Стихи разных лет

Рис. Гл. Сильвестровой, 1999

*  *  *

В воскресенье в канальей желейной ласке
Растворяют скуку с утра до вечера.
А канал застыл в узорно-лиловой маске,
Блики скалит,
Медленно
        струится речь его.

В воду влезет и снова вылезет,
Тело толстое греет на бетонных плитах,
Брюхо греет и спину греет –
Поэт –
Некрасивый
И уже незнаменитый.

Солнце плавится в неуловимой сини.
Ноги девушки,
Треугольник,
Арка...
И свиваются ноги в линии
Антилопами Франца Марка.

VII.1959

КАМЛАНИЕ

Из бревна торчат два глаза,
Идол что-то вспоминает,
И шаман, присев три раза,
Горсть костей назад бросает.

Чукчам душно и тревожно,
И в яранге бубен звучен.
Слышно: мышью, осторожно,
Бродит по снегу Пичвучин.

В очаге сверкают угли,
Пахнет кожей, потом, салом.
Человек ли, зверь ли, дух ли
Воет, стонет, шепчет, лает.

Волосами потрясает,
Он охвачен заклинаньем:
– Мощный бык земли, восстань!
Конь степной, заржи, предстань нам!

– Духи Солнца, там, на юге,
Солнца, Матери великой,
В девяти буграх, где вьюги
Не метут снегами дико!

– Государь мой дед, владей мной,
Мощной силой, толстой шеей.
Только ты велик на деле,
Ты, который все умеет!

– С посохом старуха, слушай!
Все идите вслед за мною,
А иначе ваши души,
Как огни, умрут с зарею.

На кобыльей коже белой
Он икает и трепещет,
Дым глотает, гладит тело,
Мутными глазами блещет.

И – стихает, стиснув бубен,
Слюни уронив в колени.
Все облизывают губы,
Да огонь колеблет тени...

1960

PIETA

Пришла к тебе, а ты – был снежно-бел,
В молчаньи пальцы гладили и мяли
Твое лицо, –
Под ногти забивался мел,
И холод жег, и руки отекали.
Не мрамор – вата в пальцах,
Но,
В усердии конца,
Я, как Пигмалион, его лицо лепила...
И вечер был,
И было утро,
И конца
Я и искала, и не находила.

И вечер был... Сквозь узкое стекло
Под кобальтом луны расслаивались зданья,
Но из иссякших глаз слезинки не стекло.
А он – молчал, теряя очертанья.

14.03.1960

ПРОГУЛКА ПО МАЛАХОВКЕ

Поэт витийствует о Боге,
Калека дремлет у дороги.

В пыли царит удачно скука,
Мы мимо дач проходим с Куком*.

Река тиха, деревья броски,
Как электричек отголоски.

Столбы стоят в манере фуги,
Как ноты, провода упруги.

Над лесом сумерки витают,
Ползут к реке, степенно тают,

И я смотрю, как мерно, плавно
Скрывает Кук личину фавна.

Исчезли вдруг за перелеском
Лягушек трели, зовы, всплески,
Электровоз пронесся веско
Героем драмы Ионеско,

И мы идем вдоль колеи,
И след теряется в пыли.
____________________________
* Он сам себя так называл (художник Николай Мануйлов).

VI.1961

ГОРОД

Сидели по углам
И думали о Боге, –
Марионеток гам,
Стеклянные пороги...

Звени, звени, трамвай.
В стеклянные чертоги
Лети, переставляй
Колес железных ноги.

Не здесь по вечерам
Растет одно желанье, –
Других не надо нам,
И – осторожность ланья.

Здесь – нет, здесь есть
Лишь свет и розовые рожи,
И окончанья несть
В водовороте схожеств.

И в кружевах экраны
Синеют светом смерти.
Вас у себя украли!
Задумайтесь и верьте!

Но в тесных сотах стен
Сидят – была бы пища.
На крышах лес антенн –
Перенесён с кладбища.

3.07.1961

*  *  *

13 лет, в 6 дней 12 раз,
В жару и в холод,
В гарь и в ананас,
Дрожащие едва передвигая ноги,
Без мысли о себе,
Не думая о Боге,
Как муравей,
Спешу
К небытию в итоге.

6.07.1961

ОБ ИВЕ, КОТОРАЯ РАСТЕТ
ПЕРЕД МОИМ ОКНОМ

Вчера – театр, сегодня – дождь.
Лежу под зонтиком: худая крыша.
Весь день лежишь, чего-то ждешь
И словно чьи-то мысли слышишь.

И вспоминается спектакль:
«Мусмэ Додзёдзи», «Наруками».
И я шепчу и в такт, и так,
И голову держу руками.

Под нагаута сямисена
Творится магия Кабуки.
Я вижу сквозь окно вселенную,
А ива кажется бамбуком.

Малаховка. 7.07.1961

*  *  *

Шёл по росе, разглядывал туман.
Деревья растворялись в полумраке.
Я из ума вычёркивал обман,
Стирал с ладоней поцелуев знаки.

И вдоль тропы причёсывал ковыль,
Стирая терпкость с губ и с пальцев – дрожь.
Луга в тумане, треск сверчков, всё было – быль,
Москва, любовь, работа – ложь.

16.07.1961

ЦАРСКИЙ КУРГАН

Уже три года, как мне помнится
то утро: Керчь, и порт, и пыль,
и дождь, звеня, за нами гонится,
и сковывает сказку – быль.

Зал ожидания. У здания
всегда народ, сейчас – вода.
И, чтобы скрасить ожидание,
пою, что вспомню, иногда…

Выходим с нею, взявшись за руки.
Зал ожидания пропал.
Прибита пыль, трава, кустарники.
Бредём оврагами вдоль шпал.

Рассказывая что-то рьяно,
я смолк, там, впереди, зиял
в лощине, бурой от бурьяна,
пещеры меловой оскал.

То был Курган. Вдоль низких стен
прошли мы внутрь. Боспорских стел
стенаний полон коридор.
На них укор окостенел,
в пыли веков немой узор.

XAIPE, XAIPETE* – словно чётки,
перебираю имена.
Фигуры лапидарно чётки
и полустёрты письмена.

Выходим молча. Взявшись за руки,
мы лезем вверх, в тоску, в бурьян,
и солнце ржавое на закорках
ха нами вслед несёт Курган.

Портовой Керчи гул и вой
висит грядою над Курганом.
Хруст ящерицы под её ногой
в степи – как выстрел из нагана.

И снова тишь, тоска, покой
плывут над Керчью. Митридату,
глазам Деметры, Иллурату,
своё последнее XAIPETE
над морем шлёт усталый взор.
_____________________
* Прощай, Прощайте (др.-греч.) – надписи на погребальных стелах.

VII-VIII.1961

*  *  *

Большие дни летели без оглядки.
Работа начиналась с недосыпа.
Я убегал, не отыскав тетрадки,
Захлопнув дверь и с ивы капли ссыпав.

Из сада по пути потели грядки.
К оконным стёклам липли листья лип,
Их ветер изредка срывал украдкой.
В вагон толпа врастала, как полип.

Троллейбус трясся, стиснут лихорадкой.
Простуженный рассвет к камням прилип.
Шпиль Академии рисованной загадкой
Из зданья ввысь, в голубизну был влит.

В небесной сини был пастельно-бежев,
Пастельно-нежен миллионом Аэлит.
И ворох неба был отчаянно безбрежен,
Как океан вкруг паруса разлит.

Работа начиналась с недосыпа,
Тянула время, как грибницу гриб.
В лабораторию тянули руки липы.
Я за решётку на три года влип.

17.IX.1961

ЦЕРКОВЬ ВСЕХ СВЯТЫХ (НА КУЛИШКАХ)

Она потрескалась, как канифоль.
Паяльник – солнце, олово – из листьев.
Кресты застыли, как пыльцою – моль,
Как кисть иконописца, золотисты.

Одна средь площади, она боится.
Домами сжата, руки за спиной.
Она стремится с мостовою слиться,
Как веером, укрыться мостовой.

Чугунно-плотные брусчатые разводы
Ухожены немою лаской шин.
Там липнут, потакая, пешеходы.
Как патока, плывёт поток машин.

Златая осень. Мир и тишина.
И шум нешумен, и кресты спокойны.
Их осеняет вечная весна
И не пугают войны.

26.IX.1961

НАКАНУНЕ XXII СЪЕЗДА НАШЕЙ ПАРТИИ

По улице идёт шеренга лейтенантов.
Один – дурак, другой – быть может, и талантлив.
Их головы торчат среди погон,
И звёзд, как звёзд на небе: легион.

Октябрьский ветер жмёт
К асфальту жёлтый лист.
Забор сквозь доски льёт
Задор и птичий свист
Лебёдок и колёс,
Их ржавые стенанья
Доводят день до слёз
И рвут воспоминанья.

И, как платок,
Полощется по ветру
Афиши клок
Разорванным рыданьем.
Столица вновь охвачена поветрием.
Стремится к вечности захламлённым рыдваном.

Х.1961

*  *  *

Луной расцвёл осиротелый сад,
Тянулся обнажёнными ветвями.
В тумане брезжил звёздный водопад
Октябрьскими холодными ночами.

Река дышала паром изо рта.
Тускнели фонари, темнели избы,
И электричка, воздух обрыдав,
Органным эхом затихала издали.

Весь вечер у вспотевшего окна
Над Rilke я склонялся со свечою
И слушал Баха, и опять – она
Являлась мне не гаснувшей мечтою.

Малаховка. 19.Х.1961

NOCTURNO QUASI UNA FANTASIA

В предутреннем барахтаньи рассвета
Меня ласкал мертвец пепельногубый.
Он клал на грудь обглоданные пальцы,
Гноился весь китайскою улыбкой,
Мигал жёлто-лиловыми глазами
И на ухо шептал привет от Кука.
Друг с другом переглядывались тени.
Меланхолично он разжевывал часы,
Выплёвывая стрелки и пружинки.
В промозглом, липко-сером Ленинграде
Я рассказал об этом строгой фее.
Она молчала, вышивая асфодели,
Потом сказала: «Поезжай обратно,
В Москву, и математикой займись.
Не слушай Баха, не гонись за сказкой,
Книг не читай, не шляйся по болотам,
Работай над собой и будь мужчиной».

21.X.1961

*  *  *

Смерть мы видим не часто.
Это мёртвые губы отца,
Глина, липнувшая, как паста,
Камень вместо лица.

Труп в крапиве без глаз,
Как иконы болгарские – турки,
И на доме у вас –
Н а д п и с ь – мелом на штукатурке*.
____________________
* Было написано СМЕРТЬ – видел собственными глазами.

23.Х.1961

ГОРБУН

Встречался вам когда-то, где-то
Хоть раз.
Проста его примета:
Пальто, как гроб, на горб надето,
Глаза – еврея иль поэта.
Ни в ком ни ласки, ни привета
Не встретит он.
И знает это.

26.Х.1961

*  *  *

Купе – в молчанье.
В одичанье
За окнами безлистные деревья.
И стук колёс ритмичен, как отчаянье.
И только сон покуда не перевран.

А распахнув глаза – как вспархивают цапли,
Как снег за шиворот, взметнувшиеся птицы,
Девичий взгляд – и наискось, и каплей
Синь виснет в волосках ресницы.

30.Х.1961

НОВГОРОДСКИЕ МОТИВЫ

Гостиница «Ильмень». Уют.
Покой.
За рубль двадцать отдельный номер.
За дверью весь вечер люди снуют:
Кажется, кто-то помер.
Кто-то другой.

Дня – мало церквами налюбоваться,
А ночью синица снится
На голой веточке ивы
На Красном поле,
Где кладбище крестами дробится.
Там – церковь Рождества Христова.
Красиво.
И не забыть такого.
И горло сжимается поневоле.

Церковь Фёдора Стратилата
Середины XIV века
Словно вылеплена ладонями
Очень доброго человека.
С серыми пятнами на белой пастели,
Как птица, только что не крылата,
Она под луною тени стелет,
Розовато-голубовата.

Над Волховом – Кремль.
И облака дивятся.
И тоже
Ладонями
Гладят золото
Софии Премудрой…

Ладонями голову охватив,
Один мотив:
«О Боже!
Куда же деваться?»
Молчание – золото
В уюте за рубль двадцать.

*  *  *

«Годами когда-нибудь в зале концертной…»
Б. Пастернак

Когда-нибудь вечером, праздной зимою,
Ко мне постучится – тот, в шкуре овечьей,
Чей посох – свечою, босой и с сумою,
И Время положит мне руки на плечи.

И, ласково глядя и грея в уюте
И кости, и мысли, мы по-человечьи,
Качаясь, как в трансе в уютной каюте,
Поговорим с Предтечей.

О жизни и смерти, о вере и рвенье,
О счастье, паденье, любви, самомненье,
О горе и пытке, о терпком терпенье,
О горькой попытке – прожить… в неуменье.

И о покрывалах твоих, Саломея,
Что облаком рея, белея и рдея,
Предстали ценой голове иудея.

3.XI.1961

*  *  *

Можно обезглавить
настольную лампу,
повесить
объявление,
разбить голову
Буратино
и почувствовать
запах крови,
ржавый привкус во рту,
потому что
случайность
не может
заставить
умолкнуть
совесть.

МУЗА

Тело музы
было едва прикрыто лохмотьями слов.
Они плавно кружились вокруг,
падали к её ногам,
жалкие,
наполовину увядшие,
а она,
неловко приседая на корточки,
шарила вокруг себя,
подбирая их в снегу, смешанном с пылью.
Её пальцы посинели от холода,
на лице робко блуждала улыбка
(человека, который боится заплакать).
Её лицо было запрокинуто вверх,
и слова,
падавшие вокруг, как осенние листья,
приникая к её мраморным устам,
касались бледных щёк,
не оттенённых ресницами
глаз
греческой статуи.

1.XII.1961

*  *  *

Мороз.
В окне – рассада сада.
Как потаённая услада.
Моя надежда,
Моя досада.
Из льда одежда
Стеклу – отрада.
Как слёзы в веждах,
Осколок сада.

19.XII.1961

*  *  *

Глаза и губы.
Вот и всё
лицо.
И шляпка,
и на конус
пальтецо.

Подведена черта
сурьмою губ
под труп,
несомый
зовом
медных труб.

19-20.XII.1961

*  *  *

Что говорилось –
И молчалось,
Что начиналось
И сбывалось
(и не сбывалось),
И творилось;
Всё, что об этом говорилось:
Судьба и страх, любовь и  жалость, –
Какая малость!

22.XII.1961

*  *  *

Дым
стелется в глазах – и от пожарищ,
от папиросы
и от сигареты,
холодный, едкий, белый
иль согретый.
Дым стелется
над чёрным руслом Леты.
В дыму
слова мелькают:
«Где ты?»

27.XII.1961

ТРОЛЛЕЙБУС В СЛЯКОТЬ

Входят кретины.
Кричат: «Единый!»
Мокрые спины.
Пахнет псиной.

Из-под бровей
усталые вопли.
Голос кондуктора сиплый.
По плы-
вущим
по лужам
шинам –
сопли.

25.I.1962

ЕЩЕ ОДНА ПОЭМА О ВОЙНЕ

Я не могу забыть
грудь,
сгнившую в земле.
Глаза,
истлевшие.
Разбросанные руки
по сторонам, по косточкам в золе.
Под звуки
выстрелов –
слова
любви и муки.

– …Забудь…
         всё… к чёрту… позабудь.
– …Побудь…
         со мной
         одной
         побудь,
         себя – всего
         в меня
         по капле
         перелей.
– …В твои глаза
         смотрю –
         как день
         сквозь ветви тополей,
         и небо
         снегом
         оседает меж ветвей.
– …Какие у тебя запёкшиеся губы,
         они
         земли черствей
         и простыни белей.
         О, милый,
         милый, милый, милый,
         пей,...
         ну…
         поцелуй меня…

А смерть
к нему и к ней
шла,
приближаясь
в залпах батарей
по улицам
и лицам
площадей.

Так было.
В Кёнигсберге
двух людей
однажды днём
нашли скелеты
этим летом,
обнявшиеся,
и при этом
железный крест – на нём
и сумочку – при ней,
и в ней
со свастикой немецкие монеты.

И это
всё,
что нужно знать об этом.

29.I.1962

*  *  *

Лежишь
и просишь пить.
А очи всё бездонней.
И птицей
прожитая жизнь
вот-вот
вспорхнёт
с протянутых ладоней.

5.II.1962

*  *  *

Три четверти часа
под стук колёс.
В тамбуре – стёкла
шершавит мороз.
Медузой висит
пелена папирос.
Деревья, деревни
летят под откос.
Малаховка!
Воздух – дурманней роз,
                дурманней вина,
                женских волос
                дурманней;
      снега
      затопила луна,
И плавают
       водоросли берёз
Над царственным чудом –
       страной, где я рос.

18.II.1962

КАЛЕКА

Шла девочка по тротуару
на костылях.
Каракулевые пары
вздыхали:
«Ах…»
Танцующие плечи –
как спицы,
танцующие в руках,
как птицы,
мелькающие в ветвях…
И вглядывается в лица,
и с каждым шагом
вздёргиваются ресницы,
и бровь зигзагом.

20.II.1962

*  *  *

По голове вам кто-нибудь стучал?
Глаза в глаза включал,
Упорно не мигая?
Отведав Евы,
Через океан
Бежал
Адам,
Рукою срам
Скрывая.

Да и случилось-то всего:
Средь бела дня,
Головку сыра словно бы на ломти нарезая,
(спокойно, всё это мышиная возня)
наехал на него
A Serpent* Named Desire.
_____________________
* Библейский змей, соблазнивший Еву. ~  «A Streetcar Named Desire»  – «Трамвай Желание» (англ.), пьеса (1947) Теннесси Уильямса (1911-1983).

3.III.1962

*  *  *

Мерно капают минуты
из сочащегося крана.
Звон – кипит,
и звёздной смутой
наполняются стаканы.
Звон копыт
– вне рифмы –
слышишь?
След кибитки
видишь
в небе?
Любишь? –
пальцы чуть колышешь
ты,
который вовсе не был.

5.III.1962

В ЕЁ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Бреду
в бреду,
в руках
неоново-лимонов
в пакетике
букетик анемонов.
Машины.
Шины
лижут
мартовскую слякоть,
она – ласкает
их
резиновую мякоть.
И вижу:
я приду
и выпью (за двоих),
один.
И опишу
цветы, машины…
Стих
не стихнет
вместе с каплями капели,
и – с ним усну,
один
в двуспаленной постели.

6.III.1962

*  *  *

О птица Рух!
О рухнувшая птица!
В ущельях улиц
издыхающая тень.
Тобой народ объят,
сними с его лица
закатную вуаль.
Закрой
свой раскалённый глаз,
мигающий,
куриный,
Солнце!

6.III.1962

*  *  *

Она – в ночи
наброшенный платок
на чьи-то
стынущие,
стонущие плечи
и чьи-то считанные речи,
и штукатурки треснувший кусок,
исслеженный и вдоль и поперёк,
в углу,
за печью;
небес коснеющая мартовская глубь,
луной пронизанная
изморозь берёз,
она – вопрос,
дрожащая в углу,
ослепшая от слёз.

III.1962

*  *  *

Прочитав
сценарий фильма Висконти
«Рокко и его братья»,
я подошел к окну
и потянул за длинную петлю
с целью захлопнуть фрамугу.
Но
верёвка
выскользнула из рук
и упала мне прямо на шею,
очень нежно,
как губы Симоне,
целовавшие Надю
перед тем,
как он втиснул
свой нож
в её тело.

29.III.1962

*  *  *

Совпали числами рождение и смерть.
Охряный гроб размазан вдоль забора,
И в щели – листья прутся: подсмотреть.
Весну встречает лепет приговора.

Нема, недвижна призрачная твердь:
Глаза – всё те же, не считая взора;
И руки – штрих не нашего узора,
В который нас преображает смерть.

13.V.1962

*  *  *

Я видел купол –
цвёл на фоне неба,
и облака к нему креститься плыли.
Рассказывали золотые были,
где были.

Я видел царство солнечного всхода.
Ростки и звёзды.
Лебединый клик.
И лик Луны,
запечатлённый миг
отчаяния без исхода.

И для меня молчали поезда
в далёкой мгле нечаянных объятий.
И, сокрушая заросли проклятий,
венчальной песнью пронеслась звезда.

И были стены,
тени на стене
бревенчатой, глаза
глядели мимо
окном, замёрзшим в памяти о ней,
и горбуном
с плечами херувима.

VI.1962–II.1963

*  *  *

Этот день был никем не начат,
свеж и нежен, как твои губы.
Он меня ещё во сне коснулся
и остался – срезанным тюльпаном.

Этот день был хрупок, как счастье.
Для него не светило солнце.
И небо дождём омыло
его бледные, смущённые щёки.

VI.1962

*  *  *

Сады и крыши – их помиловала ночь.
Собаки вылакали утренние звёзды.
Асфальт перрона, колос – сброшен прочь.
К ладоням льнёт росой пресытившийся воздух.

Цветком жасмина распустился день.
Фасады зданий тронул иней окон.
И солнце смотрит сверху одиноко.
Я вижу: люди – и разыскивают тень.

VII.1962

*  *  *

Стоит над Волгой волглая листва.
Уносит ветер славу Ярославля.
Безгласой звонницы раскрытые уста:
возник? исчез? на время ли оставлен?

И площадь, тоже, влажна и пуста.
Мигает месяц, мочится мужчина.
Почти что тысячная годовщина
глядит впотьмах из каждого куста.

Ярославль. 30.VII.1962

*  *  *

Последний день.
Уходит Ярославль.
И остаются церкви – плавать в небе,
ему – заворожённые их слезы,
пусть вспыхивают звёзды изразцами.

А днём – они спускаются на землю.
Растут среди листвы.
И сквозь листву
Я вижу: голуби гуляют меж святых,
и фрески над карнизом – как улыбка.

Ярославль. 5.VIII.1962

*  *  *

Перрон блеснул, как лезвие ножа,
Запущенного вдаль над водной гладью.
Локомотив, форштевнем полдень сжав,
Горсть воробьёв плеснул, по рельсам, прядью.

Чрез полчаса, чрез липнущий асфальт,
Что отдаётся ласкам пыльных шин,
В метании стекла металлом смальт
Зачёсанных на улицы машин –

Единственная цель: обнять живое чудо.
Пусть пронесёт чрез ночь сияющая грудь
Дневные светы, что росой пребудут
Устам, в отчаянье пытавшимся вздохнуть.

VI.1962–IX.1962

КУРСК

Стояла осень, где-то соловьи
Нашли приют для памяти о лете.
И лужи, словно залежи хвои,
Хрустели под ногами на рассвете.

Окрест уставленного зданьями холма
Клубились заросли американских клёнов.
И льдом одетая речная кутерьма
Манила домы броситься со склонов.

Весь город был, как храм среди равнин.
Внимая благовествованью высей,
Он был со мной, он был совсем один.
Он был чужой, он от меня зависел.

18.XI.1962

*  *  *

Исподволь пресное время
Зреет в теплице дня
Исповедью со всеми,
Бременем для меня.

Ночи легли на плечи.
Всюду обручи рук.
Сопротивляться нечем.
Брутом ближайший друг.

Ручьи заметались в травах.
В болотах нависла синь.
Это в суставах отрава
Змеи в белизне простынь.

Простыни сполохом полдня
Тлеют навстречу мне.
Может, уже сегодня
Мельк силуэта в окне,
Шарф на спинке кровати,
Телефонный провод в углу
Сделают невиноватей
Дитяти, опустят в мглу.

22.XI.1962


*  *  *

Был облый полдень. Струны клавесина
Дрожали в голых прутьях тополей,
С них капли падали, и, словно пелерина,
Туман вздымался пред лицом полей…

Земля глядела в мокнущее небо.
Оно, вплетая в волосы Земли
Лучи луны, утаивало небыль.
Стояла осень. Звёзды лишь цвели.

29.XI.1962

*  *  *

Ты – одна у меня.

Твои губы – лепет  тёплого сердца.
Они шепчут – кровь течёт быстрее,
Раскрываются – для поцелуя.

Твои губы – из лепестков хризантемы
И, как снег, снежинками, нежны,
Как роса, дрожащая на листьях.

А глаза – это синие звёзды,
Что купаются, плещутся в колодце,
Истекают, истекают светом.

Руки – это просто твои руки,
Обнимают, лепят моё тело
Долгой ночью, под луною белой.

Курск. 15.XII.1962

*  *  *

Цветёт в тумане птица-радость.
Ей улицы – венцы из фонарей.
Её птенцы – там где-то по подвалам.
Вот птица! Гнёзда вьёт в осеннем небе…

Курск. 15.XII.1962

*  *  *

Лист падал за листом.
Это была колыбельная песня.
Панихида вьюги по лету.
Листья летели по целому свету.
Лист за листом.

Долгая дрожь обуяла ветви.
Дробно пылила земля.
Осень плыла на поля.

Курск. 17.XII.1962

*  *  *

– Милая, кого ты сегодня встретила?
– Девочку, крутившую солнце-обруч.
– Милая, кого же ты ещё приметила?
– Иву, росшую на поляне.
   Божью коровку на великане.
   Цаплю, стоявшую на одной ноге.
   Грязь, засохшую на сапоге.
   Блюдце, в котором плавали утки.
   Чёрные слёзы у проститутки.
   Губы покрывшую терпкую кровь:
   Чью-то награду за чью-то любовь.

Курск. 17.XII.1962

*  *  *

Никто не смотрит с высоты небес
На улицы, засыпанные снегом.
Что это? Город или мёртвый лес,
Где Время спит, пресыщенное бегом.
Где всё врасплох захвачено ночлегом,
Где вкруг луны мятётся вьюжный бес
И гадит, прыгая по городу и чрез.

В кристалл зимы вмурованным ковчегом
Повис Воронеж. Пеленой завес
Сплетенных паутиною древес
Обложен, словно станом печенегов.

Когда ж очнется сущая в нем тварь,
Душой затеплится, живою встарь?

Воронеж. 10.I.1963

МЕТЕЛЬ

Что же это? Какие светы
Гранят белый, мраморный сумрак?
Ранят белое тело планеты,
Чертят в воздухе чей-то рисунок?
Блёстки, ветви, пунктиры и танец.
Тени призраков – ленты льда.
Месяц тусклый, словно слюда,
Одинокий, как иностранец.
Ночь, ночь наползает на город,
Дышит свежим, смертельным хладом.
Я – скольжу, один, горд.
Знаю, мне ничего не надо.

Воронеж. 16.I.1963

ГРАФСКАЯ, НА БОБРОВОЙ ФЕРМЕ

Бобр, чёрный, как уголь.
Где-то в шерсти бусинки глаз.
Зверь. От страха забился в угол –
человечья жизнь без прикрас.
Ладный, толстый, хвостатый ластом,
рыбой быстрый, себе на уме,
чем-то тусклым вдруг заграбастан.
В тюрьме.

Зверь! Ночь под покровом шкуры!
Прости отчаявшегося человека,
к середине ХХ века
подобия – карикатуры.

Воронеж. 17.I.1963

*   *  *

Как нежно прорезью в бетоне
Уходит мрак в пространство статуи,
Так в памяти твои ладони,
Замёрзшие, молочно-матовые.

Как стон, пронзив немолчный воздух,
Слетая с глаз в недальний путь,
Искрящиеся каплют звёзды,
Теплом напитывая грудь.

И дважды повторённой нотой,
Сквозь день, насытивши его
Как бы иконной позолотой,
Она у сердца моего.

28.I.–1.II.1963

*   *  *

День был бледен.
Просёлок, лужа, пыль,
органным вздохом обеден
улёгшаяся в ковыль.
Сараи, лавка, старухи,
платочки, житьё-бытьё, –
и я стал и слеп и глух,
и я увидел её:
Москву вечером.
Площадь,
Охваченную толпой.
Силуэты девичьи.
И один – её,
мой.

26.V.1962

*   *  *

Взять на память тепло.
И забыть в поездах
о домах, о деревьях,
смотрящих в стекло.
Потеряться в пути от начала к концу,
мчаться прочь,
и стремиться –
к чужому лицу.
Прочь нестись
в поездах,
забываться – в словах
и дыханье ронять
в примелькавшийся прах.
Умирать
по частям, целиком, до конца –
пронести через жизнь
эту память лица.

23.Х.1963

ПАМЯТЬ

Сквозь осеннюю тишь
птицы-листья летят.
Затаилась, молчишь.
Оглянуться назад –
испугалась, умолкла
и вспыхнула вдруг
сквозь осеннюю тишь,
сквозь покой, сквозь испуг.

24.Х.1963

*   *  *

Мёртвая, умершая Россия.
Звёзды, исчезающие во мгле.
Осень в листьях, пылью обессилев.
Лес в пламени, земля в огне.

Звёзды, раскинувшиеся над деревней.
Лошади, древнепризрачные мечты.
Бытиём охваченные деревья.
Мыслимая и немыслимая ты.

Звонкая, напевом песни тянущаяся
в воздухе развеянная любовь.
И заря, сквозь ночь на небо глянущая,
кровью красок вливающаяся в кровь.

Здесь мы, в поле, люди-небыли,
под гитару связывающие речь,
под пятой, под лаской, кровом, небом ли
сказкой заговаривающие пещь.

д. Тишинка Моск. обл. 18.IX.1964

ТЕМА С ВАРИАЦИЯМИ

Где вы струи потоков внемлющих
  нашим мыслям бегущим будущего?
Где любовь рука от щедрот твоих?
Где ладонь волос нежный сон хранящая
голос колокольцем дня, Сафо милая?

Где Родос Киклад кольцо ожерелье Греции
твоего тела мрамор волос венчающих
золотым дождём в горниле огненном
сквозь мерцанье глаз в камень льющихся?

Не коснись меня, Афродита белая
в пене памяти волною хлынувшая
солнце словно в глаза плеснувшая.

Пронесись под звон цитры струн напев
пусть как звёзды вспыхнут глаза мои
всереальнейшая из дев
и остынут в твоей пыли.

Прах от праха твоих следов возьму
Фениксом расчерчу Тарпей
о Фаоне выбравшая скалу
под мавзолей.

Осеняя призрачною стопой
камень выдрессированный – жизнь вдохни
осень пляшущую весной
луж неоновые огни.

Где вы формы движений рук
раковин умерший морской прибой
как подрубленный под собою сук
я расти не могу тобой.

Уходи не мешай другим
всё что есть за тебя отдать
бредящему одним –
только повод – не взять а дать.

VI.1965

К САДУ ЭРМИТАЖ

Улица глядится в лица
Люками железа водостоков
Мнутся под ногами рвутся листья,
Словно чешуя, летят с деревьев.
Звуки ног о сморщенную кожу
Бередят о тёмных тротуаров
Будят боль больной, дремучей мысли:
«Смерть остановить никто не может».
Одиноко плавают безлюди
Одиноко липы их обходят
В этом ночь как день вечернем танце
Лунном сотней ватт протуберанце.

1.IX.1965

ОКАМЕНЕЛАЯ СУТЬ ЛИПЫ, ПУСТОТОЙ
ПРОНЗАЮЩАЯ КРУГИ МНОГИХ ЖИЗНЕЙ

Мы сидели вдвоём
Парк затих и умолк
Липа стыла в пустынной ночи
Мы любили сейчас
И не знали потом
Друг от друга хотели молчи
Мы сидели вдвоём
На пустынной скамье
Вокруг липы площадка была
Вся исхожена вдоль
И камнее камней
По живому их телу росла.

1.IX.1965

*  *  *

Ты – это тот, кого убит
путь памятью могильных плит.
Ты – это тот, кого восстал
дух радости, дыханьем стал,
как дышат почки у ветвей,
как дышат купола церквей,
как сердце бьётся у любви.
Беги, скорей, смотри, лови.
Не убегай, не уходи,
Хоть раз, ещё, к моей груди.

2.IX.1965

ХРИЗАНТЕМЫ

Цветы как птицы
Только не имеют крыльев
Летать туда куда не ходят люди
Они стеблями прорастают в пальцы
и мокрый дождь их оперенье точит
Они жгут цветом перламутра
пожухлый сброд сгущающейся ночи
и не отводят глаз пред ликом смерти,
приговорённые герои.

8.X.1965

ДУЭТ СОЛО

Я измучился, лисицы дремлют на челе у женщин,
Прах они, безмозглый, пышный,
Пышный прах, как запах, нежный,
Нежный, как укол снежинок
Зимней ночью, ночью снежной,
Когда проволока стынет,
Ставши нитью меж мирами,
Мечутся они неслышно,
Души обращая в пламя.

Гаснут звезды за глазами,
Век тревожный, век железный,
                – нежными губами мамы
В добродетели неистов
                зацелованный –
Глазами
Красноармейцев и нацистов.

31.XII.1965

*  *  *

Пусть хворост, брошен в испитое небо,
Охапки взглядов сквозь твои ресницы
Развеет ветер, и глаза наполнит
Проникновеньем, перечень толпы
Листающее перечень рассвета.

Сквозь зубы стиснет
Губ прикосновеньем
Не осквернивших приворотным словом
В начале... было... Бог... было... в начале...
Скользящий бред под клавишами пальцев.

Когда сквозь воздух пробивает пуля,
Когда сквозь смерть растаяло мгновенье,
Когда сквозь Пушкин блещущее чудо
Вольёт зарубцевавшаяся рана.

11-12.I.1966

* * *

Постой, любимая, дождись,
проходит мимо наша жизнь.
Без нас она для нас пуста,
как жёлтой осени листва,
как осени дождливой дни, –
всегда одни, одни, одни –
горят в ночи её огни.

* * *

Cпаси меня от гложущего утра,
пустых, бесчисленных, докучных споров,
спаси от бестолкового участья,
родная, спаси меня от счастья.

От долгих и бесплодных разговоров
с собою, от себя сбежавшим будто,
от этих одуревших коридоров,
от этого немеркнущего утра.

Спаси меня от хлещущих бульваров,
от серых, заблудившихся деревьев,
от чёрных, исщерблённых тротуаров,
от пары сизых, голубиных перьев.

От трелей городского нервотрёпа,
Которого любовного потопа
Средь этого всеобщего ненастья!
Родная! Спаси меня от счастья.

15.XI.1970

* * *

О Боже мой, какая ложь,
что привкус мёда – с мёдом схож,
что соли гран – печать ума,
что светом теплятся дома
в тот грозовой, закатный час,
когда судьба минует нас
напоминаньем о былом.
Как страшно быть с тобой вдвоём!

8.VII.1971

ИСКУССТВО АРХИТЕКТУРЫ

Тебе не обрести пути
Вне институтского предела.
Ну что ж! «Бесплотность предпочти
Всему, что слишком плоть и тело».

Пусть воздух в полосы избит,
По коридору тень мелькает –
И вмиг душой овладевает
Бред мраморных, шафранных плит,

Упомнивших иные встречи
Средь кринолинов и колонн,
Блистательнейший котильон,
Мундиры, шёлк, нагие плечи...

И вновь ты проникаешь сдуру
В то, что врасплох, чудотворя,
Нахлынет на тебя зазря.
Всё прочее – архитектура.

* * *

Осталась позади немая дача,
Заглохший сад, постылые слова.
Конец аллеи, станцией маяча,
Уводит прочь. Роняет дождь листва.

Их двое, их подстерегла природа:
Ночная тишь, асфальт, осколки луж.
Их бросило друг к другу время года,
Как падалицу яблок, слив и груш.

И всё же ты опять не отлетела, –
Кино, троллейбус, перекрёсток, рок, –
Душа-Психея, ищущая тело.
Больное детство, прожитый урок.

12.XI.1971

«ПАРМСКАЯ ОБИТЕЛЬ»

Ни в чём нас не пытались убедить.
Любовь? О Боже! Есть слова нелепей?
Потщись-ка ты самим собою быть
Среди таких-сяких великолепий.

Жерар Филип, – галчонок? – волонтёр
Из наших лет в минувшие столетья.
Подумать, так не больно уж хитёр
Состав сего экранного соцветья –
Энрико, Расси, Моски и тоски,
Дель Донго, Клелии, тюрьмы и неги, –
Фиалкой пармскою до гробовой доски
Лелеявшего мысль о побеге...

Ты прав. Я виноват. Вкусив стиха,
Я не переварил его отравы.
Да будет жизнь злосчастна и тиха,
Цветы мертвы и только камни правы.

5.III.1972

ХРИСТОС СПАСИТЕЛЬ

Я часто не выдерживаю гонки,
Осточертели глупые искусы.
Лучи дневные, как каменотёсы,
Из камня высекают автобусы.

И я брожу по каменному морю,
Шарахаясь от гулкого металла,
И формулу ищу сухому горю,
Ночных богов сшибая с пьедестала.

Я прохожу по снежному откосу
Над бездной жидкой и неотдалённой
И вижу: жалкий род людской разбросан
По горло в этой влаге исступлённой.

Нисходят вглубь бетонные ступени.
То грудь блеснёт, то руки, то живот.
Тела ныряют, мечутся, как тени,
И криков их никто не разберёт.

Я вижу погрузившихся по брови
В нагую синь спасителя-тепла,
Христовой, мраморной, сметённой крови,
Взметённой ввысь, сгорающей дотла.

11.III.1972

VERITAS VINCIT

Она всплыла багульниковой веткой
Сквозь тину лет в минутном уравненье
Комедии с невзрачною субреткой,
Мелькнувшей, как дешёвое сравненье.
Она была, конечно, недотрогой,
Дурнушкой с первого младенческого шага.
Её отвага кажется убогой.
Её наперсницей всегда была бумага.

В недобром море курского охвостья,
В пучине несмышлёнышей-студентов,
Залётная, затерянная гостья,
Enfant terrible нескольких доцентов.

Она стояла скованно и прямо,
Не смея глянуть в сотенную тишь,
Захлёбываясь в истине упрямо.

Ты до сих пор так в памяти стоишь!

18.III.1972

* * *

Ночами здесь, как видно, не до сна.
С небес стекает светоносный шелест.
В полях растёт немая тишина.
Клубятся звёзды. Вся дневная прелесть

Ушла в закатный сон чешуйчатых стеблей
Пастушьих сумок, тронувших долину
Стеклянной порослью тех отошедших дней,
Чей лунный лёд я в свой костёр подкину.

8-18.IX.1972

*  *  *

Это свет небесный. Эта полночь
Уст неописуемо редка,
Словно бы цикоревая горечь
Запалила фейерверк цветка,

Или невечерние страницы
Зданий пролиставши на бегу,
Я сквозь их ветвистые ресницы
Вечность на мгновенье сберегу.

20.VI.1973

*  *  *

Ты проходишь призрачным газоном.
Не скупятся серые глаза
Плавать под белёным небосклоном,
Мученица, леди, егоза.

Вынырни на миг. Какая сила
В этот жалкий ад тебя ввела,
В коридорный блеф тебя втравила,
Сиднем усадила у стола?

Я не знаю, что за наважденье
Руку наложило на уста:
Дерзкое русалочье движенье
В пламени кленового листа.

Лёд, огонь и горечь, боль и мука, –
Их не сможет гордость одолеть.
Не проронит музыка ни звука:
Шалый ангел должен пролететь.

22.VI.1973

*  *  *

Азбука зелёного предместья:
Чьи-то крыши, пахота, река.
Мерзость коммунального поместья,
Горечь погребального глотка.

Только память поисков бездомных
Населяет парковую глубь.
Схватится огонь в кустах огромных, –
Господи, прости и приголубь.

Пыль, как порох, опалит ресницы.
Сумрак засинеет в ивняке.
День уймётся. Жидкие зарницы
Хлопотно заплещут вдалеке.

Отпоют расхожую малину
Консервированные постояльцы дач,
Заскребёт о стоптанную глину
Птичий почерк, перелётный плач.

И листва с прокуренной одышкой
В такт зарницам будет в мрак нырять.
Видит Бог, для этого ли слишком
В одночасье с миром умирать.

5.VII.1973

*  *  *

Целый век ищу напрасно.
Что мне любо? Что мне ясно?
Пестую свою беду
И по каменному следу
Я иду (а чаще – еду)
То ли в спячке, то ль в бреду.

26.VII.1973

*  *  *

Время дня наволгло над асфальтом
в абсолютном властвованьи зноя,
лишь глаза выделывают сальто
на ковре июльского разбоя.

В коридорах стен, людей и окон,
пантомим ристалищ и желаний
солнце вьёт тугой и зыбкий кокон
жалких клятв и пылких обещаний.

И в среде раствора иль расплава
день-деньской кипит игра без правил.
Что ж, мне, видно, по сердцу растрава,
я своей затеи не оставил.

Повторяю: улица и лето,
жидкое, сквозящее пространство,
женщина, как лебедь из балета,
города нехитрое убранство.

Истекает миг, простор неровен,
очарован трепетной походкой.
Искрящийся мир в кристалл вмурован
для затравки брошенной находкой.

17-28.VII.1973

*  *  *

Свежая пустота окраин.
Снежный горизонт ночи.
Диссоциация фонарей.
Ионы огней св. Эльма канули в небесную октябрьскую плазму.
Невидимый и неслышный приснившийся взрыв
замер осевшим пеплом хлопьевидного снега.
Ветви утратили шелестящую плоть мечущихся на привязи листьев.
Шершавый ватман полей
с теряющимся кулисным пунктиром штакетника и шоссе
лёг меж распахнутым наружу балконом
и необитаемым чёрным задником леса.

X.1973

*  *  *

Светлый, светлый, повесенний город,
облачноликий колумбарий.
Фантасмагория: приталенные урны
любимых, любящих, минующих, минувших.

Господь их сотворил не из паров,
возлюбленных с зелёными глазами, –
по небесам асфальтовым плывущих,
ждущих, о, ждущих чьих-то тихих слов,
без памяти, не от себя, нездешних...
Я рукопись свою посыпал пеплом.
Пусть из неё летучий дух восстанет,
незримо возникающий, как звёзды
в голубоватом, невечернем небе.

Вчерашнее хожденье было сном
за тридевять земель, чтобы услышать
Медведково, вишнёвую пластинку.
Благоуханная парчовая игла
три сотни лет своим крестом вбирает
вращение зелёного раздолья.
Забытый компас с приворотной стрелкой.

А может быть, не компас, а барометр,
который в сушь предсказывает бурю.
Весь горизонт кварталами обложен;
то там, то здесь клубятся небоскрёбы,
а в центре мiра – церковь Покрова
на кладбище стоит громоотводом.
Сюда трамвай вписался мимоходом.
Никто уже не ходит к Москвошвею.
Ушла в былое лобная пора.
Её убор в который раз сменился.
Наш век устал, остыл, остепенился.
Не бьёт ни в глаз, ни в пах, а гонит в шею.

8-10.V.1975

*  *  *

Лунные тенистые приливы
под собачий залихватский лай.
Лица женщин чужо горделивы.
Это мой невыдуманный рай.

Аховый, размашистый троллейбус
там, вдали, за прудом, где огни
не меня зовут: скорей, скорей бы,
нитью нижет найденные дни.

Новости надёжного уюта.
Найденные надобности слов.
Роковые рамки абсолюта.
Вот он день, настал, и был таков.

10.III.1976

ГОЛЕМ

Восковою прихотью раввина
Шем закушен в глиняных устах,
Кто-то шепчет: «Господи, помилуй»,
Жизнь, как рыба, мечется в руках.

Девушки песочными часами
Устилают призрачные дни,
Талии стеклянными перстами
То и дело трогают они.

Шабес, шабес, день отдохновенья,
Непосильна память о былом.
Полнится напутственный псалом
Смертной жаждой смертного мгновенья.

11.III.1976

*  *  *

Я хочу ещё не за горами.
Я хочу средь зданий, ног и лиц.
Полигоны улиц между нами
Полегли за строками страниц.

Ходишь неразлучно и не слышишь,
Говоришь, смеёшься и живёшь,
И не знаешь, что сейчас войдёшь,
И стоишь, и рвёшься, и не дышишь.

26.III.1976
 
КАРА-КУМЫ

Я бью, я землю бью, я бью её из страха,
я землю бью киркой, я бью её с размаха,
я сиднем высижу навёрстанный покой
тех дней, когда любовь не подавала знака
и зной блистал раздробленной слюдой,
мерцавшей ночью в знаках Зодиака.

К полудню завершался марш-бросок,
и дыбился поддавшийся песок
кургана, нами срытого на нет;
художник зарисовывал скелет, –
потом на запад посылал восток
и воск костей, и перечень примет.

После обеда слали за водой,
был разговор наполнен ерундой,
колёса мяли хорезмийский прах,
и в песню, старшина, входя с изнанки,
себе на х*й наматывал портянки…
Топтались у колодца в сапогах.
Шофёр бродил вокруг и всласть балдел,
берданку брал и суслика глядел,
прицеливался, бил рукою твёрдой
и, попадая, звал «еврейской мордой».

И воду пили, словно впопыхах,
и на ухабах колыхались бочки,
и шины по песку черкали строчки
в внезапно ставших набело стихах.

Пот капал на песок, к закату ближе.
И черепахи прятались в песок,
и всех теней был лишь один кусок –
к уклону сто шагов и шагом ниже.

Когда, расчищен и срисован, мог
покинут быть усердий всех итог,
безглавый скорченник пяти тысячелетий,
то кто-нибудь за мною посылал,
и тотчас я взбирался на отвал
и вниз песок лопатами кидал,
чтобы спасти хоть что-нибудь на свете.

И вдоль обрыва, к вечеру, бродил,
как лунь взлетал, орёл парил, следил,
шагами меря blow-up растений,
и был один, и мир пустыни пил,
глотая атомы благословений.

И спал один, покинув общий кров,
постель забрав с собою, как святыню,
и видел, как блуждавших огоньков
поскок и бег, и шаг, и останов-
ки метили исход через пустыню.

1976

*   *   *

Ночь огромной чечевицей
Свет над морем собирала,
Над магнитным судном-спицей
В облаках луна блистала.

Сквозь прорехи туч, нежданно,
Словно хлопок, свет безбрежный
Проливался из тумана,
Серебристый, белоснежный.

Спит команда. Неизменно
Курс в согласьи с автоматом.
Пламя памяти нетленно,
Здесь на месте каждый атом.

Вкус слезы, обхват запястья,
Ритм походки, радость взгляда
Извлекаю из ненастья,
Ровно столько, сколько надо,

Чтоб в тоске тупой разлуки,
Где ни города, ни встречи,
Слышать слышанные речи,
Видеть виданные руки.

Батуми. 22.05.1978.

*   *   *

Позабытая рифма на «розовый куст»
Не даёт разомкнуть сжатых памятью уст.
Здесь, в Батуми, в больнице, земли на краю,
Что ни день перед прежним, как прежде, стою.
Двор асфальтовый. Корпус, ни жёлт и ни бел.
Два куста. Куст, как кровь, и другой, что как мел.
Две сошедшихся части единой души,
Не растоптанной в злой, беспощадной глуши.
Словно стан лебединый – и пламень. Господь!
Не дано воронью одолеть эту плоть.

22.05.1978.

*  *  *

Добронравные препоны.
Неподкупная зима.
Поумерила резоны
опустевшая сума.

Не видать ни дня, ни ночи,
снег не снег, туман и мрак.
Словно все плюют мне в очи
и всех вешают собак.

И какой-то шум нещадный
не даёт ни жить, ни спать.
Видно, жребий мой нескладный –
век сидеть и куковать
о судьбе, любви и смерти,
о листве, воде, песке,
о пустыне и тоске,
вести-веточке в конверте…

25. XII. 1982

*   *   *

Пробегала маленькою змейкой
Нимфою нимфеттою Зюлейкой
Из-за одряхлевшего дивана
А потом ищи куда девала
Парусные терпкие левкои
Чтобы их оставили в покое
Двух питомцев-немцев с сеновала
Что пришло на память в веки в кои
Прожитое чтение такое
Коему душа моя внимала
Что же это было: память, слух?
Волны языка иль вольный дух?
Слово-непоседа или в ответ
Только взгляд в предвестье новых бед.

27.III.1983

I

Адам дал имена вещам.
Для него всё было впервые:
Предметы, действия, свойства.
Мы избавлены от всего этого.
Но мы (тоже) люди,
Мы даём имена словам.
Всё, что мы говорим и слышим,
Суть новые имена вещей,
Действий и свойств.
И это ужасно.

II

Я ничего здесь не могу
Здесь всё чужое
Здесь все чужие
Улицы чужие
Дома особенно чужие
Чужие лица
Женщины чужие
Еврейские лица чужие
Русские – особенно
Нерусские – особенно
Чужие дети
Чужие мысли
Чужой язык
И это особенно ужасно.

2.X.1984

ПЕРВОАПРЕЛЬСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Старая кинолента Яузы,
Чудо с-колоннадой-углового-дома,
Трамвайные колеи, трамваи-паузы, –
Как всё это мне давно, давно знакомо!

Я люблю вас, грязные, мучительные улицы,
Отвратительные, измученные здания,
И что мост промозглый отродясь сутулится,
Этих луж заплеванных год от года переиздания.
Я читаю их, нет, в сущности, перечитываю, –
Что герои мне? Что коллизии?
И на площадь эту Богом забытую
Не сменяю всякие там Поля-Элизии.

Уезжаю, бегу, ежесекундно, не задерживаясь на месте,
Чтоб подумать, оглядеться, принять решение, –
Бедный город мой, Чистилище и предместье,
И предвременье – озарения!
А что люди? Да что с них в общем-то спрашивать?
Того ненавидишь, того жалеешь, в того влюбляешься;
Всё одни и те же: жена, сын, мать, –
Одних хоронишь, с другими – маешься.

Существует ли ещё кто на свете?
В отдалении – ближние, поблизости – исключительно дальние;
А то и впрямь влюбишься и только и думаешь, что о предмете,
Ну а уж тут может ли быть что печальнее?

И весь ужас в том, что ведь не выбираешь её.
Для неё – игра (мир – театр), для тебя – верный проигрыш.
Велика разница! Не она вбирает тебя – так ты вбираешь её,
И где была тишь да гладь – там опять гладь да тишь.

Впрочем, если подумать, чем ближе – тем менее ощутимо:
Вопреки физике, притяжение пропорционально степени расстояния,
Так что стоит произнести про себя, скажем: «Ира», – в ответ слышишь: «Дима»,
Хотя воздух не испытывает ни малейшего колебания.

Но о чём это я? О мудрости? О любви? О юности?
О нежданном-негаданном? О бесконечном терпении?
Нет, я просто хочу хоть что-нибудь от огня спасти,
Того самого, всепожирающего, огня-времени.

Пусть огонь преобразится в свет! Улицы, расстояния,
Поезда метро, трамвай, стеллажи, залы, журналы, книги
Станут атомами, линиями желания
Жить, и часы обратятся в мгновения, в миги.

В большие глаза твои уходят окно и сумеречные деревья,
Я остаюсь один на один с тобою, выдуманной;
Смотри, птица ночи медленно расправляет кроны-крылья,
Я закрыл глаза, и только ты надо мной.

Здесь, быть может, есть что-то от Давида и Ависаги,
Но скорее всё же от Витебска и Шагала;
Сны слагались в прошлое, в мифы, саги,
Ты не залетала в них, не залетала.

Это страшно, когда человек – зерно, которое хочет в землю,
Или рыба, хватающая ртом животворный воздух;
Я – не живу, не думаю, – жду и внемлю,
И того и гляди очнусь в златах-россыпях.

А потом – снова снег, снег на голову,
Деревянная кукла, пшик и кукиш.
Всё напрасно, сызнова ни двора ни кола:
Божьим даром хрен что укупишь.

И опять окраина, с извечным трамваем,
Слякотным асфальтом, силикатною перспективой...
Единственная надежда: рано или поздно мы всё забываем
Или, как в кино, тешимся ретроспективой.

1-9.IV.1986