Совершенно откровенно 136

Евангелие, звучавшее только под церковными сводами, в небольших фрагментах, да ещё и на малопонятном уже языке, являлось. преимущественно, сакральным символом - частью большого, торжественного действа, во время которого произносились могущественные цитаты, вводившие то в трепет, то в умиление.

В восприятии данного действа именно эмоциональная составляющая была ключевой и направляющей. Происходящее было архаичным, но привычным и понятным, для находивщихся в неизменной системе инерционного мышления.

Но Евангелие в свободном доступе, где можно было прочитать, или послушать весь текст целиком, да ещё когда он стал понятен полностью, а не частично – это не то, что немного, но абсолютно, кардинально иное.

В романе Льва Толстого «Воскресение» есть сцена, когда деревенские жители собрались в свой выходной, чтоб послушать чтение Нового Завета, а их сначала разогнали, а когда они собрались в следующее воскресенье – составили акт и предали суду. Публичное чтение Евангелия без священника было запрещено, из-за очень большой опасности своевольного толкования.

И такая вероятность – для, скажем, не канонических выводов, не просто была велика: Новый Завет давал очень веские причины для появления двусмысленных толкований.

В одном месте: «Возлюби ближнего, как самого себя», в другом: «И враги человеку домашние его». В одном месте: «Почитай отца и мать», в другом: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня» и так с далее, во многих местах.

Но как определить это «больше-меньше»? Как соединить одно с другим, в принципе, не соединяемое? 

В сознании неграмотного крестьянина, привыкшего благоговейно воспринимать Учение Христа через торжественное действо, а не вдаваться слишком глубоко во все вложенные смыслы, безусловно, стали зарождаться первые черви сомнения.

Они были маленькими и слабыми, к тому же, принимались определённые меры для ограничения их роста. Но появился очень умный человек, добрый дедушка-писатель, имеющий, к тому же, ещё и славу благодетеля народного.

И он решил теперь облагодетельствовать и просветить разом всех неразумных, заблудших и заплутавших в темноте невежества лучом своей «великой правды».

Лев Толстой, супер-распиаренная, медийная фигура, объявил, что Новый Завет, на самом деле, заканчивается не Воскресением, а смертью Иисуса Христа. Он, подобно своим европейским предшественникам, тоже стремился «подчистить» Евангелие, отделить «мифологию» от реальности.

Но вместо просвещения, волшебный луч Толстого начал стремительно воздействовать на маленьких червячков, только-только зародившихся в архаичном сознании, превращая их в огромных чудовищных змей - в точности как «луч жизни» из повести Михаила Булгакова «Роковые яйца».

Европейское христианское мироощущение растворялось медленно, под кислотным воздействием всех этих Гольбахов-Штраусов и остальных. А наше, архаичное – аномально стремительно погибло, сожранное червями, поскольку вермикулятор Лев Толстой создал подкормку, которая почти мгновенно превратила их в дьявольских драконов.

Вместе с тем, аргументация Толстого была не просто очень слабой, но ещё и детской: это была аргументация карапуза, который захотел разломать оптический прибор-калейдоскоп, чтобы узнать, как он устроен, и рассказать об этом миру.

Но вместо прежнего чуда – образовалась просто куча разноцветных стекляшек. И разорванная картонная оболочка, внутри которой ещё совсем недавно эти бесполезные теперь кусочки стекла создавали удивительные по красоте фигурные оптические иллюзии.

Очевидно, что Толстой разрушил то, что было недоступно, прежде всего, для его понимания, посчитав, что если уж его могутное сознание чего-то не в силах воспринять, то такого и существовать не может, в принципе. 

А для миллионов обычных людей, это был крах всей системы их мироощущения и мировосприятия – пусть архаичной, но единственно-действующей на тот момент, которую сломали, а взамен насыпали кучу стекляшек, где одно с другим - не сочетается, или даже - противоречит.

Да ещё и Сын Божий, Тот Самый, сошедший с небес, может просто взять и умереть на земле.