Вязко

Что-то бродит по оврагам, по тропинкам — тихо-тихо;
глушь туманную поправит, да помянет меня лихом.
Тишь всё мило да прелестно колобродит-колобродит,
глянет в душу, глянет в глазки, и меня она изводит.
Прыгнешь утром на салазки — ничего не видишь; белым
тихо всё захороводит, белым снегом — белым телом.
И по утренней горячке до вечернего застолья
ни черта не вижу ласки, всё тупое, всё смешное.
После — хуже. Двадцать пятый
час смирение доставит. Глянь в стекло — а кто тут всратый?
И себя он переплавит. Двадцать первое столетье,
мне не двадцать, мне чуть меньше.
Предки дали многолетье,
я — тупая грань мартышек.
Кто со мною? Где мой прадед?
Где мой дед? Где твой Софокл?
Я летать не перестану, только вылечу из окон.
Я летать не перестану, упаду чуть-чуть пораньше.
Я с тобою был неправым, но так было меньше фальши.
Уходи, что твой Франц Кафка, исчезай, я вышел летом;
где твой сокол над Багдадом? Тут движение бересклетом.
Знай, я был всегда чуть лучше, хоть казался не совсем.
Знай, я был всегда чуть хуже, лучше я бы был никем.
Я сижу в пустом районе, под пригорком звон гитары,
за спиною — пустота, впереди — столбы заставы.
Всё так постепенно ходит, тихо ходит, еле дышит,
что аж бесит, что аж ноет, сильно-сильно бьёт-колышет.
Я сижу в пустой квартире, тихо бредит в коридоре,
я, как мир, мы оба в дырах, дай повиснуть на заборе.
Что ж я жду вечерней песни да шикарного застолья...
мне ведь было интересно, поутру да в чистом поле.
Я с тобою не видался, час смирения заставил.
Вот уходит злобы царство, вот и силы покидают.
Коли нету глаз на свете, то смотреть всегда попроще;
глянь — и вышел я в сорочке

в светлу рощу.