Петербуржская стылая

ГИПНО-РАССВЕТ

Сквозь стекло немытое с осени
небо делится на синий и розовый.
Угол дома в исподнем изодранном,
и по крышам размазанный снег.

Дым трубы кочегарки чуть скошенный
чертит линию в небе заброшенном.
На ресницах любимой поношенных
жиром пятницы слипшийся след.

Встану с хрустом пьяный растрепанный,
сна сансарного бредом измотанный,
части тела по полу разбросаны.
Бесполезны попытки собрать.

А рассвет меня гипно-тизирует,
А любовь меня терро-ризирует,
и хотелось бы конкре-тизировать,
только время бы не потерять.

ЛОМОМ

Ломом врезается в плотные шторы
свет, поедает чернило тьмы.
Шепотом постыдные разговоры,
чтоб не нарушить сырой тишины.

Небо ломается, видно небес обломки.
Крест обрамляет змеиный узор.
Разговор крошится на обезьяньи слоги,
якорь не бросить в лоно высохших волн.

Камень и древо снизу вверх падают.
Небесная твердь явит истины суть.
Слезы пусть катятся, рушатся, капают,
текут изменяя привычный маршрут.

Циклы, орбиты, кольца, окружности...
Разорванный круг бесконечных утех
и прожитой жизни надорвана кожица,
чернилами выпячен исподволь грех.

ДОБРЫЙ ДОКТОР

Я видел быстрые стада
и стадом был, и пыль глотал.
Я вместе с ними проскакал
в твоя-моя-ничья страна.

Границы рушились за мной,
с небес наказывал мне глас:
остановись, прерви свой гон,
предельный ты достиг экстаз!

Но я стоял, молчал в трубу,
а рядом трупы плыли в ряд.
Не выносил я трупов вонь
и брел куда-то наугад.

Пока не вышел на пустырь
и в очертаниях кустов
увидел розовый пузырь,
и тот мерцал из тьмы ночной.

Там добрый доктор Айболит
с собой сидел наедине,
свинья лежала рядом с ним,
мечтает лошадь о Луне.

И Айболит сказал: Пацан!
Прими мой древний чудный дар!
(в руке блеснул остылый шприц)
Избавит шприц тебя от ран.

Душевной боли мой контроль
надсадным комом вторгся в муть.
Неровным ритмом стихла боль
и водки бледный водки абсолют

открыл мне нежный Айболит,
держа мою в своей рук.
Я рюмку опрокинул вдруг
и повалился налегке.

Явились звери — вол и лев,
орел свалился камнем вниз,
и Айболит порозовел и я...
Разлился небом словно бриз...

ПОМНЮ КАК

Помню как:
мы плывем в картонной коробке
по Черному морю к клубящейся дымке
Гурзуфа и чеховской бухты. Нам по двадцать,
или ты старше. Я страшнее и сквозь хохот кашляю.
Я — дикий мальчик. Ты временами другая, меняешь
личины как теннисист мячики.

Подражаем мы тем, кому не принято завидовать,
но тем, кого принято смешить? Отвергли всех,
с кем принято делить будущее,
которого никогда не нажить?

Гармония уткнулась черно-белым в мокрое дно.
Нас уносит в море. Красным глазом подглядывает
ялтинский маяк. А мы хотели потрахаться под носом у Чехова.
На камнях плескаться с камнями в свете Луны,
в тонко-красном свете страсти, опасном,
как скрежет зубов в холодной ночи.

И вот нас уносит-несет, коробку растворило
воды веществом. И рыбы завидуют нам и божественный лик
нам явится вот-вот.

СКВЕР СКВЕРНЫ

Выйду из дому на двор.
Грязный двор глядит в упор.
Ковыляю неспеша. Требухой нависло небо.
Сквозь белы глаза БОМЖа
разглядел я привкус хлеба.
Просит сэр: подай, братишка...
Честно просит, честно пьет,
бросил жизнь и бороздит
путь из зада на перед.
Дай спрошу: Живешь ли долго?
Сколько тапок пар стоптал?
Сколько лиц успел запомнить
до, как Бога повидал?
Сизым выдохнул, откашлял,
почесал рукой живот:
никого я, брат, не видел!
Черну душу лижет Черт!
Светлу, явну видит Бог,
Тело для такой — острог!
Мне Чистилище дано,
испытание сплошное,
жизни пропустил кино,
было время золотое!
А теперь гляжу вокруг:
грязь и скверна пахнут хлебом.
То, видать, бесовский круг
манит сладостным обедом.
Опасайся, будь щедрей,
всем раздай и двигай дальше.
С неба тех из нас видней,
чья душа не терпит фальши.

ХОТЕЛ БЫ БОЛЕЕ

Я хотел бы однажды играть на гитаре,
но гитары струна порвалась.
Я хотел бы скакать на пушистой поляне,
только из лесу тянется страх.
Я хотел бы с утра кувыркаться в постели,
кувыркаться с тобою иль без,
но матрац из окна улетел на неделе,
а в постель паша техник подлез.
Я бы мог восхищаться хрустальною люстрой,
но мешает внизу табурет.
Я бы спел с Валентиной, спел бы с Татьяной,
ну и ту, и другую похитил лес.
Я в отель бы заехал с бабою сонной,
но проснувшись она померла,
и отель погорел, и говно растворилось,
и к хрустальному льнет рука.
Но веревку не смазать, чтоб засветло смыться,
и сломался давно табурет,
не смотри на меня, я — не ключ от зверинца,
я всего лишь душистый хлеб.

ОРКЕСТР БРОШЕННЫХ ОВЕЦ

Ты куда-то идешь? Ты идешь-то куда?
Ты во сколько вернешься? А ее как зовут?
Если б знал, не ушел, если знаешь — умри!
У ворот пропади в жирный снег.
Черный след, завалился рассвет,
нацепил тень на свет,
и в очках набегу ветру встречу назначил.
До того, как живой, до того, как бухой,
то ли с ней, то ли в ноги ломаться и крякать.
Или снег, или бред, или тело покинет окно,
и размякнет оттаяв, но так без ответа
застывает вопрос: откуда огонь,
если с бледным конем сделал шаг я
левее от ветра?

МАМЕ

Мама! Я твой груз!
Оставь меня ему, кричащему из пустоты Дракону!
Мама ну и пусть!
Я теплый труп в руках, я герпес на губах,
О мама!
Помни, я твой Брут! Но ты не цезарь, мам.
Тебя я не предам ножам о, мама!
Я драконий пёс, не стою горьких слёз,
я скроюсь словно гвоздь в дощатом сердце гроба.
Когда настанет день, мы вырвем с корнем пень
и, мама, знаю:
восстанет мира тень, спасет планету Смерть,
и, мама, знаю!
Тьма вытолкнет рассвет, останки трупов пыльных,
и только нас спасет
уют двухкомнатной квартиры.

КЛЕЩ

Один раз живем! — говорил.
Прилип если сразу, то впился.
А если промашка?
А если носитель привился?
Успей зацепиться за воротник
и лапками шорх-вжих-чвирк,
чую, где крови чистый родник,
и ползу!

Там-там-там небеса,
набухшие красным
кровяные тельца.
Помню:
корабли с парусами волной идут в порт.
И бывало, невидимый ваш господин,
прибывает первым к главным вратам.
А там:
в кожицу тонкую лапки вонзил,
голову внутрь погрузил,
И СОСИ!

И человек уже имя свое позабыл,
ходит полкомнаты мерит шагами,
родственники все не с лица,
а те что с лица — неузнаваемы.

Вдруг обморок. Врач. Говорит:
страшное горе — энцефалит!
Лето — не время походов
даже для опытных мореходов.
Летом в гостиницу, санаторий,
дома неплохо бы сонной кобылою спать.
Нечего шастать! Надо лежать!

Ему отвечают:
Да он не ходил, он всегда выжидал!
Несчастный финал, может ОН наказал?
Горя никому не причинит, мухи не обидит.
Просто немножко высосет да скок в окошко.

Кем же он был?

Да никем в общем-тО
невидимым серым работником ЖэКэО!

КРАТКОСТЬ

Зима. Метель неистово кружит.
Закованный1 во льдах искрится город.
Тьма прячет человечество за ворот
и бледный образ смерти в перспективе ворожит,
и кружево по глади стекол вьет свои узоры.