32. Сельская Джульетта-5. Маринкино лето

Ситцы-сатины
Хвостик утиный

1.
Баба Ганя бежала, нет – летела, большой распластанной птицей от дома к белеющей ферме. Полы зелёной вязаной кофты раскрывались в стороны, фартук линялого чёрного сатина откидывался на лицо, опадал, снова откидывался. Платок в мелкий неяркий цветочек метался в правой руке. Левая, сжатая в кулак, намертво приросла к сердцу.

Маринка этого не видела.
Маринка была в засаде.

В глубокой ворончатой яме (местные из неё брали глину), слегка поросшей зелёным мурыжником, она неподвижно лежала, распластавшись на самом донышке.

Бык Буян, огромный, чёрный, с металлическим кольцом в ослизнелом носу, озадаченно нависал завитыми в штопор  рожищами над тёмной девчоночьей головой.

2.
…Всего час назад Маринка легко сбегала в низинку полуиссохшего маленького прудика. Весной он наполнялся всклянь. Из него длинной сетью загоняли во двор полуприручённых диких уток с подрезанными (иначе снимутся и улетят!) крыловыми перьями. Тритоны под земляным отвалом поскрипывали, перекликались, иногда забирались с перегретой отмели в сердцевину воды.

А под плотиной, вниз от протоптанной, почти круговой тропинки, светились матово и нежно, жили, подрагивали, дышали жёлто-ворсистые шарики бессмертника. Они горчили, духмяно и почти незаметно. Седели мелкими стеблевыми листочками и очень напоминали ещё не потемневших от возраста утят, для которых Маринке доверяли рубить яичный желток, зелёный мурыжник, а чуть позже  разбивать до пуха комочки сваренной на воде для них же пшённой каши.

Утиный пух отчего-то очень быстро становился серо-зелёным. Остатняя желтизна потаённо пряталась в складках и заломах ещё очень хрупкого тельца, клюв, восхитительно плоский, с красивым краевым рантиком, отчаянно щипал за руку, а ноздри – ворончатые белёсые дырочки, пускали пузыри  под водой в большой селёдочной банке. Приходило время выхода к пруду.

Баба Ганя, собрав в руку низ фартука, обрывала цветки бессмертника (она называла его сердечником), а Маринка творила из него букеты. Их перевязывали красной шерстяной ниточкой, вывешивали  на ветерке под навесом рядом с забавными пуговками рябинника.

3.
… Коля-Колпак (так называли его и дети и взрослые) размеренным шагом шёл позади плывущей, шероховатой, помахивающей хвостами чёрно-белой живой реки. Он напевал свой любимый «Чубчик кучерявый» и вольно держал кнутовище на правом плече: заглаженное, бугристое, почти блестящее.  Иногда рука Коли-Колпака  вскидывалась, делала дугу, опадала ременной, зауженной, с несколькими  концевыми хвостиками частью на землю, кнут изгибался, повисал в сухом, пузырчатом июньском воздухе и щёлкал – звонко, ярко, отрывчато, не задев ни единой, даже самой  дурной и блудливой коровы.

Коров Николай уважал и любил.
И случайному подпаску, по разнарядке выделенному колхозным правлением ему в помощь, обижать и касаться коровы кнутом не дозволял.

4.
Соседку, бегущую навстречу (он жил со своей женой Нюшей-Гуляткой рядом с нами, через сиреневые заросли) Коля-Колпак приметил не сразу. За спиной, со стороны молочной фермы, что-то  кричала, отчаянно размахивая руками, передовая доярка-орденоносица Клавдия.

И этого Маринка тоже не видела.
Но вчера, после вечерней дойки (Клавдия допускала московскую сиротку приладить доильный аппарат самым спокойным коровам, и сменное ситцевое Маринкино платьишко висело в Клавдиевом шкафчике – запах не смоешь, не отстираешь!), девчонка уж очень выспрашивала о грозном быке-производителе Буяне. И прочие доярки со смехом рассказывали, приукрашивая (как без этого!), скольким скотникам пропороло это чудовище бока и лодыжки. И что стоит он меж двух железных столбов, на цепях в распорку, а цепи те про меж кольцо в носу пропущены. И выпускают Буяна на сочную траву только редко-изредко, когда стадо к дальнему водопою вести надо.

Маринке Буяна стало жалко.
Этот огромный шерстистый красавец-бык казался её сказочным, запертым в подземелье добрым великаном. Освободить его она не умела, а вот познакомиться, погладить и утешить его несчастную (обязательно несчастную – как же иначе!), с ослизнелым окольцованным носом морду имела полное право.

5.
Клавдия и баба Ганя почти одновременно  нашли на  озадаченного Колю-Колпака с  разных сторон, уже вместе и снова одновременно  крича и показывая руками в одну и ту же сторону. Николай, ещё ничего не понимая, остановил звук кнута на пол-взмахе. Послушное стадо медленно закружило водоворотом, раздалось в стороны, а в рыже-зелёной (мурыжник и глина!) яме-воронке, под рожищами  огромного быка, показалась детская тёмная головёнка. И ладошка, почти дотянувшаяся (Буян успел растерянно лизнуть!) до бычьего, как будто намазанного жидким мёдом, носа.

Коля-Колпак рыкнул отрывисто и грозно. Бык, признававший над собой только его, повернул морду, нехотя передвинул ножищи, саданул размочаленным хвостом по некстати подвернувшемуся слепню, и с достоинством (он первый! ну, или почти первый!) повёл стадо к пруду.

6.
Баба Ганя сгребла Маринку из глиняного приямка. Крылья вязаной кофты сомкнулись над детской тёмной макушкой зелёным створчатым куполом, Коля-Колпак снова запел про чубчик кучерявый, орденоносица Клавдия побежала к своей молочной ферме. А впереди была ещё длинная-длинная половина летнего дня, и Маринка уже знала, что будет делать дальше. Дед Павел, живущий в доме у колодца, ломал изветшавший плетнёвый сарай.

… Какой восхитительный личный шалаш она построит под старой черёмухой бабки Параши!