Как пчёлок рой

1
Я заметила его издали. Пенёк был совершенно прекрасный: правильной формы, с разбегающимися от центра, как от брошенного в воду камушка, яркими годовыми кольцами и толстыми, будто отполированными, корнями; широкий, как маленькая площадка; достаточно высокий для того, чтобы послужить мне сценой. Конечно, я тут же запрыгнула на него, одёрнула платьице и запела «Катюшу». «Катюша» была моим коронным номером, я ревниво оберегала своё право собственности на неё, злилась и даже плакала, если кто-то другой смел её исполнять. Но сейчас всё было спокойно, конкурентов не наблюдалось. Я с удовольствием допела, притопнула туфелькой, благосклонно качнула бантом в сторону притормозивших прохожих. Пожалуй, стоило продолжить выступление. Как раз вчера я разучила песенку позамысловатее:
—…Край родной, навек любимый,
        Где найдёшь ещё та-коооой…
Уф, попала в нужную ноту! И публика, кажется, довольна. И мама улыбается. Жалко, что со сцены не решают задачки по математике. Всем бы точно понравилось, как я это делаю…
 
По дороге домой попалась ещё пара подходящих пеньков. (Интересно, как получается, что они иногда вырастают тонкие и большие, а иногда толстые, но совсем низенькие?) Попалось и широкое крылечко — четыре ступеньки вверх к подъезду, перила с завитушками — где можно было бы прочитать стихи или даже станцевать польку. Но мама торопила, обязательно хотела сегодня поговорить со мной о чём-то серьёзном.
 
Серьёзным оказалось вот что. Мне уже целых шесть лет, через год в школу, но я до сих пор никогда не ходила в детский сад, не знаю, как это: быть целый день среди других детей. Ну и что? Я играю с друзьями в скверике, хожу на гимнастику и на рисование, там тоже много детей. И вообще, мне совсем не сложно, как вчера, например, подойти на улице к любой девочке или мальчику и сказать:
—Здравствуй! Меня зовут Эля, а тебя как? Давай с тобой дружить!
Мама всё-таки побаивается, что мне будет трудно привыкнуть в школе и предлагает пока походить в садик. Ладно. Почему бы и нет? Бабушка и дедушка на пенсии, и, конечно, им будет скучно без меня, но они, наверно, согласятся потерпеть.
 
2
Через несколько дней я бодро отправляюсь в детский сад. Встаю утром пораньше, вместе с солнышком, надеваю любимое фланелевое платье с аппликацией — рыжим щенком — на подоле. У щенка задорный, немного подштопанный хохолок: папа случайно ошибся, когда выреза;л картинку. Но ничего, так щенок получился совсем милый и домашний.
 
Вместо моего обычного высокого «хвоста», от которого глаза становятся удивлёнными и раскосыми, как у японки, бабушка заплетает мне аккуратный колос косы, закрепляет внизу резинкой, а свободную прядь собирает в локон. Ловко проделывая всё это, она тихонько воркует себе под нос:
—Детский сад, как пчёлок рой,
   То туда-сюда гурьбой,
   То играют, то поют,
   То уж в запуски бегут…
 
Я беру с собой плетёную сумочку. В ней испечённое вчера вместе с мамой печенье, «гусиные лапки» и каштаны, обёрнутые в разноцветную фольгу: хочется раздать приятные мелочи новым друзьям.
Приосанившийся дед ведёт меня за руку, мы воодушевлённо фантазируем, как пройдёт мой сегодняшний день, и назначаем друг другу свидание в шесть вечера.
 
3
В раздевалке людно и тесно. Процедура передачи меня воспитательнице происходит как-то скомканно. Успеваю только чмокнуть деда и тут же теряю его из виду. Меня отвлекает громкий плач: какая-то мама с трудом отцепила от себя (вернее, оторвала вместе с пуговицей пальто) худенького мальчика, и теперь уходит, не оборачиваясь, а он всхлипывает, сидя на скамеечке, и всё не идёт в свою младшую группу. У него выцветшие брови, прозрачные глаза, губы морщатся, как у обиженной уточки. Хочется обогреть его в ладошках, как ту озябшую птичку, что мы с папой спасали зимой в парке.
 
—Не плачь!— говорю я,— она вернётся! — и протягиваю к нему руку, чтобы погладить.
—А ты откуда знаешь?—мальчик хватает мою руку и внезапно впивается в неё мелкими острыми зубками. Вскрикиваю скорее от неожиданности, чем от боли, хотя на коже появляется-таки маленькая алая капелька, как при анализе крови.
Воспитательница с досадливой гримасой шикает на меня:
—Тише! Посмотрите на неё! Только пришла, а уже шумит!
 
Я сбита с толку, но раздумывать некогда: в большой комнате со стенами, разрисованными яркими цветами, над которыми кружат пчёлки, уже ждут столики — по четыре белые тарелки на каждом — завтрак. Издали тарелки кажутся пустыми, но, оказывается, в них что-то есть. Оно называется «манная каша», и его полагается есть ложкой. Пожалуйста! Это я давно умею. Вкус, правда, непонятный, внутри скользкие комочки, и сколько ни зачерпываешь, каши в тарелке почему-то меньше не становится. Какая-то безысходная тоска в этой еде…
 
Наконец, нас выпускают в другую комнату. Здесь полки с игрушками, на полу — железная дорога! Можно сидеть на больших цветных кубиках или качаться на деревянных лошадках и жирафах. Один жираф улыбается мне. У него ярко-жёлтая спинка с узором, славные рожки, и я прошу красивую румяную девочку дать мне немного покататься на нём. Девочка не возражает. Жизнь, кажется, налаживается. А уж когда оказывается, что тут есть живая белка! Она живёт в специальном домике, бегает в колесе, и только дежурные могут её кормить.

4
Потом начинаются занятия. Сначала математика. Это весело. Задания лёгкие. Я, щёлкаю их, как эта самая белка лесные орешки. Воспитательница смотрит на меня одобрительно.
 
Окрылённая успехом, я выбегаю после урока в корридор. Меня окружают несколько ребят. Это подходящий момент! Ищу глазами свою сумочку, чтобы угостить их.
— Мы тебя побьём.
— …Что?
— Что слышишь. Побьём, если будешь всё время отвечать на уроках,— у меня под носом оказывается чей-то не очень чистый кулак.
 
До чего странно… Как это: «побьём»? Почему? Чем им помешали мои ответы? То, что я сейчас услышала, совершено невероятно, необъяснимо. Это не страшно, просто не помещается в моей голове. Это невозможно! Пытаюсь ухватить какой-то проблеск, ускользающий обрывок мысли.
 
…Однажды мы с родителями ходили в театр. Там, под потолком зрительного зала пролетали огромные белые лебеди, запряжённые в сани Снежной королевы, увозившей Кая в своё царство. И когда я уже готова была соскользнуть со своего места вслед за ними, мама тихонько потянула меня за кофточку назад. Обернувшись, я пылко шепнула ей: «Не вмешивайся в мою сказочную жизнь!» Тогда я чувствовала, что взлетаю в волшебный мир. А сейчас — совсем наоборот — я будто проваливаюсь в какую-то изнанку, в зазеркалье. Хочется отшатнуться, зажмуриться, хочется домой!
 
Но я не знаю, где мои куртка и сумочка, не знаю, когда за мной придёт дедушка. И вообще, сейчас будет урок английского.
 
5
К своему ужасу, по-английски я не понимаю ни словечка, не могу ответить ни на один вопрос. Дети здесь занимаются уже давно, а я — никогда не пробовала.
И вдруг меня обжигает мысль: они же все думают, что я испугалась и молчу от страха! Что теперь они всегда смогут указывать мне! Стыдно. Мучительно стыдно. Пусть только будет ещё какой-нибудь урок, и тогда я обязательно отвечу!
 
Но, похоже, на сегодня занятия окончились. Весь «тихий час» мысли продолжают грызть и кусать меня. Это так больно, что я почти не обращаю внимания на то, как грубо хватает за волосы нянечка, помогая причесаться после сна.
 
— Где тут у тебя какая-нибудь ленточка?
— У меня же коса, она не должна была растрепаться…
— «Не должна…»,— ворчит няня, —Все волосы у тебя рассыпались. Не завяжем — так и будешь ходить лахудрой!
Коса, и в самом деле, расплелась, а локон на её конце криво отрезан кем-то вместе с резинкой. Как же я не заметила? Я ведь и не спала вовсе…
 
6
Кое-как сладив с моими волосами, нянечка ведёт нас в туалет. Я уже забегала сюда днём, но тогда здесь было пусто. А сейчас тут вся группа: и девочки, и мальчики… и как теперь? Я в растерянности.
Няня поторапливает. Дети, не смущаясь, присаживаются вдоль стен над дырками в кафельном полу. Стараясь ни на кого не смотреть и накрывшись подолом платья, я притворяюсь, что делаю то же, что и все, но все-таки краем глаза замечаю, как мальчишка напротив меня выписывает струёй вензеля в воздухе. Моё платье в опасности!
— Перестань, пожалуйста! Ты можешь меня облить!
— Конечно, могу! И даже хочу! А вот ты — не можешь! У тебя нечем!!
Дети хохочут. Я, сломя голову, выбегаю из туалета.
 
7
Этот день длится бесконечно. В какой-то момент я слышу, как одна девочка говорит другой:
— Она только пришла, а уже вображает!
— Да, и командует! — соглашается вторая.
«Вот это точно не обо мне»,— радуюсь я. Наверно, ещё кто-то сегодня в первый раз пришёл в садик. Я ведь и не вображаю, и совсем-совсем не командую…» Уже почти без опаски улыбаюсь им. Но они показывают мне язык и отворачиваются.
 
Я никому не нужна. Кажется, и мама, и папа, и бабушка с дедушкой,— забыли обо мне, не придут за мной, что их всех никогда и не было во́все, что теперь всегда будут только эти нарисованные злые пчёлки на стенах, только этот узел в животе, только этот стыд и боя́знь поднять на кого-то глаза, чтобы не обжечься.
Мои страхи подтверждают и дети. Спрашиваю, который сейчас час, и тут же кто-то из них уверенно отвечает, чтобы я зря не беспокоилась: мой дедушка точно за мной не придёт, я останусь жить здесь.
 
8
Больше не подхожу ни к кому. В моей голове вертится всего одна непонятная мне самой фраза: «Я - это я, а они - это они…», будто я отгораживаюсь от окружающего стремительно растущей непреодолимой стеной. Из-за неё, мне ни до кого не дотяну;ться, но ничто не дотя;нется и до меня. А пока остаётся только ёжиться под чужими взглядами.
 
Но вот этот взгляд, как будто дружелюбный. Чей он? Из дальнего угла комнаты на меня глядят две внимательные тёмные бусинки. Белка! Кажется, она махнула мне хвостом, подзывая к себе.
Подхожу поближе к клетке, и белка тут же начинает что-то торопливо шептать мне, цокает, прищёлкивает, резко встряхивая кисточками на ушках и пугливо замолкая, когда ей кажется, что нас подслушивают. Я плохо понимаю по-беличьи, но всё-таки отчётливо разбираю: «Беги-беги-беги…». В подтверждение своих слов белка запрыгивает в колесо и мчится внутри него, быстро перебирая маленькими цепкими лапками под сухое стрекотание спиц. Иногда её заверчивает и переворачивает вниз головой. Наверно, в эти секунды она видит мир таким же опрокинутым, каким сегодня увидела его я.
Спасибо подружка! Ты права: мне нужно бежать отсюда.
 
9
Но я не сбегаю. Потому что… У Колобка это вышло совсем неудачно, с Нильсом был хотя бы его гусь, а Золушкина история вообще не об этом…
 
Наверно, часы уже били условленное время, потому что, когда дедушка находит меня во дворе садика, карета давно превратилась в тыкву. Поднимаю на него невидящий взгляд. Дед даже не пеняет за то, что я сижу на мокром после дождя бортике песочницы, ковыряя холодный песок. Он только крепко обнимает меня.
— Я соскучился, пришёл пораньше. Ничего?
 
Дед пахнет теплом и домом, но у меня нет сил ни поверить, что он здесь, ни обрадоваться, ни заплакать. Согласно киваю и утыкаюсь замёрзшим носом в его рукав.
 
10
Больше я ни за что не соглашусь идти в садик. Ни мамины уговоры, ни истории про новых друзей и интересные занятия, ни папины обещания, что завтра я смогу покормить там белочку не помогут. Садик для меня теперь — это ехидное жужжание за спиной и нестерпимое жжение, как от пчелиного укуса. Я выдумываю, что в садике нет игрушек, что там холодно, и я простужусь; пла́чу, что (и это чистая правда) еда там невкусная, воспитатели кричат, а кто-то стащил мою сумочку с гостинцами. Я только не могу объяснить, что во мне сломалось в этот день и что построилось. Сломалось — кажется, навсегда — доверие к миру, а построилось… Наверно, ступенька к себе?
 
В конце концов, пытаясь объясниться на языке, понятном взрослым, я со слезами заявляю:
— Они (бабушка и дедушка) будут здесь прохлаждаться, а я там — мучиться? — чем совершенно растапливаю бабушкино сердце, и она встаёт на мою защиту:
—Хватит издеваться над ребёнком…
 
И ещё: вместо садика я теперь хочу учить английский!
 
11
Всего один день. Издали он похож на черную дыру или кротовую нору, так плотно сжалось в нём время. Я передумала и перечувствовала тогда больше, чем за всё своё дошкольное детство.
Теперь этот день вспоминается всё чаще. Наверно, потому, что то «сегодня», куда мы все выкатились, оказалось таким же несправедливым, ненадёжным и недобрым. Сегодня ещё больше, чем в детстве, хочется отшатнуться и зажмуриться. Хочется домой.