Таланту Льва Толстого. Величие - это что?

       «Россия не в Москве, она в сердцах её сынов!»
Мир мудрых русских  – он таков!
Так было и так будет
Тысячи тысяч веков!

      Казалось бы, в этой-то кампании бегства французов,
когда они делали всё то, что только можно было, чтобы погубить себя ради глупого умысла,
 когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу
и до бегства начальника от армии, - не было ни малейшего смысла;
казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам разных лет,
приписывающим действия масс воле одного человека,
описывать это отступление в их смысле. Но нет! -
Горы книг написаны историками об этой кампании (лучше бы без слов)
и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы —
манёвры, руководившие войском, и «гениальные» распоряжения его маршалов.
     Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край
и когда ему открыта та параллельная дорога  в сытый рай,
по которой потом преследовал его Кутузов,
ненужное отступление по разорённой дороге  французов  -
объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям.
По таким же глубокомысленным соображениям
описывается его отступление от Смоленска на Оршу,
потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение
и сам командовать, и ходит с берёзовой палкой и говорит:
J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general
(Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом)
и, несмотря на то, тотчас же после этого дальше бежит,
оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади. –
 Отступать спешит!
    Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея,
его величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр
и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу – за Днепр.
    И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии
представляется нам историками как что-то великое и гениальное –
почти  эпохальное!
   Даже этот последний поступок бегства,
на языке человеческом называемый последней степенью подлости,
которой учится стыдиться каждый ребёнок,
и этот поступок на языке лже-историков получает оправдание этой подлости –
врут, как будто врать их учили с пелёнок.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений,
когда действие уже явно противно тому, что всё человечество называет добром
и даже справедливостью, без сомнений, -
является у лже-историков спасительное понятие о величии лжи и справедливости лживых мнений. Величие у них как будто исключает возможность меры хорошего и дурного.
У них для великого - нет дурного!
Лжецы могут понапридумать и не такого!
    Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
 «C'est grand!»; («Это величественно!») - говорят историки, лик которых многолик,
и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand».
Grand - хорошо, дурно - не grand.
   Grand есть свойство, по их понятиям, каких-то особенных животных,
называемых ими героями (времён воююще-бесплодных).
И Наполеон, убираясь в тёплой шубе домой от гибнущих не только товарищей,
но (по его мнению) людей, им приведенных на убой сюда,
чувствует и душа его покойна (но пока не на небе):
«Du sublime (он что-то sublime видит в себе)
/...величественное... (он что-то величественное видит в себе) /
au ridicule il n'y a qu'un pas», — говорит он.
/Он говорит: «От величественного до смешного только один шаг...»./
И весь мир пятьдесят лет повторяет, как хотел бы Наполеон:
«Sublime! Grand! Napol;on le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas».
/«Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг»./
  И никому в голову не придёт, что признание величия неизмеримого - мерой хорошего и дурного -
есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости среди всего земного.
   Для нас, с данной нам Высшим Разумом  мерой хорошего и дурного,
нет неизмеримого без правды!
   Нет величия там, где нет простоты, добра и правды!
______
Л. Н. Толстой. Война и мир. Том четвертый. Часть третья.
XVIII
Казалось бы, в этой-то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, — казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы — маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
… Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
 J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le g;n;ral
( Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом), —
и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что-то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
     Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого — нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.— «C'est grand!»;2 («Это величественно!»)— говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand — хорошо, не grand — дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких-то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
   «Du sublime (он что-то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», — говорит он.
И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napol;on le grand!
Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas»;3.
(...величественное... (он что-то величественное видит в себе)
«От величественного до смешного только один шаг...» - говорит он.
«Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг».)
     И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.