Юлий Черсанович 4

Юлий Черсанович – 4

Двадцать первый автобус

Автобус-портвейн «три семёрки», автобус-очко,
Он едет, приходит, вбирает, уносит легко

По Дерех Бет-Лехем и дальше, по Дерех Хеврон,
И дальше, по Кингу Давиду, со склона на склон,

И к Яффским воротам – но тут же, отпрянув от них,
На улицу Яффо, у мэрии встал и затих.

На улице Яффо – лафа, и по этой лафе
Иду я себе не спеша, от кафе до кафе.

Набравши хрустящих ватрушек и лакомых груш,
И дальше, в заветную лавку, в цветочную глушь,

Где пряно и дико мерцают и тают во тьме
Тюльпан и гвоздика, и чёрт-те чего ещё не!

Но мне-то не надо, не надо мне чёрт-те чего,
Мне эту вот веточку вереска, только всего,

Чтоб в келье высокой французского монастыря,
У стен Сулеймана, не то Соломона-царя,

Полтавские дали витали и плыли над койкой твоей
И сны навевали бессоннице горькой твоей.

Прощальное. Жене. В её 1999-й.
С веточкой вереска. С тем полтавским ароматом, который так полюбился Ирине. Шишаки, Псёл, «Украинская Швейцария»…
В 95-м всё было несколько иначе. Иначе – относительно ролей и исхода.
Помимо работы в правозащитном движении «Якирка» занималась архивами А.Блока и А.Белого. Но никаких литературных работ не оставила.
А Юлий от «диссидентства» отошёл (его «отошли») ещё в конце 60-х… Стихи, песни, творческие вечера (с гастролями по стране), сотрудничество с театром и кинематографом.
Разные. Они. И кому было труднее (друг с другом), не знаю. А трудности, конечно, были.
Но – донесли. Себя. До её 2 мая (до ночи с 1-е на 2-е) 1999 года…
А его «неоконченный разрыв» случился в 1995-м. За год до обнаружения у Ирины «болезни к…». В придачу к застаревшему и так досаждавшему ей псориазу.
Шестьдесят – адресованных ей. Осенью того «недоразорванного».
По тем, что под рукой – разные. Есть совсем коротенькие. Есть – куда-то в сторону (как бы, между прочим).
Есть и в песню.
Я в своё прошлогоднее «нервнолицевое» лето (с 17-го по 30-е июня) тоже разное строчил. И напрямую Наташке – не так и много. Скорее, мало. Но это, если сугубо «напрямую».
В сборник «Милое Солнышко» ушли (без точных дат – за исключением одного, под фотку) только эти четыре. С номерами по сборнику.

(338) «Я бросил всё…»

Я бросил шахматы, загулы и футбол.
Я бросил то, что даже не бросают.
Осталась лишь к поэзии любовь
И к женщине, теперь уже одной
На всей земле.
Под всеми образами.

Оставлю этот вычурный «квинтсеп»
Чуть навесу. Слегка незавершённым.
Для вас, ещё неброшенные жёны.
Пусть маленький, но искренний презент.

(339) Н.К.

Мы с тобою из разных миров
На одной широте-параллели.
И не скажешь, что я не здоров.
Будто мы никогда не болели.
Не тоской наполняется зрак,
А всего лишь приглушенным светом.
Свет – не сумрак, тем паче не мрак.
Свет – не лагерь и даже не гетто.
А миры всё равно разошлись,
Разбежались всего за неделю.
Будто что-то большое сожгли,
Не оставив отметин на теле.

(340) «К автопортрету. Фото от 26.06»

Скамейка. С видом удручённым
На ней сомнительный субъект.
Давно не юношеских лет.
По датам чётным и нечётным
Всегда он равно удручён.
И на закланье обречён.
Ему уже не открутить
Навешанных на шею гаек.
Бездушным светом отвергаем,
Склоняет голову к груди.

(341) «Завещание»

Извини меня, Наташка!
Я без шуток – извини.
Мало высидки домашней…
Говорил тебе: «Гони!».
В шею. В оморочь и в тину.
Под Коломну за версту.
Если вырвана плотина,
Дальше жди последний штурм.
Дальше всё попрёт по полной
Из запасников-щелей.
Там такие хлынут волны…
Не горюй и не жалей!
Я и рад бы не накаркать.
Да судьбу не проведёшь.
Выбачай! Лупцуй па карку.
Не тушуйся, молодёжь!

Ну, это – если «напрямую». Так ещё и в «поэмке» высвечивалось (имя её)!
А буквально перед моим занепадом (будто в предчувствие…) накатили эти. Цветочные.

(335) «Флорообраз»

Ирис бородатый. Пiвник-петушок.
В бархатном жабо на голом торсе.
А засохнешь, слажу дивный фотошоп,
На обложку саги Голсуорси.
Запахи-флюиды волнами текут,
Климат миротворно ублажая.
В комнатах и душах строится уют,
В зависть обезумевшей Державе.
(13-14.06.2022)

(336) «Ирис неуёмный»

Сегодня дождь…
                А жарило-пекло
На Троицу – до полного «экстаза».
Наш климат (что с «афинского» – «наклон») *
Горазд на шалости и школьные проказы.
Природа гнёт предвечное-своё –
«Ответ богов» на разума потуги.
Ревнители «решительных боёв»
Разламывают радугу на дуги.
И Ирис мой, как будто бы увял.
Но шлёт ещё пахучие сигналы.
Лишившись оторочи и румян,
Он не спешит в зыбучие анналы.
(14.06.2022)
PS:
Климат и в «самдел» (если с «гречанского») – «наклон». Что-то, связанное с наклоном солнечных лучей.
*  Мне это (со скобками) – не очень… Запасной вариант:

Наш климат уготовил не циклон,
А шалости и школьные проказы.

Вообще-то, ирис, в переводе с того же греческого – «радуга» (;;;;).

Своё имя цветок получил в древней Греции по имени богини Ириды, которая как посланница богов сходила по радуге на землю, поэтому слово «Ирис» в переводе с греческого означает радуга. Название этому цветку дал Гиппократ, греческий врач (около IV века до н.э.).

У славян, цветок этот зовётся по-разному:
Петушок и Касатик (рус.), Пiвник – в укр. От них и «петушок» заимствован.
У сербов и болгар – Перуник (от бога Перуна).

(337) «П’яна пiсня»

Уходил не раз, позорно зарекаясь.
Волдыри на спор ладошкой растирал.
В дурачки играл в корчме со стариками.
И всурьёз гонял в лапту по мастерам.
А теперь смотрю на милую украдкой.
На охапку роз, подаренных не мной.
И пишу стишки ненужные в тетрадку
Про лучистый взгляд и голос неземной.
Как она меня к обеду зазывала.
Ублажала словом эти волдыри.
Но пока лапта была моя забава,
Ей охапку роз художник подарил.
Он её красу в альбом живописует.
Я сижу в корчме последним дурачком.
Там пишу стишки говенные и всуе
Заливаю срам армянским коньячком.
(15.06.2022)

А вот и мои нонешние «кустики». Увы! – скоропостижно увядшие и дожидающиеся в своём «бутлере» (кувшинчике) торжественного выноса.
Но здесь они (8.03) – ещё в полном здравии и красоте.
Не везёт мне с розами. Такая Красота! И – в такую мимолётку…
А ежели не «напрямую» (из моих «больничных писем») – а там есть и достойное, и вовсе не мимо! – то…
Но! Ограничусь (здесь) лишь фрагментиком из «поэмки».

ЭЛЕГИЯ (почти)

…………………………………
Лежу один, ногами догары.
Мне колют вены и, вестимо, в попу.
Пишу, как есть, не римскую синкопу.
И мой предмет отнюдь не змагары.
Болезный люд цепляется за жизнь.
Житуху-****ь. Ему не до империй.
Держись, моя соломинка, держись!
Погодь тянуть на дно кондовой гирей.
Я главное позволил обминуть,
Уже вчерашнее из этой «эпопеи».
Себе поставлю грешному в вину.
Не иначе стремительно тупею.

Свиданье с суженой, и время на контроле.
Но нет будильника. Владимирыч, спасай!
В четвёртый раз. До Ташиной гастроли.
С каким-то верхом малых полчаса.
Но план нарушили коварные медведи.
Лихие байки сумасброда Качана.
Лечу на выход. По раскладу милой леди,
Она не будет чересчур огорчена.
Мы накидали запасные варианты
Под процедуры и какой-нибудь экстрим.
Могла засыпаться с наладкою курантов.
Когда всё кончится, вернёмся, заострим.
Но вот, на самом заворотке, милый облик.
Глазами встретились. Взмахнули. Встречный курс.
Контакт в обнимки. Поцелуйный анаболик.
Отчёт взаимный неразлучных диоскур.
С часами бзик. Отложены на завтра.
Зато я шчыльна обеспечен для бритья.
И буду жить, отчитывая мантры,
Как инвалид и истовый смутьян.
Целуем шчочку. Развiтаначкi ў абдымкi.
А завтра – тапки, ретро-часики и брат.
Иосиф требует проехать по Ордынке.
Романс рождественский. Ордынка не Арбат.
………………………………….
А в песне был не Рам, а дядька Рама.
Наташку озадачил я слегка,
Когда сидели с ней почти у храма
В саду ботаников. К руке рука.
Я скромно обнимал её коленки,
Она склоняла голову к плечу.
И не было нужды в фиглярском сленге,
В барковском смаковании причуд.
Медведев справится с невнятным Оге.
Соснович отлетела от Жабёр.
И нет сегодня признаков изжоги,
И зуда под лопаткой меж ребёр.
Намедни я и вовсе был в фаворе.
Братан Серёга притащил гранат.
Я сока этого не то, чтобы фанат,
И скромным кормом паки не уморен.
Тут главное заботу ощутить
Родных и близких, о себе ледащем.
Я даже выбрит. Никаких щетин.
Но рот кривой, и тонус не обрящен.
Коханка с Димкой. Сын заматерел.
Животик гарный. Купчику в завидки.
Учёба. Хор. И возраст – не пострел.
С таким и жинка будет не в убытке.
Читал своим «Элегию», с листа.
Страницу первую. Без Эдика и Саши…

Это – так сказать, «напрямую». Ну, и – концовку. Как бы – в сторону.

Я стану босяком и наркоманом.
Ну, если раптам вырвусь из застен.
Прощай, Гольфстрим! Прощай, Копакабана!
К Аллаху любомудрие систем.
Я выброшу ошмётки и наброски
В открытый зев Вселенского Осла.
Мне Пушкин и со мной гулявший Бродский
Оставят отголоски ремесла.
Я с ним уйду в летейскую Нирвану,
Где Смерть и Жизнь сливаются в одно.
И в дырку оскудевшего кармана
Провалится больничное окно.
Но – это если. И опять – не сразу.
А так – колоться, капать и пыхтеть.
И вспоминать, как в Раину «Заразу»
Я выкинул последний «гипертекст».
И не успел откликнуться Оксане
В рождение заточенным стихом.
Из этих оскользнувшихся терзаний
На ослике не выскакать верхом.
Больничный мир. Так он и весь – больница.
С Берлином, Ниццей, Римом и Москвой.
Глядит в него померкший лик Денницы
С кромешною неангельской тоской.
Катись к чертям! Тоска и наважденье.
Мы просто дошагаем до конца.
И Ксюшино затёртое рожденье
Ещё прокатим в степь на бубенцах.
На поездах. На дальних и не очень.
В Очакове очнётся Горчаков.
А Горбунова мы отправим в Сочи.
По трассе на феррари гончаком.
Мицкевич пусть утешится Литвою.
Какая есть! И Польша «нех живе!».
Без битв-обид. Без срача с Калитою.
С Москвою, искупившей Куршевель.
(17-20.06.2022)

Вроде, как я к Черсанычу примазываюсь. Стишки свои пристраиваю (в «больничную темь»). А его (из тех) только одно привёл. «Под Бродского».
Это – чтобы себе цену набить: мол у меня там едва ли не всё с Иосифом «на пару» сложилось.
Так и у Юлия не одним (в И.Б.) ограничилось!
Зараз продемонстрируем.
Из его «писем И.» я первым намеревался запустить такое (не вру!)

«Разлука обязательно нужна!
Я ль на Памир, ты ль за границу.
Тогда любовь всегда свежа,
Всегда как заново родится.
А так – она переродится
В привычку пошлую...».
Она
Кивала весело: «Конечно!
Езжай, любимый, на Памир
И покоряй его успешно.
И я не буду безутешна:
Поеду к тётке в Армавир».
А думала: «Едрена мать!
Вали, карабкайся, корячься,
А мне опять:
Сидеть и ждать
И ежедневно вычитать
Из жизни – целый месяц счастья».

И где здесь – «рука» нашего нобелевского лауреата?!
Так –  в разлуке же! Их даже, при случае, в аллитеру можно спарить (а то и в рифму):

На прощание руку
Не пожму – укушу.
Вековую разлуку
В узелок завяжу…

А!? И Бродского поддел, и Тютчева подразнил.
Свои «Строфы» от 1968-го Иосиф опять-таки М.Б. (Басмановой) адресовал.

На прощанье – ни звука.
Граммофон за стеной.
В этом мире разлука –
лишь прообраз иной.
Ибо врозь, а не подле
мало веки смежать
вплоть до смерти: и после
нам не вместе лежать...

Так уже в этой (первой из десяти) и «веки» в «века» колют. В «вековую» – баронессе Крюденер. От Фёдора Ивановича.

Как после вековой разлуки
Гляжу на вас, как бы во сне, –
И вот – слышнее стали звуки,
Не умолкавшие во мне...

Юродствую…
А им (классикам) – не зазорно?! «Ни звука – разлука», «разлуки – звуки». Уж Иосиф мог бы и пооригинальнее отрифмачить.
Сам я «глагольных» избегаю (и зря), а в дразнилке позволил. В ней я и вовсе намеревался приладить к «укушенной руке» то ли тютчевское «гляжу», то ли бродское «лежу», но отчего-то приспичило «заузлить» эту самую разлуку. Мабыть, в ту же аллитерацию (разлука–узелок).
Надо бы повнимательнее присмотреться. К «Строфам». В переклик с «Письмами Ирине». Если ничего напрямую больше и не найдётся, можно дофантазировать.
Но – поехали дальше…
По «письмам». «Факты».

Значит, факты таковы:
До Камчатки из Москвы
Через синий небосвод
Белоснежный самолёт
По широкой полосе
Дальше – газик по шоссе
Через долгий перевал
По грунтовке на причал
Подвернувшимся бортом
В ночь и в дождь и в дикий шторм
До редчайших этих тундр
До ярчайших звёзд и утр
И пешком до маяка
И пешком от маяка
По пустыннейшей косе
С дохлой нерпой на песке
Мимо катера в траве
По запущенной тропе –
Я всё время шёл в Полтаву
Я всё время шёл к тебе.

«Путешествие к маяку» – камчатская блажь Ю.К. по его ещё первому призыву в те заповедные места. Так и сборник свой (уже в «нулевых») назвал. Сборник (П к М) целиком из инета не поднимается. А там – и «Письма И.». И, вероятно, в максимальном объёме.
К той «Разлуке». Как оно – по-разному…
Разрыв Бродского с Басмановой долго не отпускал поэта. Переписка с музой и первой женой не прекращалась до конца его жизни. А Марианна Павловна здравствует и поныне (вдогонку за Черсанычем). В июле – 85.
Детские книжки иллюстрировала. В 2014-м организовала персональную выставку своей мамы, также иллюстратора и книжного графика – Натальи Георгиевны Басмановой (1906–2000).
Скромная. Об отношениях с поэтом предпочитает молчать. А вот их сын, также не любящий внимание прессы – Андрей Осипович Б-в, фотограф – наконец-то заговорил. В 2018-м дал развёрнутое интервью в «Комсомолке».

Амалия фон Крюденер (1808–1888). Баронесса. Урождённая графиня Лерхенфельд. Во втором браке – графиня Адлерберг. Отсюда пошло и её российское подданство.
Красавица!
Справа (фотки!) ей – уже все 57. А родилась от внебрачной связи баварского графа-дипломата с княгиней Терезой Турн-и-Таксис. Амалия, между прочим, приходится двоюродной сестрой Александре Фёдоровне, супруге Николая I.
Впрочем, болтали, что мама Тереза согрешила там с самим королём Вильгельмом. В таком случае, приятельница русского пиита оказывалась бы и вовсе единокровной сестрицой русской императрицы.
И кто ею только не увлекался! От Пушкина до собственно Николая I. Насколько близко она подпускала к себе (по молодым годам) Фёдора Ивановича, не знаю. Хотя…

[Любовь восемнадцатилетнего Тютчева к юной красавице Амалии Лерхенфельд (будущей баронессе Крюденер) отражена в его известном стихотворении «Я помню время золотое…» Тютчев был влюблён в «младую фею», которая не ответила ему взаимностью, но навестила поэта на склоне его лет. Именно ей посвящено его стихотворение «Я встретил вас, и всё былое», ставшее знаменитым романсом на музыку Л. Д. Малашкина].

По любому. Навестила. Всколыхнула (давно угасшие чувства). Пережила на 15 лет.
Это мы – про Разлуку.
А Юлий с Ириной не расставались… Познакомились, когда ей было 15. Замуж она вышла в свои 18…
В 1973-м родилась дочь Наталия. Была ещё одна (неудачная) беременность. В 1986-м…
После смерти Ирины, Ю.К. взял в жёны её одноклассницу (Л.М. Луговая, р. 1947). В общем – не ходок и однолюб.
Да. Сборник «Путешествие к маяку» (2000) посвящён памяти Ирины. И Маяк там – как-то именно она, а не только-столько тот, камчатский.
Третьим (вводное, под влиянием И.Б. – за скобками) у меня, по «письмам», намечалось «Восстановление души».

Я лежу в реанимации,
Свой недуг определив
На языке родимой нации,
Как неконченный разрыв
Сердца. А точнее ежели:
Годы. Люди, годы, жизнь.
Всё нам кажется – мы прежние
Заблуждаемся, кажись.
Ну и значит, ну и стало быть,
Как наскучишь сам себя
Детективчиками баловать
Или кружкой киселя,
То сидишь вот и разматываешь,
Проклинаешь, слёзы сглатываешь
Да подсчитываешь гроши…
На языке родимой нации
Вас ист дас: ре–анимация?
Восстановление души.

Что «ре-анимация», если в букву – «восстановление души», не всякий и заметит! Это – хорошо. По-пиитски.
А то…

[Реанимация (лат. re – приставка, выражающая: возобновление, повторность + лат. animator – дающий жизнь) – совокупность мероприятий по оживлению организма, находящегося в состоянии клинической смерти, восстановление резко нарушенных или утраченных жизненно важных функций системы. Термин введен В.А. Неговским (создателем реаниматологии, 1909–2003)].

С аниматором – оно, конечно, тоже не дурно. К анимации-мультипликации. В оживление рисунков покадровой съёмкой и пр. Включая японское (подростково-взрослое) аниме.

[В японской транскрипции слово animation произносится трудно и длинно, в связи с чем было заменено на более короткое и привычное для японцев слово «аниме», состоящее из закрытых фонем. Существует и другое объяснение, согласно которому японцы заменили слово animation, которое можно перевести с английского языка как «одушевление», на «аниме», более близкое к латинскому корню anima (рус. «душа»)].

А по мне, так это латинское звучит вполне по-японски. Аниме!

Чем тесней единенье,
тем кромешней разрыв.
Не спасёт затемненья
ни рапид, ни наплыв.
В нашей твёрдости толка
больше нету. В чести
одарённость осколка
жизнь сосуда вести.

А это – Четвёртая из тех «Строф» Бродского. Я же обещал, что если и «не», то – дофантазирую. Потому и «неоконченный разрыв» (сердца) у Ю.К. зачернил.
А мабыть, и взаправду?! Я – о том «влиянии».
Четвёртое (Ю.К.). По моему списку.

Мне заслонил окно осенний строй берёз.
Качают взад-вперёд свои густые патлы
И позволяют лишь представить эти падлы,
Как там, невдалеке, за двадцать с лишним вёрст,
Тихонечко заржал твой белый жигулёнок
И поскакал ко мне, как шустрый жеребёнок.
А эти всё стоят, мотаясь так и сяк,
Как Пушкин бы сказал: в своём цветном убранстве.
И всё ж я чувствую, как там, в пространстве,
Всё близится ко мне твой быстрый аргамак.
Шумит осенний парк. Сияет позолота
Осин. Сверкает золото берёз.
И точно в тот момент, когда в ворота
Ты входишь – я в окно высовываю нос.

Нормально! С флорой (в окно) и ожиданками (в него же).
«Строфами» здесь уже не подмажешь. Из них и вовсе – если к «Письмам» – остаётся по крохам-мелочам. Так Бродский мог и не только ими аукаться. А…
Хотя бы из «Литовского дивертисмента» (1971). Томасу Венцлова.
Адресат, опять-таки, здравствует. Рождения 11 сентября 1937-го. Чуть моложе Ю.К., но на два с приличным гаком постарше Иосифа…
Совсем недавно я смотрел-слушал его (Т.В.) где-то по ютубу. В 2018-м он вернулся в Вильнюс. Из Нью-Хевена.
Из ЛД…
А вот это. Пятое. В Бессоницу. AMICUM-PHILOSOPHUM DE MELANCHOLIA, MANIA ET PLICA POLONICA (Другу-философу о мании, меланхолии и польском колтуне).

Бессонница. Часть женщины. Стекло
полно рептилий, рвущихся наружу.
Безумье дня по мозжечку стекло
в затылок, где образовало лужу.
Чуть шевельнись – и ощутит нутро,
как некто в ледяную эту жижу
обмакивает острое перо
и медленно выводит «ненавижу»
по росписи, где каждая крива
извилина. Часть женщины в помаде
в слух запускает длинные слова,
как пятерню в завшивленные пряди.
И ты в потёмках одинок и наг
на простыне, как Зодиака знак.

А где тут – к «Письмам»?! Ну, «Стекло» (к Окну, значит).
Ну – к тёзке Мандельшаму (Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины…)…
Сам я (в своих больнично-исповедальных) в это, конечно, зарядил. Кстати, недурно («Людоедское»)

Бессонница. Часть женщины. Стекло.
– Строку нашёл. С неё и начинаем.
Там в рифму было… А у нас – влекло.
Куда?! Зачем? А хоть поднять чинарик.
Я не курю. Но в урну опустить.
Очистить близлежащее пространство.
Тупая боль в подлокотной кости
Лишает мир нелепого убранства.
И птичий щебет будто насеком.
Ага! Гомер. С тугими парусами.
Но вот, подуло утлым ветерком.
Пусть петухи останутся в Рязани.
Часть женщины, достойная любви.
А целую циклопы умыкнули.
У нас теперь иные корабли.
И Мандельштам с Есениным уснули.
Иосиф! Части речи подавай!
По ломтикам. Отборные – филейно.
Глаголом пышным дышит каравай.
И не забудь бутылочку с портвейном.
Откушаю. В башку ударит хмель.
И не скажи, что было понарошку.
Не даром, под закуску, тучный шмель
Боднул моё высокое окошко.

Если затребовать из «Писем» (к Частям – то ли Тела, то ли Речи), да под фантазию…

Но кой-чего я вам не сообщу.
Часть – оттого, что стыдно.
Часть – оттого, что будет вам обидно,
Чего я очень не хочу.

В списке (моём) оно значится под нумером 16. Миниатюрное.
А вот уже у меня (незабвенного!), если к той «флоре» Ю.К. Да в оконно-заоконные «ожиданки» – ого-го!

В моей приватнейшей аптечке
На судный день в припасах анальгин.
Но лучше бы надёжный «стечкин».
Шмальнул в себя, и никаких «альбин».
Оконной рамой взрезано не море,
А пара надоевшая берёз.
Они – бельмо в унылом кругозоре.
Притом, что я, как стёклышко, тверёз.

В кимову «заслонку». Слегка. У него – строй (осенний) падл-берёз. «Падлы» – в надоедливость. В подлость-коварство. Как-то – в падаль.
У Юлия – осень. Так не опадают же! Раскачиваясь взад-вперёд (надоедливо!) густыми патлами, мотаясь так и сяк.
У меня – лето. И – бельмом в унылом кругозоре пара надоевшая берёз.
С приближением «ожиданки» (не подумайте чего такого!), настроение Черсаныча меняется: Парк шумит. Осины сияют позолотой. Берёзы (уже не падлы!) сверкают золотом.
Ты – входишь!
В этом моём – пока без перемены.
«Никаких альбин» – так я подразнил надоедавшую мне на сайте (накануне моей закупорки) расейскую патриотку. Альбина всё канючила-советовала переключиться (от «социально-критического») на живописание красот родного края. Я ей это «припомнил» – в раскрутке уже больничной эпопеи – ёрническим диптихом. «Рябиново-берёзовым».
Второе (в надоедливость берёз) приведу

За окнами двустволия берёз.
Листвы плакучей ниспадают косы.
А по лужайке мирно бродят козы.
Им не грозят отстрел или скабрёз.
Альбине козы – по сердцу бальзам.
Родной России знаки и химеры.
И вальс берёз сопутствует слезам,
Что пролил за Отчизну клан Ахмеров.
Они опрично землю берегли.
Любили коз, смутьянов вырезая.
Курлычут им рулады журавли.
Берёзы вдохновляют их слезами.

А предварялся Диптих кивком «бродскому» Джону Донну. «Не звони».
В Заморочь-Тоску…

Что случилось на свете за наши просмыки-прогулы?!
Кто кому навалял в приграничной, считай, полосе?
Чья рыбёшка ушла на прокормку имперской акулы.
И какие верблюды сейчас на ходу к медресе.
Те же тёрки в глубинных штабах о судьбе Украины.
Тот же бред окормляет дворовым лучок-старичок.
А у нас за окном не роскошных кварталов витрины,
А скучнейший отскок и на нём телевышки торчок.
За углом по часам перезвон околоточной церкви.
От неё, за забором, ботаников мокнущий сад.
Что ты слышишь, Джон Донн?! Твои сны за столетья померкли.
И звони, не звони – ничего не вернётся назад.

Будем считать, что свою «Тоску» я притащил не только к «влиятельному» Иосифу, но и к 17-му (по списку) Кима

«Тоска… Тоска…» – всё чаще на закате
Он повторял то в песне, то в письме.
Всё тяжче на него давили цепи
Долгов и немощей, и мыслей о семье.
Нет: я – давно с судьбою примирился
И уж который год не плачу о себе.

В больничном Ю.К. вокруг шумел-сверкал осенний парк. А в моём был дворик и ботанический сад под боком. «Пейзажное».

Больничный двор. Здесь клёны и ольха.
Местами тополь. Липа с бузиною.
Возможно, ясень. В тему для стиха.
Берёзы к улице, зелёною стеною.
А здесь – крапива. Снова бузина.
Лопух и непонятная окрошка.
И если приглядеться, каземат
В обрыв упёрся, отвернувши бошку.
С обрыва – хлам. Там голову сломить.
Уже свою. Никак не каземата.
Тропинки малой не отыщешь нить.
Сюда бы членов нашего Сената!
В такую же пучину завели,
С лукавым кормчим, судно патриоты.
И на краю молчальницы-земли
Поспешно делят должности и квоты.
А здесь, внизу – речушечка-река.
Что граду целому названье подобрала.
Века минули. Будут ли века?!
То знают звёзды, пленники Астрала.

А в Сад я зачитывал вчера (11.03) болтающим о своём на нашей посиделке брату и нашим «девчонкам». После филармонического вечера, посвящённого Р.Р. (Роберту Рождественскому-Петкевичу). Слегка в ностальгию.

Ботанический сад. По скамейкам рассядутся тётки.
Я прикину свою. Для посадки. Мне тётки не в кайф.
В небесах облака. Где-то в море – подводные лодки.
Мне сегодня чуть ближе, крути не крути, облака.
На аллее в сто сосен (тех сосен – всего вполовину)
Вперемежку, по грядкам, ютится трава-резеда.
Облака… Выгибают бока. Расправляют животики-спины.
И текут, меланхолы, в своё nevermore-навсегда.
Дуралей-воробей у скамейки купается в ямке.
В разомлевшей пыли. У него – рядовой моцион.
Две старушки галдят. Из советской эпохи беглянки.
Из давно позабытых и впредь невозвратных времён.
Если дальше пройти (мне старушки слегка надоели),
По элитным дворам (от всё тех же советских «элит»),
Комсомольские песни споёт вам Вано Мурадели,
Стоит только припасть чутким ухом к каркасам из плит.

С какого на меня тогда «наехал» Вано Ильич (Мурадов-Мурадян), не помню. Сам Ованес (1908–1970), будучи уроженцем Гори, в честь земляка и кумира молодости огрузинился. Успел получить две сталинских и выволочку (1948) за «формализм», допущенный в «порочной и антихудожественной» опере «Великая дружба».

[Первая постановка состоялась в Сталине (Донецке!) 28 сентября 1947 года. 7 ноября 1947 года, в день 30-летия Октябрьской революции, состоялась московская премьера в Большом театре].

Каюсь! «Великую дружбу» не лицезрел-не слухал. Судить не могу. А под каток аж самого Политбюро ЦК ВКП (б) она попала, хотя поначалу и была одобрена. До явления на просмотр (уже в 1948-м году) самого Вождя.

[Исторически фальшивой и искусственной является фабула оперы, претендующая на изображение борьбы за установление советской власти и дружбы народов на Северном Кавказе в 1918-1920 гг. Из оперы создается неверное представление, будто такие кавказские народы, как грузины и осетины, находились в ту эпоху во вражде с русским народом, что является исторически фальшивым, так как помехой для установления дружбы народов в тот период на Северном Кавказе являлись ингуши и чеченцы].

Из разгромного резюме.
Ох уж эти чеченцы! Не зря их Великий Кормчий тогда прессинговал-выселял…
Чё-то последнее время герой России и всех околотков Рамзан Ахматович затихарился. То ли приболел, то ли чего замышляет.
А к чему уже я зацепил в своём «В БС. 14.00. 26.06» Вано Ильича – ну, никак конкретно не дойду. Он ить и сталинистом перестал быть (мабуть, и за ту выволочку, стоившую ему большого перепуга). Партия, 10 лет спустя, Мурадели вполне реабилитировала. Но на Иосифа он затаил, подписав в марте 1966 г. открытое письмо тринадцати деятелей (науки, литературы и искусства) вдогонку письма двадцати пяти – в ЦК против реабилитации Сталина.
За это я Вано Ильичу, конечно, плюсую. Пусть те письма, с их предупреждением («реабилитация Сталина в какой бы то ни было форме явилась бы бедствием для нашей страны и для всего дела коммунизма»), и не вполне остерегли…
Это я – и к нашему вчерашнему филармоническому просмотру. К тому, как бы отнеслись к сегодняшним событиям те «шестидесятники» (Роберт, Евгений, Андрей, Булат…). Среди деятелей-подписантов их не было. По молодости. Но в их солидарности (тогда) с более маститыми я не сомневаюсь. Полагаю, что и «сегодняшнее» им оказалось бы не в кайф. При всей их советскости.

А в Сад, по июню, у меня ложилось ещё и такое (в ту же «музыку»). «Запоздалое чтение».

Ботанический сад. Что ни дерево – мудрая книга.
Можно днями читать, находя потайные листы.
До церковной оградки моя докатилась квадрига.
Набегают слова, как молитва, прозрачно-просты.
За обманщицу-жизнь, с тихой славой пенатам и Богу,
Славой – просто пернатым, без ангельских крыл-причандал.
Голубая метель заметает большую дорогу,
На которой я стольких развилок и глав не читал.
В разомлевшем саду глухо каркает бархатный ворон.
У него – седина. У меня – под глазами круги.
И уже не нырнуть со скалы со щенячьим задором.
Не прочесть, по следам, где посты раскидали враги.

А сейчас – то, что придерживал под самый конец. «Четвёртого Черсаныча».
Почал я его с «Двадцать первого автобуса».
Не из «Писем», а в «Вековую разлуку».
21. Двадцать одно (очко). Три семёрки…
Забавно (что поделаешь!), но и в моём июньском, где я был напитан Бродским, но никак не Кимом, это Число маякнуло во всю магически-мистическую.

«Мне снился сон…»

С утра. В начале пятого. В жару.
По всем угодьям трестовской больницы
Из комнат – из сестринских и палат –
Могучий храп уныло раздаётся.
Уныло не храпящим. Токмо мне,
Уж полчаса глядящему в пространство
Над крышами чуть дремлющих домов.
Воочию. В оконном переплёте.
Обрывки удивительного сна.
По свежей памяти не то, чтобы сшиваю,
Но не спешу в пучину отпускать,
Откуда им уже не возвратиться,
По крайней мере, в трезвости своей.

Сон был хорош не яркостью картин,
А мыслью, изощрённою и плотной.
Я молод был, в том сне, и занимался
Какой-то увлекательной наукой.
Из области зело фундаментальных.
И занимался, видимо, всерьёз.
Там математика и физика сплелись
В одну нерасторжимую тотальность,
И магией дышало естество.
И были у меня во сне два друга.
Ведомых. Но никак не на посылках.
Имеющих суждение своё
По каждому предвечному вопросу.
Итогом всех научных изысканий
Являлись выводы. Где свод последних формул
Был высвечен испытанным числом:
Два-дцать-одно.
Три собранных в единое синтагмы.
В них были связаны важнейшие константы.
Параметры пределов бытия.
Вещей, событий, духов и «воздухов».
Короче, всех предметов и стихий.

И вот, мне обнаружить удалось
Просчёт в цепи надёжных исчислений.
Просчёт, лишавший две из трёх конструкций
Незыблемых, казалось, совершенств.
Менялось всё, при строгом пересмотре.
И только я об этом записал,
Сверкнула молния. Могучий гром ударил.
И первый дождь по кровлям застучал
Спустя недели строгих воздержаний…

Так и было. И Сон. И скоропись в коридорчике по свежачку под храп болящего люда. И накатившая, по Булгакову, почти ершалаимская гроза.
21. Три семёрки…
В нынешний век – с его апокалиптикой.
К Иерусалиму (а значит, и к местам кимовской эпопеи) из моих «трестовских» мкнёт хотя бы «К чему…». Тем более, что от Вифлеема до Ершалаима – каких-то пара километров.

Что день грядущий нам… Ужели – дар Свободы!?
А если я из тех, что должно в дурку стричь?!
Сомкнуться Бытия целительные воды.
И разума клочок покроет паралич.
К невинности богов вернётся мир лукавый.
Исчезнет чад надежд и капища проблем.
Последний эскулап меня наскрозь прокапал,
И подан пароход до порта Вифлеем.

Если Иосиф Александрович нахмурится, что мы о его (к «письмам») как-то приумолкли, подскребём (ежели только из «Строф») по мелочам. Так сказать, словцо к словцу.
Строфа Шестая (VI).

Нет деленья на чуждых.
Есть граница стыда
в виде разницы в чувствах
при словце «никогда».
Так скорбим, но хороним;
переходим к делам,
чтобы смерть, как синоним,
разделить пополам.

Со словом «словцо» вышло чисто случайно.
Мы – больше о «границе».
У Черсаныча о ней (в «Письмах») упоминалось лишь раз. В «Разлуке», что пошла у нас первой.

«Разлука обязательно нужна!
Я ль на Памир, ты ль за границу.
Тогда любовь всегда свежа,
Всегда как заново родится.
А так – она переродится
В привычку пошлую...».

Знамо, что сами «границы» в этих – о разном. Хотя кимово «перерождение любви в пошлую привычку» – как-то и к бродскому «стыду».
А уж в моей «больничке» с границей было натыкано достаточно. Небось «прогульщик» Бродский побуждал. Не «Строфами», а чем-то ещё.
Впрочем, большинство из «достаточных» пришлось на одно из «Подстрочных».

«Поэзия должно быть состоит
в отсутствии отчётливой границы…»
времён, вещей… Особенно – вещей.
Границы мест, обличие героев. Их реплики
Отрывочны, как сон, и вечно наползают друг на друга.
А вы о Ней: Прекрасная наука!
Науки там, что ягод на плюще.
И греков – в Треблинке.
О греках промолчу. Империи нельзя без дураков.
В границах мест. В колониях. Во власти.
Без них грозит не то, чтобы раскол,
Без них, Большой Болван – уже не Мастер.

Империя – оазис для вранья.
Враньё кипит и обретает Славу.
И это тоже – без отчётливой границы
Холуйства с мужеством…

Что касаемо «стыдности» (если к шестой Строфе)…
У Ю.К. (в «Письмах»), напрямую – дважды.
В упомянутой миниатюре (четвертушке) о Частях

Часть – оттого, что стыдно

И в том, что по моему списку, в нумер 15

Что за странное бесстыдство –
Обниматься на ходу?
Целоваться на виду?
Видно, в каждом от артиста
Есть такой веселый грех:
Наслаждаться принародно,
Что любовь его свободна
И насрать ему на всех.

Так и в моём «альманахе» стыдом в двух местах укололо. Одно (опять – из «Подстрочных») приведу. Тем более, что – забавное. Да ещё – пусть не с «автобусом» (не обязательно «двадцать первым»), но-таки с «троллейбусом».

«Подстрочное. К Дебюту»

«Ключ, подходящий к множеству дверей,
Ошеломлённый первым оборотом».

Метафора? Пожалуй. Из таких,
Которые достойны претыканья.
Фрейд умолкает. Иже – знатоки.
Рисунок отделяется от ткани.
Дебют обоим скверно удался. *
По-чеховски разыгранная пьеса.
Она могла быть Евой и Алсу.
А он – Адам и питерский повеса.
Вне времени? Неброский антураж.
Пустой проспект. Экзамены. Троллейбус.
Троллейбус значит больше, чем гараж.
Достойный гвоздь, во весь, возможно, ребус.
Дебют…  Студентка (школьница) и Друг.
Заметьте! Не случайный растлеватель.
Квартиры, замыкающие круг.
Нелепый стыд, споткнувшийся на мате.
Ужели первом?! Сдача в пиджаке.
Плеснувшая… Всё к фрейдовой фактурке.
Два слова об испачканной руке.
Упрямый гвоздь и струйка штукатурки.

PS:
*  Не в первый раз меня подмывает в подобных случаях «двигануть» ударение на последний…

Вы помните?! – «Ничего личного». Сейчас мы – только о «словцах».
Глава Седьмая (VII)

Распадаются домы,
обрывается нить.
Чем мы были и что мы
не смогли сохранить, —
промолчишь поневоле,
коль с течением дней
лишь подробности боли,
а не счастья видней.

Кто-то скажет, что «счастье» – слово проходное (не по важности смысла, а по частости употребления). Не спорю.
Однако, проверим. По «избранному».
В «Письмах».
Конечно – в «Разлуке». В её концовке.

А мне опять:
Сидеть и ждать
И ежедневно вычитать
Из жизни – целый месяц счастья

И… И в нумере 13. И – всё! Не пусто, но и не густо. Так что – не больно и «проходное»

О, как Господь сурово упрекнёт,
Что никому я счастья не дал,
Как подведёт и трижды носом ткнёт
В прах перед теми, кого я предал,
И скажет: «Повезло тебе, осёл,
С твоей убогою юдолью,
Что гнусный грех твой всё-таки спасён
Её пожизненной любовью».

А и у меня – разок! Однако – и не в ноль.

«Упражнение» (без бумаги, прогулочное)

На пятницу погоды подоспели.
Лазурно утро. Свежесть в голове.
И хочется скорее встать с постели.
И показать, что стоит человек.
А стоит он, по-гамбургски, не много.
Казённый дом, работа да семья.
У самого последнего порога
Ещё скуднее жимолость твоя.
А утро улыбается, как в детстве.
Но только в рощу больше не зовёт.
Предвестником неумолимых бедствий
Горбушку счастья скромно подаёт.

Поприкалывались, и хватит. Это мы – о «сговоре-спевке» между Ю.К., И.Б. и каким-то В.Н. Хотя, как нас учили: в каждой шутке – лишь доля шутки.
Незатронутые (по «списку») Письма Кима мы-таки тоже пристроим. Уже без Иосифа. Но ему, по любому, спасибо. За «влияние» и «поддержку».
Отдельной «строкой» вяжутся (а то – струёй льются) два (10-11) – в «умноженную любовь».

Люблю ужасно, до смерти люблю,
Когда тебе легко и ты со всем согласна.
Трещит камин. В окне копной неясной
Каштан пушит воздушную струю.

Твоё лицо – как тридцать лет тому,
Такое же. И смех, и смех такой же.
И никакого «но»!
И никаких «а всё же»!
И ничего не скажем никому.

И – аж шестикратное (и тоже – до гроба)

«Люблю, люблю, люблю, люблю,
Люблю, люблю...» – дружок, не булькай.
А просто вдоль по кораблю
Давай напишем: «Ирка с Юлькой».

Вот чистый медицинский факт.
Давай рукой ему помашем.
И пусть когда-нибудь в веках
Так и замрёт надгробьем нашим.

Есть коротенькое, гастрономическое (за последним – у меня – 18-м), которое непросто (если появится зуд) истолковать

А его-то каша густа
И хотят её все уста:
Так навариста, так вкусна
И – какой там ещё эпитет?
А моя-то каша пуста,
Так, болтушечка из овса.
Но голодного всё ж насытит.

Кто сей загадочный и всем желанный кашевар?! Таки Господа Юлий величает с большой. А тут…
В какой-то приметочке я сам оговаривался в «(не)пусто-(не)густо». К тринадцатому нумеру. Так в нём именно Господь привечался (к счастью).
А вовсе миниатюрное «14-е» отчего-то (в скабрёз) гукнуло мне в стоящее (по «списку») за ним. То, что с «бесстыдством». – Тьфу на меня!

Нужна шёлковая сеть,
А не яростная рать.
Это просто – овладеть.
Мне-то надо – обладать.

В чём разница между простым «овладеть» и трудным «обладать»?! – Допустим, такая, что и между «иметь» и «быть». Или – «властью» и «ладом», «силой» и «любовью» (кому-то: «правдой»).

Школа (7)

Первый класс – первый класс:

Праздник ласок и баляс.
Класс второй – обычный морок

Перебранок и разборок.
Ну а мы-то, милый друг,
Доктора уже наук:
Наш последний курс ученья
Пониманье и прощенье.

Но раздался ГОЛОС СВЫШЕ:
– Нет, любезные друзья,
Зря вы хвалите себя,
Это – проблеск пониманья,
Это – видимость прощенья,
А на деле это просто
Обоюдное терпенье. А
 прощенье с пониманьем,
Эти главных два аза,
Постигаются порою
Лишь пред самою чертою,
А бывает, что и – за…

Школа Жизни…
Тоже – о «черте-границе». Но уже – последней. Предельной. Самой.
До которой (без которой) любой опыт (опыт двоих) – лишь обоюдное терпенье. И то – если в позитиве. И только у Черты (Самой!) – настоящие прощение и понимание, а не какие-то проблеск и видимость. У Черты, а то и За.
А так… Все мы – школяры. Нерадивые! Не внимающие Голосу.
Ю.К., каждую буковку этого Голоса прописал с Большой. Похоже, в укор и себе.
О Любви – в этом ни слова. Если «напрямую». Если не разглядеть её в Понимании. А Понимание (его ведь тоже можно трактовать по-разному) – к предыдущему (из 14-го «списочного») Обладанию.
Сугубо «филологически», «понимать» – по-имать.
Поймать-уловить?! Ну, это – грубовато. По «предыдущему» – скорее, во «власть», чем в «лад».
По-имать – от «имать», которое звучит близко к «иметь», но на деле клонится к «быть».  «Имать» – от Глубины (однако, и Высоты!). Оно же – во Въемли (!). Так я, порой, транслирую «Внемли», в коем молчание-немота (silentium) перетекает в глубинное вслушивание (Голоса Свыше). Переход от слова (словес-словей) к Слову.
Как-то – так. У Черты Ю.К. прокачивает Библейские мотивы-заповеди. Так и место к тому располагало!
Школа…
Для меня, последний год (свой, личный) – предчувствие Черты. И даже избранным местом вечерних прогулок стала школа. Та, в которой я провёл два последних класса. «Школа Мира» (литеры на фасаде слева). От неё – несколько десятков шагов до откоса. Отсюда – вид на реку и нижний противоположный берег. Куда заходит солнце. К ощущению Черты.
В один маршрут (апробированный вечером 1 июня – в «оторочь заката» и повторенный утром 5-го – под вороний карк-эскорт).

ШКОЛА МИРОВАЯ.
С корнем вырывая
Памяти ошмётки, мимо прохожу.
Каркают вороны,
Строя оборону.
К рокошу напэўна,
Мабуть – к мятежу.
Вот Штыки. Там тело
Дремлет огалтело.
Я шурую мимо. Боже, упаси!
День – такой чудесный
В нашей поднебесной.
Тело отоспится – вызовет такси.
Навостряю зренье:
Бабка под сиренью.
Штосьцi вытварае. Толком не пойму.
В маску завернулась.
Злобно азiрнулась.
Мину заложила. С видом на войну.
Вот стоят герои.
С каменною зброей.
Вежливо, с укором, смотрят на меня.
Строюсь. Козыряю.
Чувствую – не зря я
Вышел на прогулку, дробно семеня.

Забавно! «ШКОЛА МИРОВАЯ» я тогда набрал всё в Большую, как и Ю.К. – «ГОЛОС СВЫШЕ». В своей «Школе», в «Письмах Ирине» осенью 1995-го.
А моя больничка случилась через 11 дней после того «променада».

Старатель (9)

Зайду в поток,
Зачерпну лоток.
Сто раз наклоню,
Сто раз промою,
Сто потов солью
С ледяною водою.
Наконец – крапинка:
Золотая капелька.
Можно и перекурить.
Пошёл на перекур,
А на берегу
Шатун-балагур,
Слышать не могу:
«Ах, говорит, какие краски!
Ах, говорит, какой пейзаж!
Красивее, чем на Аляске
Или на озере Балхаш.
Какая сила у потока!
Какой изысканный извив!
Ведь я его – аж от истока
И до впадения в залив!
А ты тут робишь в грязной джинсе
В одном и том же уголке.
Что ж, люди ищут смысл жизни
Кто где: я – в лодке, ты – в лотке».
А, да ну его,
Бродягу фуева.
За капелькой капелька.
Неделька к недельке.
«Здравствуй, Катенька.
Вот твои серьги.
Всё, как наказала ты,
Словечко в словечко:
Из чистого золота,
В виде сердечка».
Как подымет она свои очи,
Разомкнёт свои алые губы...
Так что ты себе, шатун, знай шатайся,
Знай впадай в свои хйровы лагуны.

Старатель… Тот, кто намывает золото. Аляска, Камчатка… У Ю.К. – Камчатка, куда он срывался из дома.
Тема этих «срывов-сбеганий» – в укор себе! – звучала в «Письмах» не раз.
Как я понял, «хйровы» – примерно то же, что и «фуевы». Пусть и не выговаривается. Вероятно, Юлий предпочёл такую «невыговорку» банальному «хреновы» и слишком вульгарному «херовы».
Для меня, «фуевы-хйровы» – как-то в гоголевские места. В Полтавщину, где ожидала «шатуна» Ирина.
У самого «фуево» где-то прозвучало. Мне оно вполне и в «виево» аукает. А это – опять к Гоголю.

Ленка-пионерка,
Месси-виртуоз.
В небе фейерверки
падающих гроз.
Пеночки и голуби.
Офуенный свист.
Пьяные экологи
рвут багряный лист.
Отчего ж не в зелень?! –
Лето во дворе…
Голые мамзели
млеют на жаре.
Небо тоже тает,
с ними заодно.
Голуби винтами
режут полотно.
Душно стало душеньке.
Ей бы воспарить!
А судьбу заблудшую –
чёрту, на парик.
(6.07.2018)

Из своего. Без всякой «полтавщины». Хотя… Украиной дыхает. В Э. Багрицкого.
Где-то было «в прозу». «Офуе…й топор». Хению Вадику Шаромыгину (Шарыгину).
Как обуял (офуел) – Шурику (АГЛ).
Ишчо – в стих. В русскую классику (от Радищева). Скабрезное…

Мне приснилась Офлайна. ОзОрно лохматая.
Я от взгляда её офуел! Оробел.
Наставляла рога Гумилёву Ахматова.
Николай доставал парабел…
Бэла! Белочка. Милая дура-черкешенка.
Наиграется Гришка тобой.
В этом мире мы все еженощно отвержены.
Не любовь это, блин! Не любовь.
А Офлайна растёт. Обнимает Премудрая.
Отвали! – Ей кричу. Отвяжись!
Был брахманом, а кончу последнею шудрою.
В Лу-крамолье, где гниды и вши.
(20.05.2020)

Апрельское (прошлого года). По следам Бучи…

«Кипеш» (криминальное) – класс! Если в «кипучую бучу» Маяка – вообще в десятку.
С «бучей» мы – как бы разминаемся (не в смысле «прощаемся»). Восстанавливаем кондиции (к «духовному – нравственному»).
Прелюдия закончена.
Зараз вмажем! Пока – по «бухте-барахте» (и, вестимо, по «буче»).
Быстрина-бучило – хорошо! Особенно «бучило» отозвалось.
У Макарова, оно – с ударением на И. Не просто буча, а огромезное (офуенное) такое бучИло. В иных вариантах можно подключить и суффикс «ище». Типа: мужичище (а не какой-то мужчинка-мУжик-мужичонка).
А вот если ударку сдвинуть на первый слог, атрымаецца нешта дзеяслоўнае… Выбачайце! Абмовiўся – Глагольное.
Бучило. А к немо тянется «взбучить» (от самой бучи). А и – пучить.
Пучит у нас что?! – Живот (брюхо). Пучат что?! – Глаза (зенки).
Пучить – вздувать. Так и «взбучить» – тоже «вздуть» (от****ить по-взрослому).
Так и ничего удивительного. П и Б у нас элементарно друг в друга перебегают. БучилО пучит лёд…
Со «вздутием» оно что занимательно?! – К «духу» тянется (пусть и физиологически). Ну, это – скорее, на будущее.

От 6.04.22. Ночь ухода Ани Бочковой (зарубочка – к годовщине).
Неделей позже (зачастил!) было к «убийственным фактам Москвы» – из владивостокского от АГЛ.

Кстати, мабыть те «факты», о которых упомянуло известное лицо на встрече во Владивостоке, правильнее было назвать «убойными»? Потрясными…
Ниии… Наш «употребитель» – дока. Спец. Раз назвал «убийственными», значит – в адекват. Убийственные факты убийств. Зверские, что ли?!
Ниии… Скорее, там было так: убийственные факты по фактам убийств. Короче, убийство в квадрате. И факты – с офуенной загогулиной. Чисто английское убийство. Притом, что сами факты – исключительно Москвы. Со знаком качества (ФСБ). Запатентованные. А «употребитель» (известное лицо) – как бы адвокат. Возможно – Дьявола.

И уже в конце того апреля – в «Сiчовiх стрiльцях».

Вечером посмотрел на ютубе блогера-домовёнка Илью Варламова (Фашизм, нацизм и национализм – в чём разница?). А уже в полночь перечитал отложенное ещё днём «Фашизм: история одной идеологии» Родиона Бельковича (16.12.2021), дополнив оное классикой («Доктрина фашизма» самого Б.М.).
Кроме того, глянув концовку собственного опуса (PS к стишку 7 «Мост к сверхчеловеку»), сделал пару пометок (пока – больше «в голове») касательно связок Зиновьев – Хайдеггер – Дугин – Ильенков. Мелькнули Л.Н.Гумилёв (реминисценция – уже к «акторам») и офуенная (простите! – грандиозная) «Пирамида» Леонида Леонова.

В прошлогоднем же «Разуме Бедном»

Перечитывая, тормознул на Ташлинске (что на стр.12) и в скобочках вставил «Сталинград?!».  К чему?!
Ну, то, что Ташлинск этот, у Аркадия, побойчее реальной Ташлы, очевидно. Однако и в Сталинград-Волгоград не тянет. Тем паче, городок-то «подчинённый-зачинёный». В губернию Ольденбургскую. А «прототип» этого О-га – Оренбург (одно время – Чкалов). Сам-то Оренбург «пошёл» (званием) от речки Орь, ибо стоит на слиянии Ори и Урала (Яика).
А ведь иным градам-весям (окромя Ташлы и Оренбурга) автор имена не «кривляет»! Ах, да… – «Шталинград». Так то – устами немцев. А и Ольденбург реальный наличествует (в Нижней Саксонии). Было время, он и Дании принадлежал. И горел нещадно (в конце XVIII века).
Пожары (офуенные), они нам тоже – к месту. Не случайно!
В смысле, у А.Н., многое – не случайно. С выбором имён-названий.
Так и на этом Ольденбурге – что на реке Хунте – можно отдельно «заострить-застругать-отструить». Как и на уральском Оренбурге, кстати.
А во что «заострить»?! – Про Пожар помянули. Дания?! Былая… К Гамлету, что ли (Быть или не быть…)?!
Ага! В 1773-м Ольденбург теряет свою принадлежность Дании. Практически в это же время (1773-74-й) Пугачёв осаждает Оренбург. Побили Емелю. И – что?! А Катя, в отместку за участие в бунте яицких казаков, и «переобула»: Яик – в Урал, Яицкий городок – в Уральск. Кабы последний не пребывал во владениях Казахстана, и его бы можно было предложить на роль прототипа Ташлинска (замест совсем уж захудалой Ташлы).
А с другой стороны…

И, наконец, опять – в стих. Любимцу славного города Саратова Володину

Спикер Слава заявил: Украина потеряла
Экзистенции способность. А Расея – О-го-го!
У неё хватает бомб и людского матерьяла,
Чтоб насиловать любого из объявленных врагов.
Захотела – прибрала. Велико её Держало!
И Хватало огромезно. Да зело клыкаста Пасть.
Для неё, война – закон. Патентованная шалость.
Ей назначено богами в Рай постъядерный упасть.
Где ещё найдётся гей, оболваненный нацизмом?!
А в Расее – тьма Красавцев! Расписных богатырей.
У неё – особый Путь, с офуенною харизмой.
И фантастов-психопатов, что на жопе волдырей.
(26.10.2022)

А коль уж помянулось гоголево-виево…
Конфетному Порошенко –

В ресторане «Драбадан»
В стольном граде Киеве
Выпивали за «майдан»
Пройдисветы Виевы.
За Ерёму, за Хому,
За пройдоху Прохора.
Жребий бросили:
Кому
Править «Ненькой».
Охала
От восторга голытьба.
– Уж Петро сподобится!
Бизнес сделал на бобах –
Чай и нам обломится.
(26.05.2014)

И – «Бисово»

Зворухнулись веки Виевы.
Небо-ладанка насопилось.
Годунов не стал Нуриевым.
Я зашился с философией.
Засушил себя болезного
гегельянцами и марксами.
Всё до глянца их вылизывал.
Всё подшучивал над массами.
Нет бы, с бабонькой хорошею,
хоть с мужичкою, хоть с панночкой,
разговеться танцем-отжигом,
а не юшкою с бараночком.
Ан, сижу Хомой-сычугою.
И жую трактаты-пряники.
Под Чугуевым зачуханным,
как петух в пустом курятнике.
(2.10.2017)

Туточки у меня «виево» и «фуево» совершенно сомкнулись. Ужо через Чугуев.

По реке плывет утюг
Из города Чугуева.
Ну и пусть себе плывет,
Железяка фуева!

Притом, что на месте утюга порой оказывается кирпич (топор и т.п.), а Чугуев превращается в село Кукуево.

И под всплывшего Гоголя – из «Писем» (Ю.К.)

Я очень за тебя боюсь (6)

Отжав-нажав свои педали,
Ты укатила в эти дали,
Садовые, ленивые, пологие,
Разморенные, как ещё при Гоголе,
И полетела в лодочке кофейной
Атласной лентою шоссейной,
Где пред тобой подсолнухи склонили
Свои бесчисленные брили,
А солнце, не жалея краску,
Всё небо расписало, как на пасху.
По этой роскоши летя, гудя и правя,
Ты счастлива была, принцесса дорогая.
А я, как юный виночерпий,
Смотрел на пир зари вечерней
И наслаждался им, пока
Не потемнели облака.
И вдруг я понял по брегету,
Что тебя долго что-то нету.
Последний луч в окне далёком
Пропал, моргнув багровым оком,
И разом рухнул чёрный мрак
На всё вокруг, как злобный враг.
Не Басаврюк с мохнатым Вием
Мне начали мозги манежить,
А камуфляжные крутые,
Вся эта нынешняя нежить.
Вот два огня… Всё ближе… Мимо…
Вот, наконец… и снова прочь…
О, как же ты невыносимо
Тиха, украинская ночь!
«Наверно, шину проколола…
Аккумулятор запорола…»
Нет: так и прёт – хмельная прорва,
Свиные рыла…
кабанья злоба…
Проклятая, несчастная Россия!
…Какой-то частник на буксире
Тебя к полуночи привёз.
Там клеммы клапан прокусили
И размагнитился подсос.
(Автор не ручается за точность диагноза.)
И понял я, что в этом мире
Я очень за тебя боюсь.

Следующее (12) – в чей адрес?! «Кашевара»?! Тому – кто Свыше?! И.Б. (под перевёрнутое «влияние»)?! В сжигаемо-негорящие рукописи?! – Не ведаю…

Он – мастер, честь ему и слава.
В нем всё так высоко и ладно!
Он о себе имеет право
И откровенно,
и беспощадно.
А если я начну вот так же
Со дна души прямую речь –
то никакой поэзии не получится, а всего-навсего
две-три странички никому не нужного отчёта,
которые надо немедленно сжечь.

Письма… 8-е (сугубо – по-моему «списку»)

Я не знаю, как это назвать.
Как назвать, объявить, озаглавить.
Никаких категорий не дать.
Ни в какие разряды не ставить.

Страсть,
          привычка,
                альянс,
                мезальянс,
Униженье,
         терпенье – всё мимо.
Это только с тобою у нас.
За всё время истории мира.

В Единственное. В Неповторимое. В вековую разлуку-встречу.
И – на посошок – Баллада о принцессе-революционерке. 5-е. С некоторыми сомнениями, что оно – собственно из Писем. О её 60-х…

Её высочество в хрустальных башмачках
В Санкт-Петербург из Киева катило,
В купе, отдельном, как оно любило,
За блеском глаз скрывая чёрный страх,
Поскольку через стенку от неё
Три штатских хлопца, чуть ли не зевая,
Открыто караулили её,
Не зная твёрдо, но подозревая
То, что принцесса знала хорошо:
В хрустальном башмачке под левой пяткой,
Заткнув в каблук и подоткнув заплаткой,
Она везла с собой – известно что:
Листок, набитый доверху крамолой,
Такой разоблачительный фугас,
Что в случае чего – исход хреновый,
И титул не спасёт (хотя кого он спас?).
Но вот и Петербург. Почёсывая чресла,
Вываливает киевский эскорт.
Но где ж принцесса? Что за чёрт!
Вот только что была – и вдруг исчезла?!
Не будемте бранить несчастных филеров
За их незнанье местной сети
Всех этих улочек и проходных дворов,
Где сквозануть от них – грудные дети
И то б сумели, ё-моё!
А тут же, всё-таки, высочество её.
Итак, листок доставлен. Динамит
Пошёл греметь по всем меридианам.
Вся пресса на ушах стоит за океаном!
Весь питерский народ на площади валит!
Пал произвол. В вечернем небе
Ликует праздничный салют.
Ее высочество в наёмном кэбе
Забилось в угол, как грустный бэби:
Ей неприятен свободный люд!

Выделенное («Почёсывая чресла») – в кивок собственно Черсанычу.
И – мабуть, к Принцессе. Не факт (ещё более), что из Писем. Но…

«Баллада о наследнице».

Каждый день она ходит по замку,
По её, по фамильному, родному.
Ничего себе замок, подходящий,
Крепко сбит и красиво подзапущен,
И история его драматична.
И проветривает она анфилады,
И осматривает она холодильник,
И, поджавши красивые губы,
За извечной халдой Степанидой
Всю посуду сама перемывает.
Но любимое её помещенье –
Это личное её помещенье,
Симбиоз алькова и читальни
С камином, отделанным яшмой.
Хорошо при свечах ароматных
При заливистом берёзовом треске
Перечитывать старые письма,
Поражаясь их свежести вечной!
Да...
Но вот что меня удивляет:
Есть у ней особенный ключик
От одной особенной дверцы
Незаметной каморки запечной.
Ключ заржавел; дверца замшела
И завалена хламом чуланным.
Неужели забыла хозяйка
Про свою запечную каморку?
«Выйду, выйду я к бурному морю,
Брошу ключ ему на съеденье.
Не хочу открывать каморку!
Не хочу сметать паутину,
Пыль сдувать, поднимать документы!
Мне завещан фамильный замок!
Мне написаны старые письма!».

Откуда заявилась халда Степанида?!
Мабуть, из «Петербурга» Андрея Белого.

[В серый будничный день она мирна, обыденна; внизу бухают глухие удары: это рубят капусту – на зиму обзавелся капустою жилец из четвертого номера; обыденно так выглядят – перила, двери, ступени; на перилах: кошкою пахнущий, полурваный, протертый ковер – из четвертого номера; полотер с опухшей щекою в него бьет выбивалкой; и чихает от пыли в передник какая-то белокурая халда [265 – Халда (просторечн.) – грубая, наглая женщина.], вылезающая из двери; меж полотером и халдою, сами собой, возникают слова:
– «Ух!»
– «Подсоби-ка, любезный…»
– «Степанида Марковна… Еще чего нанесли!…»
– «Ладно, ладно…»
– «И какая такая, стало быть…»
– «Теперича «нанесли», а там – за «чаишком»…»
– «И какая такая, стало быть, – говорю я, – работа…»
– «На мит?нгу не шлялись бы: спорилась бы и работа…»
– «Вы мит?нгу не уязвляйте: сами впоследствии ими будете благодарны!»
– «Повыбивай-ка перину, ей, ты, – кавалер!»]

Ирина, по архивам, занималась творчеством Белого и Блока.
Ну, и что?! А…
Кстати, Юлий где-то и себя «халдеем» обзывал.

8-13.03.2023