Любовь и боль

               
***

Облик счастья порой печален,
но он может быть лишь с тобой.
Растворяю, как сахар в чае,
я в себе дорогую боль.

Там, где тонко — там стало прочно.
Сердце, словно глаза, протри.
Счастья нет, говорят нам строчки.
Нет на свете, но есть внутри.


***

Простое счастье — есть кому обнять,
кому сказать: болезный мой, коханий.
И это не убить и не отнять.
Вселенная тепла твоим дыханьем.

Пусть жизнь уже изношена до дыр,
притихли звуки и поблёкли краски, -
мы высосем из пальца целый мир
и сочиним конец хороший сказке.

Прошу, судьба, подольше не ударь,
пусть поцелуем станет эта точка...
И облетает сердца календарь,
оставив два последние листочка.

***

Все счастливые семьи похожи друг на друга.
                Лев Толстой

Позабыла, что такое смех.
Всё в слезах окно.
Счастье не такое как у всех.
Горькое оно.

Прячется под крышками кастрюль,
хочет угостить,
и порой бывает, тех пилюль
нечем подсластить.

Я варюсь, варюсь, варюсь, варюсь
в собственном соку,
я борюсь, борюсь, борюсь, борюсь
и гоню тоску.

Крошек поднасыплю воробью.
Подновлю наряд.
Вдребезги тарелку разобью.
К счастью, говорят.

Сыплет с неба снежною крупой,
но тепла постель,
где в своей тарелке мы с тобой,
под защитой стен.

Ты плюс я равняется семья.
Вопреки судьбе
затыкаю щель небытия
нежностью к тебе.

***

Смолк телефонный зуммер,
замедлен каждый шаг.
Зверь молодости умер.
Осталась лишь душа.

Вот всё, что нам осталось –
последний марш-бросок.
И всё, чем жизнь питалась,
впиталось как в песок.

Сор стихотворный вытрясть,
не засоряясь впредь.
У горя радость выкрасть,
другого обогреть.

Укроемся под кровлей
по имени семья...
Всевышний жаждет крови.
Ну вот тебе моя.

***

Мы в опале божьей этим летом,
в небесах горит звезда Полынь.
Холодно тебе под новым пледом,
несмотря что за окном теплынь.

Я иду на свет в конце тоннеля,
факелом отпугивая смерть.
Все слова из пуха и фланели,
чтобы твои рёбрышки согреть.

С болью вижу, как слабеет завязь,
нашу жизнь из ложечки кормлю.
Как я глубоко тебя касаюсь,
как же я до дна тебя люблю.

***

Вот долгожданный снег пришёл,
летит светло под небесами.
А ты от мира отрешён,
глядишь нездешними глазами.

С такой тоскою вековой...
В мои стихи теплей оденься.
Там в поднебесье никого,
не бойся, я с тобою, здесь я.

Как беззащитное дитя
укрыв, у ног твоих застыну.
Теперь мы вместе не шутя,
теперь ты братом стал и сыном.

И всё обыденнее день,
слова всё проще и беднее.
Но расстоянье — это тень,
чем ближе лица — тем виднее.

Пусть канет многое во тьму,
но я храню твоё объятье,
и никому, и ничему
не дам вовек его изъять я.

Метут столетья бородой,
а мне как будто всё впервые.
Бегут с секундной быстротой
все наши стрелки часовые.

Придёт пора и солнца мяч
упрячет ночь в свои ладони,
но кто-то скажет мне: не плачь,
он не утонет, не утонет.

Мой старый мальчик дорогой,
взгляни: глаза мои не плачут.
И сердца мячик под рукой
ещё поскачет, верь, поскачет.

***

Мерцающий свет от далёких планет...
Но нету в них жизни и жалости нет.
Травой прорастает средь каменных плит
любовь лишь к тому, о ком сердце болит.

Кромешная ночь, далеко до зари,
но греет горячий фонарик внутри.
И грудь разрывает от сладкой тоски.
Так глас вопиющих пронзает пески.

Холодная бездна глядит свысока.
Любимый, болезный, щека у виска.
Бреду по аллее и как во хмелю
жалею, болею, лелею, люблю.

***

Где-то там, на другом берегу
жизнь идёт по нездешним дорогам.
Я тебя берегу, стерегу,
чтобы ты не уплыл ненароком.

Вопреки безотзывной тщете
улыбнись... неужели не помнишь?
Проведи, как слепой по щеке, 
это я, твоя скорая помощь.

Всё осталось на том берегу -
рандеву, происшествия, пресса,
хлебо-зрелищное их рагу,
исполинская поступь прогресса.

Там, планетные вихри крутя,
ритм другой, побеждающий темень...
Прижимаю к груди, как дитя,
дорогое моё мелкотемье.

***

Твой звонок из больницы, ночное тревожное: «Где ты?
Я тебя потерял и никак не могу тут найти...
Я схожу в магазин... в доме нет ничего, даже хлеба...
Я приеду сейчас. Что купить мне тебе по пути?...»

«Что ты, что ты, – тебе отвечаю, – усни, успокойся.
Я приеду сама, не успеет и ночь пролететь.
Отойди от окна, потеплее оденься, укройся...».
И пытаюсь тебя убедить и собой овладеть.

Но звонишь мне опять: «Ну куда же ты делась, пропала?
Здесь закрытая дверь, в нашу комнату мне не попасть...»
Я молюсь, чтобы с глаз пелена твоих чёрная спала,
чтоб ослабила челюсти бездны развёрстая пасть...

Что ты видишь в ночи проникающим гаснущим взором,
что ты слышишь в тиши, недоступное смертным простым?
Засыпаю под утро, прельщаема сонным узором,
видя прежним тебя, быстроногим, живым, молодым...

* * *

Твой бедный разум, неподвластный фразам,
напоминает жаркий и бессвязный
тот бред, что ты шептал мне по ночам,
когда мы были молоды, безумны,
и страсти огнедышащий везувий
объятья наши грешные венчал.

Во мне ты видишь маму или дочку,
и каждый день – подарок и отсрочка,
но мы теперь – навеки визави,
я не уйду, я буду близко, тесно,
я дочь твоя и мать, сестра, невеста,
зови, как хочешь, лишь зови, зови.

Вот он, край света, на который я бы
шла за тобой по ямам и ухабам,
преграды прорывая и слои,
вот он – край света, что сошёлся клином
на взгляде и на голосе едином,
на слабых пальцах, держащих мои.

А дальше – тьма, безмолвие и амок...
Мне душен этот безвоздушный замок,
и страшен взгляд, не видящий меня,
но я его дыханьем отогрею,
ты крепче обними меня за шею,
я вынесу и всё преодолею,
так, как детей выносят из огня.

***

Ветхий, слабенький, белый как лунь,
как луна, от земли отдалённый...
Но врывается юный июнь,
огонёк зажигая зелёный.

Я тебя вывожу из беды
по нетвёрдым ступенчатым сходням,
твоя палочка, твой поводырь,
выручалочка из преисподней.

Вывожу из больничной зимы
прямо в сине-зелёное лето.
Это всё-таки всё ещё мы,
зарифмованы, словно куплеты.

Видим то, что не видят глаза,
то, что в нас никогда не стареет.
И всё так же, как вечность назад,
твоя нежность плечо моё греет.

***

За тобой была как за стеною каменной,
за меня готов был в воду и огонь.
А теперь порой рукою маминой
кажется тебе моя ладонь.

Как наш быт ни укрощай и ни налаживай –
не спасти его от трещины корыт.
Ускользаешь ты из мира нашего
в мир, куда мне ход уже закрыт.

Подбираю шифры и пароли, ключики,
и шепчу тебе: «Откройся, мой Сезам!»
По утрам ловлю проснувшиеся лучики
и читаю сердце по глазам.

***

Любовь — не когда прожигает огнём, –
когда проживают подолгу вдвоём,
когда унимается то, что трясло,
когда понимается всё с полусло...

Любовь - когда тапочки, чай и очки,
когда близко-близко родные зрачки.
Когда не срывают одежд, не крадут –
во сне укрывают теплей от простуд.

Когда замечаешь: белеет висок,
когда оставляешь получше кусок,
когда не стенанья, не розы к ногам,
а ловишь дыханье в ночи по губам.

Любовь — когда нету ни дня, чтобы врозь,
когда прорастаешь друг в друга насквозь,
когда словно слиты в один монолит,
и больно, когда у другого болит.

***

Стучат к нам... Ты слышишь? Пожалуйста, не открывай!
Она постучит и уйдёт, так бывало и прежде.
Там что-то мелькнуло, как белого облака край...
Не верь её голосу, верь только мне и надежде.

Не слушай звонок, он звонит не по нам и не к нам.
Тебе только надо прижаться ко мне лишь, прижиться.
Смотри, как листва кружевная кипит у окна,
как пёрышко птичье в замедленном вальсе кружится.

Пусть будет всё то, от чего отдыхает Шекспир,
пусть будут страданья, рыданья, сраженья, лишенья,
но только не этот слепой и бессмысленный тир,
где всё, что ты любишь, беспомощной служит мишенью!

Прошу тебя, жизнь, подожди, не меняйся в лице.
Ночами мне снится свой крик раздирающий: «где ты?!»
Судьбы не разгладить, как скомканный этот рецепт.
Исписаны бланки, исперчены все инциденты.

День тянется тоненько, как Ариаднина нить.
И стражник-торшер над твоею склонился кроватью.
О где взять программу, в которой навек сохранить
всё то, что сейчас я ещё укрываю в объятье!

***

Мы с тобою ведь дети весны, ты — апреля, я — марта,
и любить нам сам Бог повелел, хоть в него и не верю.
А весна — это время расцвета, грозы и азарта,
и её не коснутся осенние грусть и потери.

Мы одной с тобой крови, одной кровеносной системы, –
это, верно, небесных хирургов сосудистых дело.
Закольцованы наши артерии, спаяны вены.
Умирай сколько хочешь — у нас теперь общее тело.

Во мне жизни так много, что хватит её на обоих.
Слышишь, как я живу для тебя? Как в тебя лишь живу я?
Нет тебя, нет меня, только есть лишь одно «мыстобою», –
то, что свёрстано намертво, хоть и на нитку живую!

***

Душе так трудно выживать зимою
средь неживой больничной белизны,
под раннею сгущающейся тьмою,
за сотни вёрст от песен и весны.

О Боже, на кого ты нас покинул?!
Земля – холодный диккенсовский дом.
Небес сугробы – мягкая могила,
в которой жёстко будет спать потом.

Но кто-то, верно, есть за облаками,
кто говорит: «живи, люби, дыши».
Весна нахлынет под лежачий камень,
и этот камень сдвинется с души.

Ворвётся ветер и развеет скверну,
больное обдувая и леча,
и жизнь очнётся мёртвою царевной
от поцелуя жаркого луча.

Мы вырвемся с тобой из душных комнат,
туда, где птицы, травы, дерева,
где каждый пень нас каждой клеткой помнит
и тихо шепчет юные слова.

Я вижу как с тобою вдаль идём мы
тропою первых незабвенных встреч,
к груди прижавши мир новорождённый,
который надо как-то уберечь.

***

Наша жизнь уже идёт под горку.
Но со мною ты, как тот сурок.
Бог, не тронь, когда начнёшь уборку,
нашу норку, крохотный мирок.

Знаю, мимо не проносишь чаши,
но не трожь, пожалуйста, допрежь,
наши игры, перебранки наши,
карточные домики надежд.

В поисках спасительного Ноя
не бросали мы свои места.
Ты прости, что мне плечо родное
заменяло пазуху Христа.

Будем пить микстуры, капать капли,
под язык засунув шар Земной,
чтоб испить, впитав в себя до капли
эту чашу горечи земной.

...Мы плывём, как ёжики в тумане,
выбираясь к свету из потерь.
Жизнь потом, как водится, обманет,
но потом, попозже, не теперь!

Небо льёт серебряные пули,
в парусах белеют корабли,
чтобы подсластить Твою пилюлю,
в небеса обёрнутой земли.

***

Мой бедный мальчик, сам не свой,
с лицом невидящего Кая,
меня не слышит, вой не вой,
меж нами стужа вековая.

Но жизни трепетную треть,
как свечку, заслоня от ветра,
бреду к тебе, чтоб отогреть,
припав заплаканною Гердой.

И мне из вечной мерзлоты
сквозь сон, беспамятство и детство
проступят прежние черты,
прошепчут губы: наконец-то.

Благодарю тебя, мой друг,
за всё, что было так прекрасно,
за то, что в мире зим и вьюг
любила я не понапрасну,

за три десятка лет с тобой
неостужаемого пыла,
за жизнь и слёзы, свет и боль,
за то, что было так, как было.


Болезные 
               
***

Уйму и печаль, усталость…
Но что же осталось взамен?
Осталась великая жалость
без пауз и без перемен.

К любимым, к забытым, к болезным,
в слезах коротающим век,
кто в души негаданно влез к нам,
да так и остался навек.

Ко всем, за кого мы в ответе,
чьей не удержали руки.
Они беззащитны, как дети,
беспомощны, как старики.

Они как комета Галлея,
что скрыли от нас небеса...
Но в мыслях храню и лелею
улыбки, слова, голоса.

***

Что сказать ей, чтоб её утешить?
Все слова тут сказанные – зря.
В доме тех, кого собрались вешать,
о верёвке вслух не говорят.

И какие – голову ломала –
взять цветы, которыми согреть,
чтоб ничто ей не напоминало
смерть?

Непосильным было это бремя.
Неуместны книги и пирог.
Малодушно я тянула время,
прежде чем шагнуть через порог.

Нет, не откупиться этой данью.
Не суметь сыграть мне эту роль.
Будет страшен лик её страданья,
боль.

Солнца луч, блеснувший, словно скальпель,
озарил сосулек хоровод.
Жизнь застыла той последней каплей,
что сорвётся, кажется, вот-вот.

Я в лицо опавшее глядела,
пряча слёзы, подавляя вздох,
и понять мучительно хотела,
где же тот, кому до нас нет дела –
Бог?!

***

Мир за больничною стеной
манил неутолённо.
Лежал безвыходно больной,
прозрачно-просветлённый.

Поддался жизни шифр немой,
его шептали звёзды.
Но как же поздно, боже мой,
непоправимо поздно.

Вся позолота, крутизна
уже с него слетела,
и поражала новизна
мальчишеского тела.

Ему открылось: есть Покой,
Высокое, Родное.
Но почему же лишь такой
жестокою ценою?

О, пусть бы лучше трахал баб,
гонял на мерседесе,
чем был, как нынче, тих и слаб,
в три раза сбавив в весе.

В бреду всплывали, как в кино,
черты забытых, милых...
Зачем теперь ему дано –
что взять уже не в силах?

И сквозь туманный негатив
со дна сердечной мути
вдруг проступал иной мотив
его глубинной сути.

Он знал теперь, что вкус иной
у счастья и у славы,
но, боже мой, какой ценой
купил он это право,

когда, как лезвие, строка –
по вздрагивавшей коже,
теперь, когда уже близка
расплата... Но за что же?!

И этих слов: «Но быть живым,
и только...», их свеченья
он ведал сокровенный смысл
буквального значенья.

***

Девочка на донышке тарелки.
Мама: «Ешь скорей, а то утонет!»
Ем взахлеб, пока не станет мелко,
К девочке тяну свои ладони…

А теперь ты жалуешься, стонешь.
Обступили капельницы, грелки.
Я боюсь, боюсь, что ты утонешь
как та девочка на дне тарелки.

И, как суп тогда черпала ложкой,
я твои вычерпываю хвори.
Мама, потерпи еще немножко,
я спасу тебя из моря горя.

Ты теперь мне маленькая дочка.
Улыбнись, как девочка с тарелки…
В ту незабываемую ночь я
на часах остановила стрелки.

***

Как ты вышел тогда на звонок из подъезда,
словно ты уже Там...
Исхудавший, родной, беззащитный, болезный,
я тебя не отдам!

Я люблю тебя сквозь, вопреки, курам на смех,
всё равно, всё равно!
Твои впадины щёк, кашель твой или насморк –
всё мне озарено.

Хоть душа каждый год тренировками в смерти
закалялась как сталь,
но болит как и встарь, и завидует тверди,
и молит: не ударь!

Пусть тебя сохранят мои вздохи и охи,
и стихи, и звонки,
пусть тебя защитят всемогущие боги,
их щиты и клинки.

Пусть тебя оградят эти чёртовы маски,
и молитвы без слов,
и в перчатках слова, и неловкие ласки
из несбыточных снов.

Все раскручены гайки, развинчены скрепы,
жилы отворены.
Я тебя защищаю грешно и свирепо,
до последней стрелы.

До последнего хрипа в туннельных потёмках,
не пущу на убой.
Как птенца, как ребёнка, слепого котёнка
я укрою собой.

Сохрани его сила, лесная, земная,
в потаённом тепле...
Над тобою кружу, ворожу, заклинаю, -
уцелей на земле!

***

Цветик маленький поник...
Изнываю от тоски я.
Не лицо — иконный лик.
Не живут в миру такие.

Впадины на месте щёк.
Еле-еле душа в теле.
Что же сделать мне ещё,
чтоб они порозовели?

Блок таким лежал в гробу.
О тебе все сны и думки.
У костлявой украду,
унесу в сердечной сумке.

Складки скорбные у рта.
Ну зачем о нём опять я?...
А глаза — как у Христа
за минуту до распятья.

***

Я почуяла в каждой мелочи –
плохо цветику и птенцу.
Все болячки твои и немочи,
всё прочла тогда по лицу.

Словно лезвием в сердце врезался,
что осталось навек внутри.
Ванька Жуков в тебе пригрезился:
милый Боженька, забери.

Как суметь эту боль и зло снести?
Перед этим костром беды
отступают стыд и условности,
исчезает всё, что не ты.

Расступается всё неладное,
остаётся как нимб у лба,
только важное, только главное,
только лепет, любовь, мольба.

Пировать приходят чужие к нам.
Горевать приходят свои.
Те, кто любящие — двужильные,
держат пальцами до крови.

Нет вопроса для них, чтоб «быть или...»
Не сдаваясь и не ропща,
словно репку тебя мы вытянули,
сообща.

***

Какая разница, что нет
тебя со мной теперь.
Со мной твоё тепло и свет – 
лекарство от потерь.

Что это – истина иль блажь,
иль знаки высших сил?
Но лёгкость собственных поклаж
нам прибавляет сил.

В глаза мои течёт лазурь
и золото небес.
И я не знаю, это дурь
иль чудо из чудес.

Пусть впереди у нас века,
я знаю, Бог не врёт.
Я буду ждать тебя, пока
наступит мой черёд.


Больничное               

***

Не с бала — с ярмарки уж еду,
успею ли до полночи?
И превращается карета
в карету скорой помощи.

А я ведь не дотанцевала,
как дверь забили досками,
и принца не доцеловала,
не нагляделась досыта.

Часы до полночи вдруг встали,
негаданно-непрошенно...
Купите туфельки хрусталик,
она ещё не ношена.

***

Чур, зараза, не тронь меня!
А болезнь не из лёгких:
у меня двустороннее
воспаление лёгких.

Здесь никто мы не женщины.
Лица серы, халаты.
Жизнь вселенной уменьшена
до размеров палаты.

Я живу серой мышкою,
превратилась в урода.
Подружилась с одышкою
и кровавой мокротой.

От снотворных флегматики,
каждый – шизик и хроник.
Все больные – астматики,
я одна – с двусторонним.

Не хватает им воздуха
и – распахнуты окна.
Мне от кашля нет роздыха,
я в испарине мокну.

Над знахарскими фразами
моя хворь лишь смеётся.
Ни уколам, ни лазеру,
как варяг, не сдаётся.

Всё в груди словно выжжено,
а окно — как бойница.
Я не знаю, как выжила
в этой адской больнице.

***

В реанимации лежала,
не зная толком, почему.
Какая хворь мне угрожала,
необъяснимая уму.

Братва больничная сбегалась
на крик мой дикий по ночам,
заведующая ругалась,
а я не знала, что врачам

ответить... Разрастались сплетни.
Смотрели, как сквозь окуляр.
Дивились из палат соседних
на уникальный экземпляр.

Больница в стены мне стучала.
Никто не в силах был понять.
А то душа моя кричала,
и крик тот было не унять.

***

Я стучу в себя, как в стену:
«Как ты? Всё ещё жива?»
То рукой себя задену:
ноги, плечи, голова –

всё на месте, но не светит
никому душа моя.
Не твоя, ничья на свете,
и сама я не своя.

Может быть, сходить в горсправку?
Вынув несколько монет,
на себя подать заявку –
есть такая или нет?

Сердце тукает слепое.
Я вникаю в свой недуг.
Словно в камере – с собою
осторожный перестук.

***

И когда, не шатко и не валко,
подошла ко мне вразвалку смерть,
я решила – ей меня не жалко,
и сейчас закончится комедь.

Ну и что же, я ведь не в обиде,
многому на свете став виной...
Но она, в упор меня не видя,
словно бы побрезговала мной.

Прозвучал мне в уши чей-то голос:
«Просыпайтесь. Кончился наркоз».
Ухмыльнулся седовласый хронос
и вернул в мир радуг и стрекоз.

Ну и как мне дальше жить прикажешь,
коль глаза глядят ещё во тьму?
Мучаешься... А кому расскажешь?
Только всему миру. Лишь ему.

Но когда не требует поэта
Аполлон… (а требует всегда),
за моей готовкою обеда
наблюдает холодно звезда.

Вот кого мне следует бояться,
кто мои просвечивает сны...
А поэта – клоуна, паяца –
пусть боятся слуги сатаны.

***

Как на Клеопатре шейку
змейка обвила и жжёт,
у меня своя мишенька –
змейка шва через живот.

Жизнь животная, мясная,
чашки прыгают весов.
Полосная, полосная,
под наркозом пять часов.

Таю, таю, улетаю,
по реке Тудань гребу...
Всё пройдёт и я оттаю,
как царевна та в гробу.

Буду думать, что мне снится
эта люстра и кровать,
и как страшный сон больницу
потихоньку забывать.

***

Взяв у смерти бюллетень,
возвращаюсь к жизни прежней.
Надо мной сияет день,
всё нежнее и безбрежней.

Как дитя, открывши рот,
я на мир честной взираю.
Крохи божеских щедрот
собираю, собираю.

То, что на моих весах
перевешивает вечно:
радость детская в глазах,
уголок улыбки встречной.

Облака плывут гурьбой,
так бездумно и бездомно,
что судьбы своей рабой
быть отныне неудобно.

Мои мысли угадав,
небо радугой ответит,
или, бурею обдав,
душу выпустит на ветер.

Чтоб дышала, не гнила,
возродясь из пепла ада...
Господи, я поняла.
Хватит, Господи, не надо.


* * *

Вновь сижу – рука в руке – с тоскою,
как с ночной больничною сиделкой.
Жизнь безделкой кажется такою,
с дьяволом бессмысленною сделкой.

Из окна прохладой потянуло.
Лбом к стеклу – в прощальной укоризне...
Ничего не слышно, кроме гула,
ропота идущей мимо жизни.


***

Где затерялся мечты моей след,
в гаванях давних, заливах?..
Если прожить ещё сколько-то лет –
то непременно счастливых.

Пряник ли жизнь припасла или плеть,
что там из ассортимента...
Если когда суждено заболеть –
чтоб для других незаметно.

Я бы хотела не тлеть, а гореть,
в души вписаться курсивом...
Если настанет пора умереть –
пусть это будет красиво.


Мы не знаем, что постигнет нас… 
   

***

Мы не знаем, что постигнет нас,
растеряв оборванные звенья,
и бываем счастливы подчас
за минуту до исчезновенья.

Мы не знаем будущей судьбы,
вьём гнездо над кручею отвесной,
строим жизнь под крышею избы,
что висит, качается над бездной.

Поживи ещё, покуда цел,
привыкай к повадкам в новом стиле,
в мире, где мы взяты на прицел,
словно на охоте или в тире.

Правду как всегда шельмует ложь,
побеждает фишинговый имидж,
Бруты и Вараввы всюду сплошь,
но любовь и память не отнимешь.

Под ногами разверзалась твердь,
жизней сор сметая в одночасье...
Впереди мучения и смерть,
а в глазах застыли слёзы счастья.


***

Когда порою сносит крышу –
всё ближе то, что высоко.
Смотрю на звёздный рой и вижу
своей судьбы калейдоскоп.

В глазах небес ко мне участье:
так ясны, словно в свете дня –
недосвиданье, полусчастье
и мир, неполный без меня.

Окликнут «девушка!» кого-то –
я по привычке оглянусь,
и, кажется, в том мире — вот он –
я на плече твоём проснусь.

Я в это до безумья верю
и тихо говорю «люблю»,
как будто маленького зверя
в себе голодного кормлю.

Какая сумрачная млечность,
как бледная луна...
Какая маленькая вечность.
Как скоро кончится она.


***

Кто ты, гнущий деревья и судьбы,               
как просить тебя, как уломать?
Кто вы, высшие силы и судьи,
чтобы жизнь об колено ломать?

Не способный – да ладно там счастье –
нам ни волю дать и ни покой,
только сердце всё рвать бы на части, –
Бог, а собственно, кто ты такой?


***

Телефонная перекличка –
как ты? Жив и здоров? Пока!
То замолвишь словечко в личку,
то на почту бежит строка.

Поредели родные святцы,
к опустевшим бредём дворам...
Только главное — не теряться,
окликаться по вечерам.

Всяк забился в свою берлогу,
словно там, впереди – века...
– Жив-здоров? Ну и слава богу.
И я тоже ещё пока.

Каждый щепка тут, невеличка,
ничего, ещё не пипец…
Телефонная перекличка.
Перестукиванье сердец.

Не достанет нас смерть-паскуда,
не ударит лицом нас в грязь,
пока живы мы и покуда
не теряем друг с другом связь.


***

Что нашей жизни дороже?
Но в разноголосье дней
мы поступаем всё же
так, будто что-то ценней.

Что же?! Назвать не сможем,
но за это Ничто
жизнь мы шутя положим,
не ценя ни во что.

Как с урока сбегала,
я из жизни сбегу.
Светит цветочек алый
мне на том берегу.
 

***

Это входит в тебя иглою
и вливается в кровь экстаз.
Это будущее, былое,
наши святцы, иконостас.

Это тени нам дорогие,
всё, что мучит, звучит, парит…
Как живут на земле другие,
кто не ведает, не творит?

Чем рассеивают темноты,
выпрямляют дней сколиоз
без высокой как небо ноты,
без того, что нельзя без слёз?

Не до Бога им, не до Блока,
кто-то в оргиях, кто в торгах.
Как убого и неглубоко,
незатейливо в их мирках.

Они смотрят на нас спесиво,
разносол поднося ко ртам.
А я думаю: нет, спасибо…
О, спасибо, что я не там.

Моя жизнь, как в былинка в поле,
непонятная их меню,
что качаю как зуб от боли,
но другою не заменю.

Потому что нельзя без Блока,
и без облака, и без звёзд,
потому что когда мне плохо –
улыбается мир из слёз.


***

Найдутся ли такие встречи,
глаза такие, голос, речи,
что успокоили бы боль.
Чтоб прозвучало снова, снова:
да, да, я знаю, всё хреново,
но я же рядом, я с тобой.

И всё, и это как отрада,
и больше ничего не надо –
плечо, и губы, и рука...
Дождя натянутые струны,
а внешне кажется, что струи –
струятся, как с небес река.

К тебе протянутые руки –
как память и мечта о друге
и как о помощи мольба…
А мир господень беззаботен,
хотя огонь из преисподен
и с неба слышится пальба.

Молчите, проклятые книги,
замрите, крохотные миги,
молчанье далее везде.
Пусть зуб неймёт, но видит око,
и я уже не одинока,
не на земле, так на звезде.

***

Что-то вспыхнуло и погасло...
И его уже не продлить.
Я сегодня купила масло
и боялась его разлить.

Жизнь натешилась мною вволю,
а теперь я гляжу назад
и полю это поле боли,
и возделываю свой сад.

Я не знаю, какие всходы
он потом мне преподнесёт.
Может, будут одни невзгоды
и ничто меня не спасёт.

Только что-то порою мстится,
что увижу сквозь свет зари
человека с душою птицы
и с изюминкою внутри.

Что судьба уж не отвернётся,
не растает обманным сном,
и любимый ко мне вернётся,
пусть в обличье уже ином.

Что-то в небе мне улыбнулось,
ветром волосы вороша,
что-то трепетнее, чем юность,
что-то большее, чем душа.

Не беда, что темнеет рано,
я в потоке иду людском.
И затягиваются, как раны,
лужи тонким ещё ледком.

***

Захлопнуты калитки
за близкими людьми.
Подобие улыбки,
подобие любви.

Но через все напасти,
внезапно за углом
блеснёт осколок счастья
бутылочным стеклом.

Быть может вновь порежусь,
на части раскрошусь.
А вдруг тебе пригрежусь,
когда-то пригожусь.

Волшебные качели,
никто не виноват,
когда они летели
из рая прямо в ад.

Но даже в преисподней,
куда засунет бес,
достанет свет господний,
поднимет до небес.

И будет на пути нам
эдем из миражей,
и на лице любимом
улыбка до ушей.