37. Алатырь-камень. Дети четвёртой Мировой

Громовержец Илья бросал стрелы в расщелины крыши, подрезанные, как крыло старой летучей мыши. Гроза была сухой. Это было неправильно. Сейчас всё на Земле неправильно.

Где-то внизу, в угловом затишье первого этажа прабабка Аксинья нескончаемо пела одну и ту же колыбельную.
-Ай, ну-ну, ну-ну, ну-ну.
Потерял мужик дугу…
Хриплый, ведический, безвременный, безвозратно-возрастной голос  спокойно растекался по мрачному (без единой души человечьей!) городу.

Дома стояли, как священные камни-Алатыри (те, что «всем камням отцы»). Высокие. Обугленные. Просевшие бетонными костями в проёмах балконов и окон. С рвано обрубленными кусками кирпичного тулова. Уже бессмертные. Уже шагнувшие в вечность. Умирать было нечему.

Илья и Никитка, спина к спине, привычно набивали патроны. Баба Яга, древний коптер (таких давно нет!), случайно найденный в подвале городского музея,  висел недалеко. Под разломы сухих молний на экране видно было чёрную, дымящуюся, кратерную как лунная поверхность,  городскую площадь. И точки. Много маленьких точек. Они вырастали, множились, обрастали ростками рук, ног, голов, становились всё крупнее и ближе.

- Шарил, шарил, не нашёл.
Не нашарил, так пошёл…
Прабабка жила в этом голосе. Потому что здесь и сейчас – жизни не было.

- Пора.
Выпад. Выбег. Кувырок. Разворот.
Чёрные закоптелые дома-Менгири. Илья знал, так называли  рукотворные священные, грубо обтёсанные камни, поставленные когда-то далеко и давно его предками-землянами. Но сейчас,  и он, и Никитка это тоже знали – нормального в жизни больше не существует. Ещё есть Земля – этот шарик, измученный и уже не зелёно-синий. Есть голос прабабки Аксиньи. Есть он и Никитка. Больше – ничего.

-И отцы ушли. И братья ушли. И деды ушли… -  прабабка перестала петь и отчего-то вспомнила слова из бумажной обветшавшей детской книжицы с нарисованным красным всадником на белом коне.

Отцов давно нет. Братьев нет. Дед, прикрыв могучим плечом Никитку, остался лежать у развёрстого дверного проёма. Остались дети. Дети четвёртой Мировой. Двое. Голос прабабки Аксиньи не в счёт. Никитка и Илья. Там, за чёрным квадратом площади – больше. И есть маленькая надежда туда дойти.  Дожить. Додышать. И, возможно, поверить – маленький шарик Земля ещё не совершенно сорвался в беззвёздную омертвелую пропасть.

Они примут этот бой.
Колыбельная прабабки Аксиньи будет тянуть их к жизни, свету, защищать сильнее, чем сам камень-Алатырь и полная разгрузка на хрупких детских телах.

Тёмные точки (так головастики в бочке, сбрасывая хвосты, обрастают четырьмя лапами-отростками) обрели рост, форму, цвет. Чёрный квадрат площади, где Илья и Никитка  вели бой (не первый, не последний – единственный!) звенел, гудел, лязгал. Баба Яга, как древний чешуйчатый ящер, давно повержено коптила на земле ломтиками металла, фанеры и стекла. Это уже не важно. Никита и Илья, прикрывая и закрывая друг-друга, упёрто продирались вперёд.

Площадной квадрат, этот давно неправильно расчерченный уже в семи измерениях горизонт, упорно отодвигался, пылал. Странно изогнутые, как сказочные драконьи спины, загнанные обрубленным краем в землю трубы изрыгали газовый пламень  в небо, слоившееся  чешуйчатым пеплом, и он был  выше любого дома-Менгиря.

Никитка с Ильёй были уже не на ладони, на зеркальном блюдце. Отовсюду видимые, хрупкие, в густом, почти безвоздушном вакууме. Всё визжало. Шипело. Горело. Капало, прожигая кожу. Но колыбельная прабабки Аксиньи нагоняла и здесь, поднимала, увещевала, советовала. И они, оба-два, упёрто шли дальше. Точно зная, если дойдут – у них, и у этого восхитительного земного шарика есть ещё шанс на надежду.

И отцы ушли. И братья ушли. И деды ушли. Остались дети, дети четвёртой Мировой.  И несть предела милосердию и великому Чуду Господню.

Они дошли.
- Аз, Буки, Веди, Жизнь,  - скрипучий, как гортанье старого ворона, голос прабабки Аксиньи витал над двумя, распятыми косым Андреевским крестом, телами. Два, сросшихся спинами, рождённых в безвременье и потому бессмертных младенца уже вжимались спиной к спине, повторяя восхитительную букву-живицу (Жизнь).

Никитка снова перевернулся на спину. Слегка толкнул брата в бок. Странно. Земля, горячая, как жидкая смола, холодила. Илья-Громовержец всё ещё грозно бросал сухие молнии. В их всполохе братишка навис над Никиткой почти стеной (никогда не знал, что Илюха такой огромный!). Положил бескровную, почти прозрачную (что за наваждение такое – у Илюхи руки всегда в смазке!) на Никиткино, всё ещё влажное плечо: - Дальше – сам.
- Как сам!? Как сам!? Вместе, Илюха. Вместе!
Илья-пророк  неожиданно и мгновенно укатил на своей колеснице. Чудно. Голос прабабки Аксиньи догнал и сюда: - Ай, ну-ну, ну-ну, ну-ну. Потерял…

Никитка потёр холодеющий бок (что за напасть такая!), развернулся к брату. Тот всё также лежал, раскинув руки Андреевским (победным и мученическим) крестом, отчего-то лицом в землю. Лёгкое пузырчатое марево мерцало, поднималось, принимало контуры детского мальчишечьего тела и тянулось вдаль, туда, где тихо погромыхивал Громовержец.

Ведический голос прабабки Аксиньи замер, затих. И вдогонку уже сваливающемуся в правильные (свои!) руки Никитке дошёл заплутавший и отбившийся от остальных отголосок: - И отцы ушли. И братья ушли. И деды ушли.

- Ай, ну-ну, ну-ну, ну-ну…
Илья-громовержец утих совершенно. Колесница укатила  с двумя седоками. Ильи больше нет…