибают?! А хотя бы – Владимир Игоревич (Карпец). Коего я слегка пощипывал два года назад («О том, о сём... 2»).
Античная *(манифестационная).
Библейская (креационистская).
В разных их ответвлениях, да и пересечениях.
Сам-то Карпец, якобы, именно в какой-то их «синтез-симбиоз» повёртывал.
Так, если в рамках только оных, Восток обидеться может... Впрочем, он-то, в целом – вполне «манифестационен». Ежели – о Традиции. Ах... Там же и почти библейским исламом с некоторых пор приперчено. То бишь – креационизмом.
А уж в какой оборот-выверт о(т)правило сии Модели Возрождение (через Гуманизм), а затем и Просвещение (через Рационализм, нашпигованный Деизмом, Механицизмом и прочая), ни одна Академия (как наук, так и «пара») не расколдует.
Шут с ними. Однако «машина» была подана. Земному богу (то бишь человеку разумному). То ли в пользование-освобождение (из сетей Матушки Природы да Батюшки Творца), то ли в новое порабощение.
И легче новоиспеченному Властелину (как вкупе, так и по отдельности) не стало. Если не считать розных забав-безделушек.
Однако...
Если поюморить с той Машиной, которую потребовал в «Хрусталёве» Лаврентий Павлович, полагая, вероятно, что теперь настала его очередь обожествиться и занять подобающее (освободившееся) место хотя бы в Кремле, то – как мы знаем – увы! Не довелось...
«Увы» – не в смысле сожаления, но токмо в констатацию.
В боги... Ниии! – в божки – вынесло другого. Я даже допускаю, что и Алексей Юрьевич с именами-названиями чуть поиграл. Почти символический Хрусталёв (так и не запечатлённый на экране) подал машину Никите Сергеевичу. Мы – о Хрущёве, а совсем не о главном расейском Бесогоне, который тогда по Москве ежели и пошагивал, то лишь в коротких штанишках. В первый класс. И о большом Кино вряд ли помышлял. Не говоря уже об удовлетворении прихотей нового Светила.
В общем, через какого-то, совсем невзрачного (реального), Хрусталёва (прикреплённого к телу Вождя гэбиста-полковника, отчего-то поспешившего помереть, спустя год, 47 лет от роду) «красная ковровая» пала в ножки почти его одноименца – Хрущёва. Совершенно случайно. Но вышло – забавно. По-герменевтски.
Ну, и что-то там (в державном то ли механизме, то ли организме) хрустнуло-надломилось. Как и полагается для мира, в котором окочурилось само Божество.
Надломилось, но как-то вывернулось. Уже без Лаврентия Павловича.
1998-й...
К чему тогда вытягивал своё «очень русское» Герман?!
Мабыть, и к тому, что там грядет после стремительно одряхлевшего «царя Бориски». Но это – если краешком...
А что о судьбе-проклятии «русского мира» (завёрнутого в XX веке в «советскую упаковку») – пожалуй, да.
В «Трудно быть Богом» забор делался уже пошире-поглубже.
Если ещё в щепотку по «именам», то и с главным героем (генерал-майором медицинской службы) можно пофантазировать.
Автобиографическое... Самого Алексея Юрьевича (если – о сценарии). С художественным вымыслом, разумеется.
Клёнский... В первоисточнике – Глинский.
Отчего так первоначальному отказали?!
Глинские – фамилия знатная!
Сам Иван Васильевич (Грозный) по матушке был из этого рода. Рода, вообще-то – литовского. Елена Васильевна (мать Ивана IV и регентша при его малолетстве – вплоть до своей смерти в апреле 1538-го года) была дочерью князя (литовского) Василия Львовича и сербки Анны Якшич, также приложившей руку к воспитанию первого венчанного всея Руси.
Ну, а наш Глинский (Клёнский) тоже был допущен (Германом) к телу Самодержца (а то – Бога!). Правда, уже издыхающего. И какой-то контакт с Духом (ужо смрадным) того поимел.
То-то Лаврентий Павлович взволнованно интересовался (что в том контакте допущенному почуялось).
Однако, в самом фильме Глинский обернулся в Клёнского. Мабыть, и с каким-то ещё умыслом. Ежели подурить к году выдачи произведения... Так, хотя бы – деревце к дереву. В смысле «клён» к «ёлке».
Но можно (Клёнского) – и к заклятию-проклятию. Наложенному-неодолимому.
Ну, а кому выпало (верховодить) в очередь, мы ведаем. А уже к чему (в итоге, по сегодняшнему) – догадываемся. Пусть и каждый – по-своему.
А Богом быть, конечно, трудно.
Всякому. По-всякому. На любом месте.
Что-то меня тянуло (по ходу) ещё об Организме и Механизме расповедать. В аспекте отношений между Страной и Государством. Да о разности «скреп» и законов. Но то – в следующем подходе.
А к этому...
А хотя бы из «Вики». О фильме. С вкраплённым туда пониманием-отношением самого автора. К чему мы также, надеюсь, ещё вернёмся.

[Противоречивый приём
Фильм участвовал в основной конкурсной программе Каннского кинофестиваля (1998), но был не понят зрителями и практически освистан. Многие покинули зал, показ «просто шёл под хлопание кресел». Тем не менее Джим Хоберман, например, назвал его одним из великих фильмов десятилетия. Кинопоказ в Японии прошёл с триумфом. Ведущие французские киноиздания впоследствии принесли режиссёру свои извинения за разнос, устроенный фильму после его показа в Канне.
Российские кинокритики восприняли ленту куда более однозначно. Например, Андрей Плахов предрекал, что «Хрусталёв»:
…займёт своё место в истории кинематографа как самый личный и самый жёсткий фильм выдающегося режиссёра.
Режиссёр Сергей Лозница назвал фильм Германа самым серьёзным в новейшем российском кинематографе:
Это самая мощная, важная рефлексия, это интеллектуальное, художественное событие.
Пётр Вайль после просмотра картины написал:
Это было редчайшее столкновение с чем-то, что масштабами превосходит твоё представление даже не о кино, а о возможностях всякого искусства вообще. Наваждение – то, что охватывает зрителя. Сновидческая природа кино, быть может, нигде ещё не проступала с такой отчаянной и наглядной выразительностью. В «Хрусталёва» погружаешься без остатка.
В 1999 году фильм был награждён премиями «Ника» в следующих номинациях: «лучший фильм», «лучший режиссёр», «лучшая музыка», «лучшая работа оператора», «лучшая работа художника-костюмера», «лучшая работа художника-постановщика». Сам режиссёр отреагировал на вызванные фильмом споры философски:
Пройдёт шок от другого киноязыка и станет понятно, что это трагикомедия про нашу жизнь: так, как писал Гоголь, как пишет Беккет.
Проблематика
Алексей Герман говорит, что в фильме «Хрусталёв, машину!» стремился проследить истоки проблем России как «изнасилованной, опущенной страны», которая «всегда всем всё прощает». По его словам, это не столько фильм об атмосфере 1953 года, сколько
…наше представление о России, о том, что это такое, почему мы такие несчастные… Мы за миллионы убитых [в годы сталинского террора] просто сказали: «Ну ладно, ну нехорошо, забудем».
Кинокритик Михаил Трофименков обнаружил сходство между самодурами Клёнским и Сталиным – их беззащитность перед лицом судьбы. Он также отмечает зыбкость границы между гиперреализмом (мельчайшее восприятие деталей материального быта послевоенного времени, «бытовизм») и фантасмагорией в фильме Германа:
В апокалиптической атмосфере «дела врачей» медленно, но верно спивается колосс-генерал медицинской службы, директор госпиталя нейрохирургии. Происходящее вокруг настолько иррационально, что иногда кажется: все события фильма – его белогорячечная фантазия, подобно тому как вся «современная» часть «Однажды в Америке» – опийные грёзы героя Де Ниро. Натурализм перерастает в сюрреализм.
Антон Долин обращает внимание на то, что
…в художественном мире Германа трудно уловить грань, отделяющую не только реальность от сновидения, но и нечто наполненное глубоким смыслом от случайного. Благодаря непроговорённости сюжетных поворотов и отказу режиссёра от традиционного киноязыка с перебивочными крупными планами словно бы сама история поднимается перед глазами зрителя как неукротимая, ужасающая сила].

16-17.08.2024
* Оговорился в Атлантическую (вместо Античной). Мабыть, не случайно...