1984

                Я вижу в стекле себя холостого.
                Я факта в толк не возьму простого,
                как дожил до Рождества Христова
                Тысяча Девятьсот Шестьдесят Седьмого.

                Иосиф Бродский «Речь о пролитом молоке»


Год тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый
от Рождества Христова.
Дожили.
Поздравляю.
Тащите ваши подарки и начинайте развёртывать!
Или уж по-простому:
можете
дать рублями.

Я не обижусь. Деньги
Нужнее в преддверие катастрофы.
На них я куплю себе пеньки
(чтобы повеситься)
или поэтишку,
который перепишет все эти строфы
на добрый и радостный лад
и принесёт в редакцию,
и ему там скажут:
«Послушай-ка, парень, забирай назад
всю эту сладенько-кислую лажу.
Ведь за твоим недоношенным дактилем
слишком ясно слышится стон
того, другого, а ты не он».

И он уйдёт, а в другом журнале
его, конечно же, напечатают,
и будут критики хвалить, канальи,
чужие строки, мною зачатые…

А я с проклятьями в год наступающий
войду и гаркну, что мочи есть в голосе,
что, мол, у меня философия та ещё:
весь мир – дерьмо, и все люди сволочи!

Но я, разумеется, так не думаю,
и тут же признаюсь, что это поза,
что я не поэт, а так, придурок,
нелепый и жалкий, как мокрый окурок,
и что послезавтра, никак не позже,
себе самому я плюну в рожу
и вообще перейду на прозу.

Год тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый.
Простите, какого чёрта?
Кто вообще придумал считать эти годы?
Уж, во всяком случае, не природа.
Она, знай, крутит себе планетку нашу
вокруг раскалённого добела шарика газов,
и глупо (если вообще возможно) спрашивать,
почему за целую вечность она не ошиблась ни разу
и не крутанула проклятый глобус
как-нибудь вовсе наоборот,
и нам бы осталось ушами хлопать
и смотреть на это, разинув рот.

Но она, конечно, не ошибётся,
нельзя ей: она же на всех одна.
И мы будем падать на дно колодца,
не понимая, что он без дна.

1983