Сын

Когда в 1985 г. у меня родился Глеб, я был молодым врачом Скорой Помощи. Какие-то институтские знания были, но опыта, конечно, никакого. И когда он в возрасте полутора месяцев заболел, я не смог разобраться самостоятельно, что именно с ним произошло. Справедливости ради, надо сказать, что проблема была не простая: на коже и слизистых стали появляться мелкие кровоизлияния в виде точечек и пятнышек, иногда сливавшиеся. Но это я сейчас понимаю, что то были геморрагии. Тогда же это называлось сыпью, и я всеми силами старался прогнать от себя мысль о каком-либо системном заболевании, и пытался поначалу интерпретировать сие как самую банальную аллергию, хоть и прекрасно видел, что — совсем на неё не похоже.
В это время мы находились на даче, я, естественно, рванул первым делом в местную участковую больницу, но местные эскулапы и не отвергли, и не утвердили моих опасений. Переночевав ещё одну ночь, я решил больше не искушать судьбу, ибо симптоматика, хоть и медленно, но нарастала, собрал в охапку своего отпрыска и отправился в Москву в Филатовскую больницу, врачам которой очень доверял.
Прибыли мы туда только к вечеру. Доктора с очень озабоченным видом осмотрели малыша, не придя ни к какому определённому выводу, но чувствовалось, что склоняются, прежде всего, к какому-то неясному системному поражению организма. Порекомендовав при отсутствии улучшений обращаться вновь, они отпустили нас домой ночевать. Убаюкивало то, что ребёнок был довольно спокоен.
К утру стало ясно, что ждать больше нельзя, — мальчик медленно превращался в маленький синячок. Я помчался к очень ценимому мною участковому педиатру, Геннадию Семёновичу Панову, человеку редкой трезвости ума, который вёл приём в поликлинике при той же Филатовской больнице. Тот поставил первый пришедший ему в голову входной диагноз на госпитализацию: менингококцемия — и отправил нас по «скорой» в инфекционную больницу — там разберутся. Там разобрались только отчасти: отвергли инфекцию и с неясным диагнозом переправили в Морозовскую больницу.
Инна, моя жена, легла в стационар вместе с мальчиком и передавала мне все сведения, которые ей удавалось выяснить у лечащих врачей. Она так же, как и я, окончила медицинский институт, но я имел некоторое преимущество: обложившись книгами, мог скрупулёзно процеживать всю поступавшую информацию.
Проблема оказалась не из простых и даже серьёзнее, чем я предполагал в самых худших первоначальных раскладах. Доктора выбирали между тромбоцитопенической пурпурой и острым лейкозом. Что лучше, я до сих пор не могу сказать. Одно несколько напоминает гемофилию и говорит о пожизненной инвалидности, а что такое рак крови у полуторамесячного малыша, я думаю, объяснять не надо.
Я никогда не страдал синдромом Антона Павловича Чехова, который, как говорят, «переболел» всеми болезнями в процессе их изучения. Напротив, анализируя все полученные данные, я оставался спокойным и голову, казалось, не терял. Только вот сведения ко мне поступали не вполне точные, но — это издержки любого «сарафанного телеграфа». Тогда я этого сообразить не мог, и, безусловно, сказался недостаток клинического опыта. Но факт остаётся фактом: после нескольких дней исследований я пришёл к очень чёткому выводу — что у ребёнка белокровие.
Я очень хорошо помню это ощущение, когда всё сложилось в единую, ясную концепцию. Помню высоту летних лип аллеи Морозовской больницы и свою попытку решить, глядя в небеса, проблему «слезинки ребёнка». Я воспринял всё как приговор и смирился с ним. Больше всего поражало то, что этот маленький живой комочек, который умел только попискивать и плакать, оказался таким нужным и дорогим на фоне неизбежного расставания, ведь я полагал, что не успел к нему привыкнуть. Оставалось только молиться, чего, собственно, я не умел, да и вряд ли по-настоящему умею сейчас.
Я пришёл домой. Делать ничего не хотелось. Было ощущение какой-то опустошённости и неустроенности. Я взял в руки Евангелие. Не могу сказать, что очень хорошо, но, в общем-то, я знал Его содержание. Хотелось наугад открыть и попасть на какое-нибудь чудо, наподобие воскрешения дочери Иаира. При этом я прекрасно понимал, что такой подход невозможен, ибо всякое гадание недопустимо. Проведя некоторое время в борениях и «успокоив» свою совесть рассуждением, что читать Благую Весть, в конце концов, — не грех, я раскрыл текст. Преодолеть соблазн так и не удалось, — уж очень хотелось наткнуться на что-нибудь чудесное, и это преследовало меня в течение всего времени чтения. Книга «раскрылась» на четвёртой главе Евангелия от Иоанна. Я несколько расстроился, что не от Луки, — там больше чудес-исцелений. Каждая прочтённая фраза вызывала жуткий протест. В своём эгоизме и нетерпении я не хотел ничего иного, кроме истории о чуде. Мне совсем не хотелось знать, что Христос приобретает учеников (Ин.4:1—3). Мне безразличен был город Сихарь, меня раздражала Самарянка, колодец Иакова и все местные жители, и казалось, что весь богословский смысл беседы о Живой Воде ко мне не имеет никакого отношения (см.: Ин.4:4—12). Несколько раз возникало желание оставить чтение, ибо я понимал, что с молитвой здесь нет ничего общего, но каждый раз в какой-то тайной надежде я с усилием преодолевал этот вторичный соблазн маловерия, — раз уж начал читать — дочитай, хотя бы, до конца главы.
Надежды и сил практически не осталось, когда меня, как молнией, ударило после прочтения сорок шестого стиха: «В Капернауме был некоторый царедворец, у которого сын был болен» (Ин.4:46)! Я напрочь не помнил этого Евангельского отрывка! Описать, что произошло дальше практически невозможно. Всё дальнейшее чтение сопровождалось бившей в висках мыслью: «О Господи, сколько же можно сомневаться в Тебе, и сколько же Ты можешь терпеть моё неверие, и за что Ты посещаешь меня как жителей Галилеи?!» Когда же дошёл до слов: «пойди, сын твой здоров» (Ин.4:50), понял окончательно, что самое страшное — позади.
Я довольно закрытый человек, но в данный момент оставаться один не смог. Позвонил отцу, который вскоре приехал ко мне зарёванному и как-то успокоил. Вечером, приехав в клинику, смог моей Инне сказать только одно:
— Я знаю, что Глеб выздоровеет!
Дела его действительно пошли с этого дня на поправку. Приблизительно через месяц его выписали с заключительным диагнозом: «тромбоцитопеническая пурпура» и с рекомендациями всяческих предосторожностей. Ребёнок вырос. Больше подобных приключений не было. Более того, уровень тромбоцитов крови никогда не опускался ниже нижней границы нормы, что совсем не соответствует характеру болезни.
Только через несколько лет, учась в ординатуре Института Переливания Крови, я узнал о существовании новой, неизвестной мне, нозологии: аутоимунная тромбоцитопения, которая вполне подходила под то, чем болел мой сын. Я очень хорошо понимаю, что с моей стороны была допущена гипердиагностика, что сами педиатры могли ошибиться в диагнозе, но ещё больше я понимаю, что когда читал четвёртую главу Евангелия от Иоанна, я был в Той Реальности, в Которой был.

09.02.2002