Дело о пресечении путей. Глава 7

Повествование подготовительное.  Ненужное.


   Итак весь воскресный день, перед моим аутодафе, мы, с Юрием Николаевичем, посвятили пьянке и гулянке.
   Шеф-министр, поняв, что ежедневные посиделки с капитаном Шестаковым нанесут непоправимый ущерб его подарочному фонду, а на одних матрешках далеко не уедешь, выдал нам месячную зарплату и услал с глаз долой до вечера, назначив ответственное сборище на, по его выражению, «ту хандрид кома ноль ноль по Гринвичу» . Мы с Шестаковым сказали -«Оуу!», и отбыли в неизвестном направлении.
   Неизвестное направление привело нас в Сохо.
 
   Прямо на улице стояли столы, за которыми пили пиво мутные, татуированные до бровей, личности.
    Капитан Шестаков, отличавшийся близорукостью и больными ногами, добрел до свободной скамейки, и грузно приземлился напротив откровенно криминального персонажа, который, при виде такой неприкрытой наглости, даже пивом поперхнулся, а, стоявший рядом с ним, консильери, вылупил на нас глаза, и с явной угрозой сказал, что-то вроде «Ты ничего не попутал, папаша?».
   Мяукающий английский «кокни» не произвел на Шестакова никакого впечатления, и проигнорировав угрозу, он вперил в колоритного «козырька» свой фирменный, водянистый взгляд, и командным голосом произнес : « Ту бир, мне и моему френду!».
   «Что ты сказал?» – взвился было «козырек», (а может «трудяга»? Да кто их разберет, на наш неискушенный Советский взгляд?), но Юрий Николаевич веско оборвал его - « Лайт!».
   Сидящий напротив «Джамбо» ухмыльнулся, и одним движением руки отослал своего консильери, шустро умчавшегося за пивом.
   – Интересные Вы ребята! – сказал он, проглатывая гласные, но на вполне понятном, для выпускника Ленинградского мореходного училища Министерства Рыбного хозяйства СССР английском языке.
  -И откуда Вы, такие интересные, здесь нарисовались?

 ***

   Надо сказать, что после окончания средней школы, какими-то особыми знаниями английской речи я не обладал, кроме стандартного набора - «Из э кэпитал оф вэ Грейт Бритн.».
   Но по окончании мореходки вполне прилично мог объяснятся   и понимать  этот странный язык, больше похожий, на мой взгляд на мартовскую песню, много повидавшего в своей жизни, дворового кота с Лиговки.
  Виной этой чудесной метаморфозы была наш преподаватель Английского языка – Зоя Константиновна Жукова, интеллигентная, хрупкая Ленинградская дама, неведомо как попавшая в наше училище, прямо со страниц Светской хроники.
  Она должна была преподавать в Пажеском корпусе, но волею случая, преподавала будущим рыбакам и натаскивала в Английском наречии будущих нелегалов Высшей школы КГБ СССР.
   Такой вот оксюморон судьбы.
   Уж не знаю, как усваивали английский потенциальные шпионы, и многих ли пришлось расстрелять за неуспеваемость, но в нашем случае сработала прогрессивная ментальная методика.
  Она дало поразительные результаты.
   Уже на первом занятии, когда она вошла в аудиторию, и мечтательно оглядела наши, не осененные высоким интеллектом, физиономии, мы сразу почувствовали неладное.
   – Сейчас, дети, – сказала Зоя Константиновна, – мы с Вами начнем говорить на Английском языке.
   «Дети» поняли , что она нас с кем-то перепутала и прониклись.
   – Мы будем закреплять знания этого языка по моей методике, и я уверена, что Вы никогда не забудете того, чему я Вас буду учить.
  Она немного помолчала, и вдруг, тихо и печально, стала рассказывать нам, рвущие её сердце, пришедшие со страданиями и потерями, слова.
  Она неторопливо прохаживлась по проходу между партами, и гладила нас по стриженным затылкам:

                - To be, or not to be, that is the question:
                Whether 'tis nobler in the mind to suffer
                The slings and arrows of outrageous fortune,
                Or to take arms against a sea of troubles
                And by opposing end them. To die—to sleep,
                No more; 

      Тем же вечером, практически все курсанты, включая милейшего Хусейна Джентимирова, привыкшего, обычно, оперировать упрощенной версией русского языка, с большой примесью тюркских слов, увлеченно интересовались друг у друга, с хорошо поставленным произношением - «Быть или не быть?».

      Прошло более сорока лет с того дня, но если меня внезапно разбудить посреди ночи и потребовать продекламировать монолог Гамлета, то не перепутав ни единой буквы, не успев продрать глаза, отбарабаню его Вам, без единой запинки, и только на последних словах, « и умереть – уснуть, и видеть сны!» голос внезапно дрогнет, словно бы моего затылка снова коснулась  теплая рука.

   
   ***

  – Так откуда Вы ? – повторил «Джамбо», затягиваясь подозрительного вида самокруткой.
    Старый курильщик, Шестаков, достал из кармана «Приму» и закурил, чем довольно ощутимо поднял наш статус.
   – Да мы тут, неподалеку, судят нас. – протолмачил я
   – Не мудрено, – протянул наш собеседник, кивнув на «Приму» – Вы ребята совсем страха не ведаете. Русские наверное.
   – Точно.
   Нам наконец-то принесли заказанное пиво. За соседним столиком обосновался вездесущий Борис Петрович, на пару с очередным замороченным туземцем, над Лондоном плыли небрежно оборванные пушистые облачка. Где-то на западе натужно, старчески дышала Пикадилли, а с севера, с Оксфорд стрит, неспешно катился мусор и газетные листы.
    – Устал я, старик. – сказал вдруг Юрий Петрович. – Все нервы мне эти, «гадюки семибатошные» вымотали. Чего мы здесь сидим? Вон, смотри, какой кабак симпатичный. И название правильное.
    Недалеко от нашего стола, над изумрудными дверями очередного паба горела надпись - «Адмирал Дункан».
      -  Нет, парни – захохотал вдруг «Джамбо» – я бы вам не советовал отдыхать в «Адмирале Дункане». Тухлая это идея. Вы там выпьете, и закусите, а если повезет, то и замуж выйдете.
      – Что такое? – озадачился от такой реакции Шестаков.
       – Он говорит, что это местный аналог «Голубой устрицы» – перевел ему я.
      – Да что-же такое! – возмутился мой капитан. – Ну все обгадили! Боевой адмирал у вас, нынче, лишь вывеска для извращенцев. Слава Богу, у нас такого никогда не будет.
      
      – Да, парни – отсмеявшись продолжил «Джамбо» – Тут все так. Это только кажется, все так красиво, среди этих кукольных домиков. А тут, за каждым углом, жрут друг друга так, что только хруст идет! Так что вы, в следующий раз, не садитесь так безоглядно за чужие столики, хотя вас и пасут такие серьезные «флики».
      И он, приложив два пальца ко лбу, вежливо кивнул головой в сторону расслабленно сидящего за соседним столом Бориса Петровича.
      – А он серьезный? – удивился я, представив  Бориса Петровича рядом с нашим собеседником. Мелковат он был на фоне матерого британца.
      – Серьезный! – кивнул «Джамбо» – Он, нас с Томом, пятками к затылку упакует за минуту, я думаю. И даже не запыхается.
    – Спасибо, сэр, за разговор и компанию. – попрощался я, а  Юрий Николаевич, допив свое пиво, поднялся и пожал ему руку.
    – Успеха вам, парни – улыбнулся нам «Джамбо» – Надеюсь вас не приземлят в нашем богоспасаемом, мать его, Альбионе. Говорят, у вас в России жуткие тюрьмы. Но и наши могут произвести неизгладимое впечатление. Я знаю. Лучше туда все-таки не попадать.

     ***

    Мы медленно пошли к Раселл-сквер, молча и без интереса рассматривая витрины магазинчиков.
     – Надо было, где-нибудь, кофейку выпить – сказал мне капитан – оно мне бодрости добавляет. А, с пива, я в какую-то медузу превращаюсь.
     – Кофе – мужского рода. – не подумав, брякнул я, и, видимо, своим менторским тоном обидел Юрия Николаевича.

   Он помолчал, а потом остановился, и повернувшись ко мне, и, грустно, сказал:
   - Мудрость, старик, приходит с возрастом и усталостью. Не ко всем, правда.Но если она придет, то ты, наконец, можешь, ничего не боясь, и не оглядываясь на чужое мнение и бетонную значимость авторитетов, сказать: "Прекратите! Кофе не может быть мужского или женского рода. У него нет сознания и души. Предательства, благородство и мелочность поступков к нему не относятся. Это просто напиток из жареных и перемолотых зёрен кофейного дерева. Оно может быть только среднего рода!".

      Судя по тому, что теперь, много лет спустя, я продолжаю считать, непонятно почему, что кофе, это смуглый и отчаянно харизматичный латиноамериканец, ну или индус, мудрость ко мне так и не пришла. 

    ***
   
      – И вот что я тебе скажу, – продолжил капитан, после того, как мы возобновили движение.- Ты завтра вместо меня в клетке будешь. Так ты особо, умищем своим, не блистай. И думай, что будешь говорить. Там будут ребята ушлые. Им смыслы не нужны. Они к любой закорючке цепляться будут. Так вывернут, что ахнешь. Я свою чашу позора выпил.
      – И, главное, начинаешь возражать – а тебя не слушают! Для них главное, что ты запнулся, сразу не ответил.
      – И стоял я в том загоне, как тот пингвин. Хлопал крыльями, да гоготал что-то неразборчивое. Ужас!

    И, кстати, о пингвинах. У меня о них самые нежные и теплые воспоминания, как и у большинства моих собратьев по рыбалке.  Были правда некоторые нюансы, о которых я и хотел бы рассказать.



Пресечение седьмое. Слово о  людях и пингвинах .

В разгул перестройки, видимо в связи с тем, что народ наш стало уж совсем нечем кормить - отправили наш веселый пароход, славный БМРТ* «Пулково» ловить «ледяную» рыбу к берегам Антарктиды. А, точнее , в район острова Южная Георгия.

       Как мы туда добирались, это отдельная повесть. Эпопея даже. Но об этом в другой раз.
Там столько всего было, за раз не осилить. И закончилась она для меня, как раз, в Британском Королевском Адмиралтейском суде. Единственный мой, так сказать, привод в суд за долгую и безгрешную жизнь.

       Теперь о пингвинах.

       Ловим мы, значит, «ледяшку», бросаем тралы в тени голубых, в хорошем смысле этого слова, айсбергов и, сами того не подозревая, составляем жуткую конкуренцию всему пингвиньему племени.

       И вот, представь, ты - пингвин.
       Ты летишь черной молнией в зеленых антарктических водах, рассекая холодные струи крепким, как ятаган, тельцем. И неотвратимо, как аггел конечного моря, настигаешь серебристую рыбью ватагу. Клюв твой напряжен, глаза выпучены, тело вибрирует от наслаждения охоты.

И вдруг...

... хоп - с неба валится огромная сетка и уволакивает всю эту радость прямо у тебя из- под носа. Тут расстроишься, однако.

   Так вот, в горячке погони, многие пингвинята настигали наши тралы, и въезжали на них верхом на палубу, как Буденный на Красную площадь.

  А там столько новых впечатлений.

  Пингвины вообще народ любопытный. Если не знаешь, то ходят они вертикально, совсем, как маленькие человечки, но зато степенно и важно. Английский лорд, а ля натюрель.
  И вот такой вот гадкой походкой, интуитивно выбирая курс на камбуз, начинают шляться по коридорам парохода.

   Головка гордо откинута, что бы уравновесить сытое пузцо, и шлеп-шлеп….Тфу, непотребство!
  А мы, значит, в каюте у боцмана мирно пробуем «наш ответ Горбачеву», горючую суспензию «и наше сердце -пламенный мотор».
Все чинно - благородно. Дверь, как и положено, открыта от духоты. И вдруг - в коридоре шлеп-шлеп…

       Кто не знает, тогда, на пароходах межпланетного заплыва, водились очень странные персонажи  - первые помощники, они же замполиты.
 И спать он не будет, и есть не будет - вот дай ему только найти тайный притон алкоголиков на борту. Дело это нужное, если с позиции командира смотреть.
На борту вообще-то сухой закон. И нарушители серьезно рискуют. Но естественное состояние души Советского моряка – вжопегвоздь! На входе сладко, ну, а на выходе…как говорится - не стой под грузом накопленного. Да и повод был серьезный.

      И вот, значит, мы изготовились к приему «огненной воды», отмечая сороковую годовщину нашего алхимика-боцмана, а тут - шлеп-шлеп…в коридоре.
       Естественно, стаканы ловко метнули за спины…сидим на мокром…ждем.
       В проеме двери …невозмутимо…эта толстопузое создание…пингвин.
       Оглядел нас…СВЕРХУ ВНИЗ, (как это у него получилось?).

   Каганович, блин!

«Пьете, мол, граждане? Ну -ну...» И дальше - шлеп-шлеп. На камбуз.
Мы отходим…говорим о погоде…А глаза у всех в одну точку, на боцманский рундук, где вожделенные запасы хранятся.
Созрели…Местами даже подсохли.
Налили по второй.
Только изготовились.
ОПЯТЬ … шлеп-шлеп.
Опыт у нас уже был, второй бросок за спины произвели слаженно, синхронно. Любо-дорого поглядеть.
Сидим на мокром. Звереем.
В дверном проеме…Пингвин.
И хитро так смотрит, сволочь, с Ленинским прищуром - «мол, что ж это вы, батеньки…обмишулись.». И дальше шлеп-шлеп.

С Коммунистическим приветом ушел заРРРаза.

Ну, какие тут могут быть нервы.
Народ сидит, желваками играет, снизу все мокрые, как в пору своей рассветной младости.
И на виновника торжества глядят с нездоровым блеском в глазах.
«Мол, как же ты неудачно на свет появился, Юра!»
 Дрожащими руками разлили по третьей.

 Выждали минуту.

Тишина.

Еще минуту для верности.

Наконец, затаив дыхание, направили стаканы, как Гагарина - строго по назначению.
А за дверями…ты угадал - шлеп-шлеп.
И тут наш, в миру великий любитель животных, а сейчас осатаневший, как Гималайский вепрь-людоед, боцман хватает свой рабочий ботинок , и с натужным всхлипом, как последний из спартанцев, мечет его в дверной проем, как в Фермопильский проход.
Кстати, его любящая натура взяла все-таки верх, и потому прицел он взял гораздо выше пингвиньей головы, чтобы не задеть ненароком чудную птицу.
Как раз настолько выше, насколько выше пингвина был первый помощник капитана, который и принял эту нечаянную радость всем своим лучезарным ликом.

Ревизор. Сцена последняя, обжалованию не подлежит.

С тех пор я к пингвинам отношусь…внимательно. Как он это все подстроил - непонятно.
А может, надо было и ему налить, а?