Рождение концепта

(Образ Поэта в стихотворении М.Ю. Лермонтова “Смерть поэта”)

                “Поэт в России больше, чем поэт”
                Евгений Евтушенко

Одним из актуальных вопросов современной когнитивной лингвистики – это вопрос о роли концептуализации в человеческом познании. В российской лингвистике понятие концепта в основном исследуется в культурологическом аспекте. Так, Ю.С. Степанов определяет его как “сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека. И с другой стороны, концепт – это то, посредством чего человек – рядовой, обычный человек, не “творец культурных ценностей” – сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее” [Степанов, 1997, с. 40]. Е.С. Кубрякова отмечает способность концепта “хранить знания о мире, способствуя обработке субъективного опыта путем подведения информации под определенные выработанные обществом категории и классы” [Кубрякова, 2004, с. 318].

Таким образом мы можем говорить о концепте как о явлении системного характера, обладающем внутренней цельностью, структурой, выраженной в сложном взаимодействии с различными культурными контекстами.
В последнее время понятие концепта стало играть все более существенную роль при анализе художественного текста. Выявление системы ключевых понятий-концептов произведения представляется исследователям тем путем поиска, который может привести к описанию глубинного смысла художественного текста.

В нашей статье мы обратим внимание на то, как в стихотворении “Смерть поэта” М. Лермонтов закладывает в образе Поэта-Пушкина совокупность явлений и элементов, способствующих становлению широкого концептного пространства, в котором тема Поэта наделяется значительным дополнительным культурологическим смыслом и в результате этого приобретает гораздо более сильное звучание среди современников.
Стихотворение “Смерть поэта” – наиболее ранняя по времени и несравненная по поэтической силе обобщающая оценка исторического значения Пушкина, его “дивного гения” для России. Интересно заметить, что после смерти Пушкина появляются еще несколько стихотворений, посвященных гибели поэта. Среди них – замечательные стихи Жуковского и Кольцова. Но ни одно из них не обладает подобной силой и глубиной проникновения в тему.

Основная часть стихотворения (56 строк) написана Лермонтовым еще 28-го января в квартире Е.А. Арсеньевой. Заключительные 16 строк появляются через несколько дней в ответ на суждения круга лиц (в том числе и родственника поэта камер-юнкера Н.А. Столыпина), оправдывающие убийцу Пушкина. Несмотря на этот перерыв в написании произведения, стихотворение удивительно единно, и его сложная и разветвленная композиционная структура обладает стройной последовательностью.

Тема Поэта задается автором еще в самом начале: “Погиб Поэт – невольник чести – /Пал, оклеветанный молвой,..”. Умело использованный прием аллитерации еще с первых строк задает читателю рамку восприятия: смерть Поэта - это не просто смерть! Мотив убийства Поэта подан Лермонтовым акромонограммой (стиллистический прием, при котором конец стиха повторяется в начале следующего): “...Один как прежде...  и убит!Убит!... к чему теперь рыданья...”. Это не первая акромонограмма – до этого автор раз уже употребил акромонограмму (в слоговом варианте): “... Не вынесла душа Поэта/ Позора мелочных обид...”. Ощущение градации здесь дополняется упоминанием целой цепочки слов, начинающихся “по-“: “погиб”, “поэт”, “поникнув”, “позор”, “похвал”, “потехи”, “пожар”, “последних” (о мучениях). Лермонтов отнюдь не самоцельно вкладывает звукопись в свой стих. Этим он умело задает строго концептуальное пространство, в котором читателю предстоит ответственная задача - выстроить в своем сознании тот образ Поэта, который бы помог ему объяснить себе важные моменты окружающего бытия. Модель этого пространства Лермонтов во многом перенимает из пушкинского “Поэт и толпа”. Кстати, в насыщенной смыслами первой части можно различить несколько культурных контекстов: это и короткая журналистическая заметка, написанная в стиле последних бюллетеней о здоровьи умирающего Пушкина, это и плач в стиле старинных русских былин, это и страстный монолог, разыгранный в стиле древнeгреческих трагедий. Созданная автором на интерпретации культурных пластов картина достаточно масштабно отражает весь трагизм происходящего.

В указанной цепочке аллитераций особый интерес вызывает слово “позор”. В разных славянских языках “позор” означает то “внимание”, “вид”, “наблюдение”, то “бесчестье”, “унизительное положение, вызывающее презрение”[Этимологический словарь Фасмера]. Так, заключенная в нем энантиосемия (внутрилексическая антонимия значений) отсылает его к словам, имеющим сакральный смысл. Утраченное русским языком восприятие слова “позор” как двуплановое, вдруг получает здесь вновь свое рождение: “мелочные обиды” вряд ли могут опозорить гения, но они могут вывести его НАВИДУ У ВСЕХ.  Поэт был превращен в мишень для обид, его травили – долго и изощренно. Слово “позор” дает нам своеобразный ключ к восприятию настоящей сущности Поэта-Пушкина: он - певец, гений, прозревший время и пространство, но в то же самое время для определенного круга лиц он искупительная жертва, что-то обеспокоительное и опасное, от которого надо вовремя избавиться.

Это наблюдение усиливается особым приемом, к которому Лермонтов прибегнул в стихотворении. Мы назовем это мотивом табуизации имени: нигде в тексте автор не упомянул имя Пушкина. Не названы даже ни имена его физического или же скрытых убийц, ни даже Ленский. Наивно предполагать, что М. Лермонтов, опасаясь цензуры, нарочно использовал умолчание, уповаясь на память своих современников, слишком хорошо знакомых с причиной пушкинской дуэли. Этот неожиданный прием автора даже побудил некоторых читателей дотошливо дописывать после текста имена всех “наперсников разврата”. В собрании Н.С. Дороватовского сохранился список стихотворения, на последней странице которого перечислены имена “наперсников разврата” среди которых графы Орловы, Бобринские, Воронцовы, Завадовские, князья Барятинские, Васильчиковы, бароны Энгельгардты и Фредериксы [Лермонтовская энциклопедия, 1981, с. 512].

Вунд в своей книге "Миты и религии" [Wundt (1906)] описывает табу как самый древний неписаный свод законов. “Табу” – полинезийское слово. С одной стороны оно означает “обезпокоительный”, “опасный”, “запретный” и “нечистый”, а с другой – “священный”, “освещенный”. Противоположное по значению слово – “ноа”: “общий”, “общедоступный”.

Мотив табуизации имени в стихотворении имеет важное значение. Его задача – перенести ситуацию из сферы конкретики в сферу абсолютных категорий, настроить читателя на вневремевое востриятие прочитанного. В ходе этого процесса категоризации объектов окружающей действительности Лермонтов задает в стихотворении хронотоп, где Поэту уготована трагическая участь античного героя-жертвы (“...Восстал он против мнений света / Один как прежде... и убит!”), ставшего выразителем неприемлемых для высшего света понятий чести, свободы и достоинства. Свет (в отличие от пушкинского “Поэт и толпа”, где план смещен – свет против толпы) здесь не просто законодатель общественных нравов. Он также и судья – он казнит непокорного и опасного Поэта, прибегая к услугам наемного убийцы.

Так еще в первой части читатель становится свидетелем своеобразного паралакса (смещения точки зрения в плане наблюдения): в отличие от расхожего в первые дни после смерти Пушкина общественного мнения, обвиняющего в равной степени обоих участников дуэли (за светом закреплялся статус высшего арбитра), у Лермонтова высший свет выступает виновником гибели поэта наравне с Дантесом. Таким образом пирамида:

            Высший свет
               
Поэт-Пушкин       Дантес-убийца

приобретает в стихотворении Лермонтова уже другой, перевернутый вид вид:

Высший свет     Дантес-убийца
               
           Поэт-Пушкин

С другой стороны табуизация имени предоставляет автору возможность сопоставлять образы и элементы стихотворения с различными художественными или просто культурными контекстами, вкладывая в них уже новое значение. Так, становится возможным сравнение Поэта-Пушкина не только с реальными лицами (Дантес, высший свет), но и с художественными образами. Во второй части стихотворения Пушкин сравнивается с собственным литературным героем, чей образ воспринимается уже поэтически-идеальным без учета “снижающих” черт. В стихах же “...Зачем от мирных нег и дружбы простодушной / Вступил он в этот свет завистливый и душный...”чувствуется прямая перекличка с пушкинским “Андреем Шенье”. Можно сказать, что вся вторая часть   “Смерти поэта” (33 строки) продолжает элегическую традицию, восходящую к “Умирающему Тассу” К.Н. Батюшкова, а также к посланию “К князьям Вяземскому и Л.В. Пушкину” В.А. Жуковского (откуда взяты и некоторые риторические фигуры) [Лермонтовская энциклопедия, 1981, с. 513].
В конце второй части Лермонтов даже накладывает на образ Поэта характерные для Исуса Христа атрибуты-символы (“...Венец терновый, увитый лаврами, надели на него”). Читатель постепенно вводится в пространство метаморфоз и превращений, где образ Поэта чувствительно расширяет свои смысловые границы, становится богаче и глубже. Его воздействие на читателя, который склонен уже воспринимать случившееся не как зритель, со стороны, а как сопереживающий его трагическую участь субъект, заметно усиливается.

Апофеозом Поэта является третья часть стихотворения (последние 16 строк), где Лермонтов экстраполирует тему смерти Поэта до образа “Божьего суда”. Этот образ уже был использован автором в стихотворении “30 июля. – (Париж) 1830 года”. Там, однако, “Божий суд” все еще грядет, он в будущем (“Когда последняя труба / Разрежет звуком синий свод; / Когда откроются гроба, / И прах свой прежний вид возьмет...”). Здесь, в третьей части стихотворения “Смерть поэта” читатель становится не только свидетелем, но и соучастником эсхатологических перемен (“Тогда напрасно вы прибегнете к злословью: / Оно вам не поможет вновь, / И вы не смоете всей вашей черной кровью / Поэта праведную кровь!”). Происходит обращение планов (вещи приходят на свое место): власть судьи возвращается ее владельцу – Богу, а образ Поэта освящается (очищается от всего нечистого и опасного). Более того, Поэт наделяется особыми способностями медиатора (посредника между людьми и высшим разумом – Богом). Вместо прежних пирамид
вводится другой тип связи:

      Бог


    Поэт-Пушкин


      Люди

В этом плане Лермонтов продолжает романтическую пушкинскую традицию “Пророка”. Так, к концу стихотворения Поэт уже наделен огромной воздействующей силой. Он вполне сравним с образом кинжала из стихотворения Лермонтова “Поэт” (“Отделкой золотой блистает мой кинжал...”). И хотя в “Поэте” (как и в лермонтовском “Пророке”) отчетливым рефреном звучит упрек: “Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!/ Иль никогда, на голос мщенья,/Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,/Покрытый ржавчиной презренья?..”, для читателя образ Поэта уже нашел свое место в восприятии окружающего мира, и это произошло именно благодаря стихотворению “Смерть поэта”. Заданное Лермонтовым фазовое пространство вокруг образа Поэта в этом стихотворении стало толчком к формированию концепта “Поэта в России”, которому впредь предстояло лишь упрочивать свое место в русской культуре.

Особенно важно отметить медиативный характер образа Поэта. Медиация (от medius – средний (лат.); mediator – посредник (лат.)) как процесс нарастания эвристической рефлексии соответствующего субъекта в новых условиях прямым образом связана с обращением к новым ценностным рамкам, к наращиванию новых элементов культуры, которые нельзя уже сводить к старым аналогам (в противовес инверсии) [Кондаков, 2002, с. 72]. Таким образом, заложенный Лермонтовым концепт “Поэта в России” способствовал в дальнейшем развитию страны и противостоял всяким ретроградным силам.

Библиография:

Кондаков 2002 – Кондаков И. Увод в историята на руската култура, ПАН-ВТ, 2002.
Кубрякова 2004 – Кубрякова Е.С. Язык и значение // На пути получения знаний о языке. Роль языка в познании мира. М., 2004.
Лермонтовская энциклопедия 1981 – Лермонтовская энциклопедия. И-т русской л-ры АН СССР )Пушкинский дом) М., 1981 г.
Степанов 1997 – Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. М., 1997.
Этимологический словарь Фасмера – http://vasmer.narod.ru/
Wundt 1906 – Wundt W. Mythus und Religion, Teil II (Volkerpsychologie, Band II), Leipzig, 1906.