Таланту Льва Толстого. Мысли в плену

       « Россия не в Москве, она в сердцах её сынов!»
Мир мудрых русских  – он таков!
Так было и так будет
Тысячи тысяч веков!

   Партия пленных 22-го октября
находилась уже не с теми французскими войсками и обозами,
с которыми она вышла из Москвы в дни алеющего октября. 
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью,
что человек сотворён для счастья, что счастье в нём самом – всегда без излишка -
в удовлетворении лучших и естественных человеческих потребностей;
и что всё несчастье происходит не от недостатка, а от излишка.
   Но теперь, в эти последние три недели похода,
 он узнал ещё новую, утешительную истину —
он узнал, что на свете нет ничего страшного воистину.
Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен,
так и нет положения, в котором бы он был несчастлив и несвободен.
   Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы
и что эта граница очень близка - все годы;
что тот человек, который страдал оттого,
что в розовой постели его завернулся один листок,
точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле,
остужая одну сторону и пригревая другую, чтобы касаться тепла – счастья исток;
что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки ,
он точно так же страдал,
как теперь, когда он шёл уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), -
ногами, покрытыми болячками – он о  лучшем мечтал.
   Он узнал, что когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене,
он был не более свободен, чем теперь,
когда его запирали на ночь в конюшню, которая раньше не сниласть ему даже во сне.
   Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал,
главное были - босые, стертые, заструпелые ноги. Но он об ином думал:
(лошадиное мясо было вкусно и питательно,
селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен,
холода большого не было и днём на ходу всегда бывало жарко, в теплой глине - даже обаятельно, 
а ночью были костры;
вши, евшие тело, приятно согревали, словно жаркие микроскопические горы).
   Одно было тяжело в первое время –
это ноги - в любое время .
   Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки,
Пьер думал невозможным ступить на них без боли;
но когда все поднялись, он пошёл, прихрамывая,
и потом, когда разогрелся, пошёл без боли,
хотя к вечеру страшнее ещё было смотреть на ноги. Но потом
он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека
и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека,
подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар,
как только плотность его превышает известную норму – долго не выпуская  пара жар.
    Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность,
тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили к нему -
радостные и успокоительные мысли, воспоминания
и будущие представления ему.
________
Л. Н. Толстой. Война и мир. Том четвертый. Часть третья
XII
Партия эта 22-го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. 
   В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину — он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время — это ноги.Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
     Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.