Песнь любви и смерти корнета Кристофа Рильке

Рис. Гл. Сильвестровой, 2000

Rainer Maria Rilke (1875–1926).
Die Weise von Liebe und Tod des Cornets Christoph Rilke

Райнер Мариа Рильке
Песнь любви и смерти корнета Кристофа Рильке

«… 24 ноября 1663 г. Отто фон Рильке, из Лангенау (Грэнитц и Цигра), вступил во владение в Линде долей имения своего брата Кристофа, павшего в Венгрии; он, однако, должен был дать расписку в том, что акт о праве наследования будет признан недействительным и отменен в случае, если брат его Кристоф (который, согласно приложенному уведомлению о смерти, будучи корнетом в конном отряде барона фон Пировано, австр. кор. Хейстерского полка,… пал на поле битвы) всё же вернется…»

В седле, день за днем. И днем, и ночью, и днем.
Верхом, вперед и вперед.
И удаль угасла, и снедает тоска. Гор уже не видать, изредка дерево попадется. Ничто не возникнет. Чужие хижины сгрудились, жаждая, у затхлых колодцев. Башни здесь не увидишь. И куда ни глянешь, всё то же, смотри, не смотри. Разве что ночью иной раз подумаешь, что знаешь дорогу. Но что если ночью возвращаемся мы на тот же путь, который так тяжко отвоевывали при свете чужого солнца? Может, и так. Солнце давит, как у нас в разгар лета. Но ведь мы летом прощались. Платья женщин ещё долго сияли средь зелени. А теперь мы всё скачем. Уже осень, должно быть. Там, где грустные женщины вспоминают нас.
*
Фон Лангенау поворачивается в седле: «Герр маркиз…»
Сосед его, маленький изящный француз, только первые три дня говорил и смеялся. Теперь он ни на что и не смотрит. Как дитя, которого клонит ко сну. Пыль запорошила его белый кружевной воротник, он не замечает ее. Медленно увядает в своем бархатном роскошном седле.
Но фон Лангенау молвит с улыбкой: «У вас удивительные глаза, герр маркиз. Вы, наверно, похожи на мать…»
И маленький француз расцветает и стряхивает пыль с воротника, и вновь бодр, как прежде.
*
Кто-то рассказывает о своей матери. Наверное, немец. Медленно, громко выговаривает он слово за словом. Как девушка, что сплетает венок: задумчиво касается она то одного цветка, то другого и не знает, что из всего этого выйдет, – так и он нижет слова. К радости? Или к печали? Все вслушиваются. Никто даже не сплюнет. Ведь они благородные господа, знают, как нужно держаться. А кому не одолеть эту немецкую речь, – уловив то одно, то другое слово, вдруг схватывает: «К вечеру»… «Маленьким был…»

*
Это сближает их, дворян из Франции и Бургундии, из Нидерландов, долин Каринтии, из замков Богемии и от короля Леопольда. И то, что рассказывает один, знакомо им всем, так же, как и ему. Словно бы у них была одна мать…

*
И опять скачут они в наступающий вечер, такой же, как и вчера. Они снова молчат, но светлые, простые слова всё еще звучат в каждом из них. На скаку маркиз снимает свой шлем. Волосы у него мягкие, темные. Он склоняет голову, и волосы, словно женские, струятся вдоль шеи. Тогда и фон Лангенау замечает: что-то стройное, темное блеснуло вдали. Одинокое, полуразрушенное изваяние. И когда они уже далеко впереди, вдруг понимает: Мадонна.
*
Привал. Сидят вкруг костра. Ждут. Ждут, что кто-нибудь запоет. Но все так устали. Густые багряные отблески ложатся на сапоги, покрытые пылью, ползут вверх, озирая руки, охватившие согнутые колени. Бескрылые блики. Лица остаются во тьме. Но в глазах маленького француза блеснул на миг свой собственный свет. Маленькой розы коснулся он в поцелуе – пусть и дальше увядает у него на груди. Фон Лангенау увидел, ему не спится. Думает: «А у меня нет розы, у меня ее нет».
И он запевает. Старинную грустную песню, девушки поют ее дома, в поле, осенью, когда заканчивается сбор урожая.
*
Маленький маркиз спрашивает: «Вы ведь очень молоды, сударь?»
И фон Лангенау и грустно, и дерзко: «Осьмнадцать». И они умолкают. И опять спрашивает француз: «У вас тоже дома невеста, герр юнкер?»
«А у вас?» – откликается фон Лангенау.
«Белокурая, как вы».
И вновь умолкают. Но немец выкрикивает: «Так какого же черта вы трясетесь в седле в этой подлой стране навстречу турецким собакам?»
Маркиз улыбается: «Чтобы вернуться».
Фон Лангенау грустит. Он думает о белокурой девчонке, с которой играл. Дикие игры. Домой бы, хоть на минутку, только бы сказать ей: «Магдалена, за то, что я такой был, прости!»
«Как – был?» – думает юнкер. – И они уже далеко.

*
Однажды, с рассветом – всадник, второй, четверо, десять. В латах, огромные. Позади еще тысяча. Войско.
Пора расставаться.
«Счастливо вернуться, герр маркиз».
«Дева Мария да хранит вас, герр юнкер».
Но не могут быть они врозь. Ведь они стали друзьями, и теперь они братья. Еще много чего можно доверить друг другу, раз уж один о другом знают так много. И они медлят. Суетня и цокот копыт вокруг них. Снимает тогда маркиз свою правую большую перчатку. Достает маленькую розу, обрывает один лепесток. Словно разламывает облатку.
«Он оградит вас. Прощайте».
Фон Лангенау стоит изумленно. Долго смотрит он вслед французу. Потом просовывает в колет чужеземный маленький лепесток, и тот вздымается и опадает с биением сердца. Трубит горн. Скачет к войску юнкер, с грустной улыбкой: неведомая женщина отныне хранит его.
*
Весь день сквозь обоз. Брань, краски, смех – слепнет от них земля. Мальчишки шныряют яркими пятнами. Снуют повсюду, кричат, куролесят. Гулящие девки расхаживают в пурпурных шляпках на развевающихся волосах. Манят к себе. И тут как тут солдаты в латных доспехах, черные, как бредущая ночь. Жадно хватают девок, разрывая им платья. Притискивают к обручу барабана. И от неистовой хватки бешеных рук просыпаются барабаны; как спросонок, грохочут, гремят… А вечером ему подносят светильники, диковинные: поблёскивающее вино, налитое в железные шлемы. Вино? Или кровь? – Кто их различит?
*
И вот он перед Шпорком. Рядом со своим белым конем высится граф. Его длинные волосы поблескивают, как железные латы.
Фон Лангенау незачем спрашивать. Сразу же он узнаёт генерала и соскакивает с коня, склоняясь в облаке пыли. С собой у него и письменное ходатайство к графу. Но тот приказывает: «Читай свою писанину!» Губы даже не шевельнулись. В этом нет надобности; послужат разве что для ругательства. А если что, свое слово скажет десница. И всё тут. И по ней это видно. Юноша давно уже смолк. И не чует, где он. Только Шпорк перед ним. Даже неба не видно. И Шпорк, прославленный генерал, роняет:
«Корнет».
И это немало.
*
Рота стоит по ту сторону Рабы. Фон Лангенау скачет туда. Он один. Степь. Вечер. Выпот впереди у седла поблескивает сквозь пыль. И всходит луна, видит он, глядя на свои руки.
Его клонит в сон.
Но слышит он крик.
Крик или стон?
И он больше не спит.
То не филин кричит. Помоги! То сквозь бег
одинокое дерево голосит:
Человек!
Видит он: под луной заблестело,
дыбится вдоль ствола женское тело,
обнаженное, всё в крови.
Молит: путы порви! Освободи!

И он в черную зелень соскакивает с коня,
разрубает жгучие путы на бедрах и на груди;
и глаза ее, видит, блестят,
и видит зубов оскал.

Смех?

Страх пронзает. В седло! И он поскакал
прочь, в эту жуткую ночь, во мрак,
кровавые путы зажав в кулак.
*
Фон Лангенау пишет письмо, погружен в свои мысли. Медленно выводит он большими, прямыми, строгими буквами:

«Любезная моя матушка,
гордитесь: Мне доверили знамя,
не тревожьтесь: Мне доверили знамя,
любите меня: Мне доверили знамя».

И прячет письмо на груди, там, где в потайном месте уже покоится тот лепесток. И думает: пусть письмо пахнет розой. Думает: может быть, найдет его кто-то… Думает: …; ведь враг уже близко.
*
Под копытами убитый крестьянин. Глаза его широко открыты, и в них отражается что-то; но это не небо. И воют собаки. Вот и деревня. Над домиками каменно высится замок. Широко к нему тянется мост. Настежь распахиваются ворота. Громко приветствует рог. Слышишь: грохот, бряцанье оружия, лай! Ржание, стук копыт, голоса.
*
Наконец-то не второпях. Отдых! Быть на сей раз гостями! Не всё ж есть эту убогую пищу. Не всё ж хватать что попало. И настанет теперь то, что настало, всё им будет во благо. И да вытянется на кровати отвага, и набросить на себя, взяв за край, шелковое покрывало. И не быть солдатом пока. И пусть локоны падают, касаясь открытого воротника. Раскинуться в шелковых креслах, и усталость после ванны исчезла. Вновь учиться постигать женщин, гадая о том, что делают те, что в белом, каковы те, что в голубом; что за руки у них, как певуче смеются они, покуда в руках белокурых пажей тяжко плывут роскошные блюда, полные сладостных фруктов.

*
Трапезой началось. И празднеством стало, – как? Кто его знает. Высоко факелы колыхались, голоса свиристели и пенье звучало, звенел хрусталь. Блеск и глянец, и из вызревших тактов вырвался танец. И всех подхватил. В залах волны взметались. Случалось встретить внезапно, избрать, и утратить, и отыскать. В упоенье, сиянье, ослепительном свете вокруг вдруг летишь, летним веющим дивом женских платьев овеян, подхвачен мотивом.
Из хмельного вина, тысяч роз льется час, шелестя, в ночь, за мечтой.

*
Он один, стоит, околдованный красотой, и боится, проснувшись, увидеть, как всё растает, как морок пустой. Ведь не иначе, как только приснится вся эта роскошь, эти праздничные мгновения, и прекрасные дамы, чьи легчайшие мановения, подобно лучу, тончайшею складкой падают на парчу. Час за часом сплетают они из серебряной речи, и порой руки они вздымают, и там, где тебе не бывать, словно хрупкие и незримые розы срывают. И грезишь: они ими тебя украшают и счастье сулят, тебе дарят венок, о котором ты и думать не мог.
*
Один, в белом шелку, и ему не проснуться, но он и не спит; повергает в смятение явь. В страхе, убегает он в сон, и вот он уже в парке, один, в черном парке. Празднество далеко. Свет неверен, обступает холодная ночь. И он спрашивает женщину, приникающую к нему:
«Кто ты? Ночь?»
Она улыбается.
И неловко ему быть в своем белом платье.
Ему хочется быть далеко, одному, облачиться в мундир.
В свои воинские доспехи.
*
Ты забыл? Ты сегодня мой паж! Покинешь меня? Куда ты пойдешь? В белом платье, ты мой по праву…
«Хочешь снова надеть свой грубый мундир?»
«Тебе холодно? Скучаешь по дому?»
Улыбнулась графиня.
Нет. Оттого, что детскость пала с плеч, нежное темное платье. Кто сдернул его? «Ты?» – спрашивает он голосом, который он никогда у себя не слыхал. «Ты!»
И на нем ничего уже нет. Наг, как святой. Светел и строен.

*
Замок медленно гаснет. Всем всё уже в тягость: усталость, влюбленность, хмель. После стольких пустых, долгих ночей в степи – спать на кроватях. Широких дубовых кроватях. Здесь и молишься по-другому, чем в поле, в убогой ложбинке, которая, когда засыпаешь в ней, становится похожей на гроб.
«Господи, не как я хочу, но как Ты!»
В постели молитвы короче.
И проникновенней.
*
Комната в башне погрузилась во тьму.
Но озаряют улыбки лица друг другу. Осязают один другого, словно ищут дверь, как слепые. Как дети, которых пугает ночь, притискиваются они друг к другу. И нет у них страха. Да и что могло бы им угрожать? Нет ни вчера, ни завтра, ибо рухнуло время. И они цветут средь руин.
И не спросит он: «Кто твой супруг?»
И не спросит она: «Как твое имя?»
Ведь они отыскали себя, чтобы стать новым полом друг другу.
Сотнями новых имен они назовутся, дадут и возьмут их обратно, тихонько, как если бы вынимали сережку из уха.
*

В прихожей на спинке кресла мундир, перевязь и плащ фон Лангенау. Брошены на пол перчатки. Знамя, черное, стройное, вытянулось у оконного перекрестья. За окном бушует в небе гроза, рвет ночь в белые и черные клочья. Лунный свет долгой зарницей мелькает в ночи; средь своих беспокойных теней спит недвижное знамя.
 
*
Было открыто окно? Гроза вторглась в замок? Кто хлопает дверью? Чьи шаги раздаются? – Пусть. Кто бы ни был. Этот дальний покой он не отыщет. Как за сотней дверей, сон безбрежный сплотил их обоих, как одна мать, одна смерть.

*
Уже утро? Что за солнце встает? Огромное! Это птицы? Их крики повсюду.
Всё сияет! Но это не день.
Шум, крики! Но это не птицы.
Это стропила пылают. Это окна кричат. И кричат они, красным, в гущу врагов, в их внезапный удар, в отблески на земле, надсаживаясь:
Пожар!
И с оборванным сном на лице все бросаются, полуголые, кое-как в латах, из комнаты в комнату, по переходам, к лестнице вниз.
Перехватывает дыхание, захлебываются звуки рога:
Тревога! Тревога!
И гремят барабаны.

*
Но знамени у них нет.
Взывают: «Корнет!»
Кони вздыбленные, молитвы и крики,
проклятья: «Корнет!»
Бряцает железо, приказы, сигнал.
И в затишье: «Корнет!»
И снова: «Корнет!»
И отряд бешено поскакал.
Но знамени нет.
*
Он ринулся по объятым пламенем коридорам, сквозь двери, охваченные огнем, по лестницам, которые его обжигают, и из безумного здания вырывается вон. На руках выносит он знамя – будто женщину, белую, без сознания. И, вскочив на коня, словно крик, вмиг рванулся: скорей, прочь понесся, туда, мимо всех, мимо своих… И знамя очнулось, и столь царственным не было оно никогда; и теперь все видят его, вдалеке; на коне светлый воин без шлема, и их знамя в его руке…
Оно рдеет, рвется вперед, растет и алеет…
Их знамя горит, средь врагов пламенеет, и те мчатся к нему.

*
Враг повсюду, но фон Лангенау один. Медленно, отрешенно он смотрит вокруг. Страхом очерчен круг. И он в середине, под догорающим знаменем. Странные, пестрые пятна. Сады, думает он и улыбается. Но чувствует: взгляды впились в него, он различает людей. Видит он: басурманские псы, и бросает в их гущу коня.
И, сомкнувшись за ним, превратились в сады, чуть шестнадцать взметнувшихся кривых сабель сплелись над ним праздничными лучами.
Хохотом брызнул фонтан.
*
Сгорел в замке военный мундир, и письмо, и розовый лепесток неведомой дамы…
По весне (пришла она грустная, пасмурная) курьер барона фон Пировано медленно въехал верхом в Лангенау. Там, увидел он: старая женщина плачет.