Баллада о зимней ночи

Приказал белогвардейцу
ротный и предупредил:
на привал, мол, не надейся,
на задание иди.
Лесом дав вёрст эдак сорок,
хоть на лыжах, а хоть так,
должен, мол, доставить свёрток
в наш белогвардейский штаб.
Надвигаются потёмки,
холодок свое берёт,
крякнул старый, снял котомку,
встал на лыжи и – вперёд.

В ту же минуту наш парнишка,
большевицкая кровя,
тоже лыжами зашикал,
корку снежную кроя.
И его послал начальник
до своих, в далёкий тыл,
дал пакет с большой печатью
и душевно проводил.
Благодарный за доверье,
возгордившийся собой,
полетел он за деревья
на свидание с судьбой.

Было тихо и пустынно
на давнишней той земле,
за день солнышко застыло,
укатило, где теплей.
Мёртвым лесом плёлся холод,
снег под холодом скрипел,
словно смех, ехидный хохот
в нервах вздыбленных кипел!
И беляк, судьбу-шабашку
обругавши добела,
достаёт свою баклажку
отхлебнуть чуток тепла.

Он, конечно, дед что надо,
да давно за сорок лет,
далеко родная баба,
года два, как слуху нет.
Не дожился до героя,
докружился до седин,
на груди висит «Георгий» -
самодержец наградил -
а в груди долбает сердце,
холод свёл намордник скул,
и солдат в «целебном средстве»
топит смутную тоску.

Уж и ночи покрывало
одевает ходоков,
только лунный свет устало
льется в сито облаков.
Наш парняга чешет прямо,
время дадено в обрез,
но встаёт стеной упрямой
лес, лес, лес.
Хоть полным полны обоймы,
не убить холодный мрак,
и растёт скрипящей болью
страх, страх, страх.

В серо-синем лунном свете
всё неясно, верь - не верь:
то ли снег сорвался с веток,
то ли птица, то ли зверь,
то ли леший окаянный,
наважденье, глупый страх,
то ль коварный и неявный
враг, враг, враг.
Всё похрустывают лыжи,
мысли злые гонят прочь,
но окутывает, лижет
ночь, ночь, ночь.

Уж и время под полуночь,
уж ледышками вихры,
и деревья окунули
в ночь колючие верхи.
Краем леса, зная тропку,
где окольный путь лежит,
где-то смело, где-то робко
старый знай себе бежит.
Но не спит судьба-злодейка:
тень мелькнула и в просвет
где-то рядом, близко где-то
замаячил силуэт.

В ту ж минуту наш парнишка
понял всё наверняка,
подозрительный услышав
шорох метрах в сорока.
Что ж, такого сразу видно,
не упырь, не вурдалак,
а трусливый и бесстыдный
большевицкой власти враг!
И с бесстрашными словами:
«Стой, вражина, не уйдёшь!» –
он ружьё с плеча срывает,
попадёшь – не попадёшь...

Грянул выстрел. Прокатилось
эха гулкого кольцо,
на мгновенье осветилось
беззащитное лицо.
Ночь поёжилась, зевнула,
повернулась на боку,
в серой дымке утонула.
Показалось старику,
кто-то крикнул: «Стой, вражина,
не уйдёшь!» И выстрел в тьму.
И как будто голос сына
вдруг почудился ему.

Бог весть, что там было дальше,
я ж одно сказать могу:
их двоих наутро наши
повстречали на снегу.
Старый выглядел поддатым
и невнятно бормотал,
на коленях у солдата
наш парнишка умирал.
Видно, ночью в одночасье
всё ж ответный выстрел был,
и на этот раз, к несчастью,
прямо в точку угодил.

Лес разбуженно чирикал,
снег искристо ослеплял,
командир курил сердито
и нахмуренно молчал.
Впрочем, надо было к ночи
переправить войско в тыл,
потому без проволочек
приговор исполнен был.
Так, не дождавшись жизни новой,
полегли в земле родной:
младший – под крестом сосновым,
старший – просто под сосной.

В тех краях бывал и я и
помню песенку одну,
как играли россияне
в бесконечную войну.