Алан Александр Милн Мир с честью Перевод с коммент

АЛАН АЛЕКСАНДР МИЛН





МИР С ЧЕСТЬЮ
Расследование войны




6-е издание
(40 000 экз)

(в переводе Анны Ивановой)





ЛОНДОН
1936



Оглавление
Введение: мир с честью
Глава I. Я воюю
Глава II. Все они пацифисты
Глава III. Честь Англии
Глава V. Национальная гордость
Глава VI. Военная конвенция
Глава VII. Тонкая красная линия
Глава VIII. Вперёд, христианские солдаты
Глава IX. Десять миллионов — и сорок
Глава X. «Надеюсь, не слишком пацифистская»
Глава XI. Природа человека
Глава XII. Агрессия и оборона
Глава XIII. Фашистская интерлюдия
Глава XIV. Арбитражный процесс
Глава XV. Заметки для мирной конференции
Глава XVI. Патриотизм и обещания
Глава XVII. Отказ от войны
Глава XVIII. В первую очередь женщины и дети



;
Введение: мир с честью

Мир с честью, каким бы ложным или несправедливым он ни был, доказывает, что фашистский лидер должен найти какой-то выход из той потери индивидуальности, на которую он обрёк свой народ; и, если единственным возможным выходом окажется европейская война, сам фашистский лидер, безусловно, не выживет в этом конфликте. Более того, в интервью он уже признал, что осознаёт возможные риски, поэтому старается держать свои действия под контролем. Именно поэтому, угроза миру, какой бы реальной она ни была — лишь угроза, и приводить её в действие он не посмеет. Главная опасность диктатуры (не только для несчастных её жертв) заключается, как мне думается, в следующем: если диктатор совершает ложный шаг, его гордость должна быть спасена любой ценой за счёт своей страны; тогда как в случае совершения ложного шага не диктатором, а правительством, общество могло бы требовать нового правительства, которое бы отреклось с радостью от действий старого.
Ранее [в прошлых изданиях книги — прим. ред.] я писал, что «угроза санкций, по-видимому, является не более чем быстрым способом гарантировать, что небольшая локальная война перерастёт в мировую войну». Здесь я очевидно имел в виду войну между двумя европейскими нациями. Если угроза или применение санкций предотвратит усугубление абиссинского кризиса, остановит начало европейской войны, каждый пацифист возрадуется, так как это будет в каком-то смысле победа коллективных действий, которая придаст всем нам сил и даст веру в возможность существования Соединённых Штатов Европы, которые в конечном счёте будут заботиться о человечестве, а не о национальности.
23 сентября 1935 года.



Предисловие к первому изданию
 
Я обдумывал написание этой книги в течение многих лет и фактически написал её за двенадцать месяцев с июля 1933 по июль 1934 года. При написании такой книги трудно не увлечься текущими речами и событиями, так или иначе имеющими отношение к теме, но я пытался (хотя и не слишком успешно) избежать отвлечения от современных споров и соблазна слишком актуальных иллюстраций.
Если вы решите, что моя книга устарела, останавливайтесь, не читайте. Я предпочитаю оставить её в том виде, в каком написал, не уродуя её большим количеством сносок.
Добавлю, что много пишу о пацифистах и пацифизме как пурист, много пишу об Англии, хотя шотландцы бы на моём месте писали бы о Великобритании и Северной Ирландии. Это не является чем-то принципиальным, это просто удобство сокращённой формы. Вряд ли такие мелочи могут быть причинами искажения того, о чём я пишу.

Предисловие к четвёртому изданию
Я бы хотел, чтобы это новое издание «Мира с честью» было недорогим изданием, доступным большинству читателей.
Считается, что книга, растиражированная в наиболее подходящий момент, имеет большой шанс на успех. Первое же издание не должно выглядеть слишком дёшево, так как привлекает в первую очередь внимание рецензентов и праздных покупателей, вне зависимости от внутренней ценности самого издания.
Результат, я думаю, оправдал это решение, поскольку я не могу поверить, что она получила бы столько внимания прессы и попала бы в такое количество невероятных изданий, если бы появилась в скромных бумажных обложках.
Однако даже сейчас что-то препятствует выходу дешёвого издания, поэтому к четвёртому изданию я добавляю приложение, в котором я пытаюсь ответить на некоторые принципиальные критические замечания.
Когда «Лондон Меркури» начинает статью словами: «Вот ещё один автор бестселлеров пишет антивоенную книгу», а заканчивает словами: «Счастливый бестселлер, автору которого не нужно беспокоиться о размере налогов»; или когда журнал  «Лайф энд леттерс» (Life and Letters — английский литературный журнал, впервые издававшийся в период с июня 1928 года по апрель 1935 года. (здесь и далее в сносках даются примечания редактора) называет мистера Милна профессиональным юмористом, не давая автору и читателю забыть о моей связи с «Панч» («Punch» — британский еженедельный журнал сатиры и юмора, издававшийся с 1841 по 1992 год и с 1996 по 2002 год.) двадцатилетней давности, я иду дальше, не уделяя этому никакого серьёзного внимания.
Вопросы, требующие разъяснения, за редким исключением, касались частей книги, открытых для критики, что помогло мне понять, какие фрагменты текста нуждаются в дополнительной защите, а иногда и переформулировании. Все необходимые с моей точки зрения замечания и разъяснения размещены мною в Приложении.
Хотелось бы подробнее остановиться на одном общем месте критики в адрес моей книги. Мистер Хью Кингсмилл в «Инглиш Ревью» (English Review — англоязычный литературный журнал, издававшийся в Лондоне с 1908 по 1937 год.) написал:
 «Цель этой книги — убедить человечество в том, что война — это одновременно и зло, и глупость. И вряд ли мистер Милн добьётся удачи там, где даже пророк Толстой потерпел неудачу. Что ж, каждый делает всё, что в его силах. Целью Христа, например, было убедить человечество в истинах христианства, и тот факт, что Он «потерпел неудачу», не может помешать смиренным людям идти своим путём. Целью Галилея было убедить человечество в том, что Земля вращается вокруг Солнца, и он также потерпел неудачу, но его учение до сих пор живо, и каждый школьник знает о нём. Получается, что мир находится в постоянном движении, поэтому сложно согласиться с мистером Милном в том, что любая идея, которую Платону не удалось вбить в голову раннего британца, навсегда выходит за рамки человеческой мысли и не может рассматриваться всерьёз, представляя собой только личное умозаключение автора.
Отвечу так. Я предполагаю, что мы с Толстым (если мне простят это панибратское выражение) обсуждаем одно и то же. Снова и снова в этой книге я подчёркиваю, что говорю о современной войне: о том зле, которого Толстой никогда не знал, против которого он никогда не выступал. Если бы ему удалось увидеть современную войну, он был бы уверен, что безумие и злоба не переживут своего разоблачения.  Но надо понимать, что, к сожалению, у безумия нет пределов. А то, о чём рассуждали писатели других времён, сложно применить к происходящему сейчас. Например, ребёнка в наше время могут сбить на улице, несмотря на то, что его прадед, например, в своё время протестовал против увеличения скорости велосипеда на улице. Борьба между цивилизацией и варварством продолжается в любое время.
Вы спросите, что может сделать один человек? Моралист ответил бы так: человек не может делать меньше, чем он может. Писатель может писать, даже если он не может писать так же хорошо, как Толстой; даже если он всего лишь профессиональный юморист или обычный публицист; даже если, как напоминает ему американский критик, мир, к которому он стремится и ради которого пишет, не предложит ему гонорара за книгу против войны.

Глава I. Я воюю
СТРАНИЦА ВЫРВАНА
…всё, что нам нужно знать об истоках, значении и цели войны, изложено в полной мере в этих ста тридцати четырёх словах; между этими семнадцатью строками запечатлена вся трагедия международной тщетности.

Глава II. Все они пацифисты
Каждый спор между двумя людьми может опуститься или, если хотите, наоборот, подняться до уровня собачьей драки. Особенность собачьего боя между людьми заключается в том, что в момент спора ни один из спорщиков не может определить, где заканчивается один и начинается другой человек. Я слышал, как пацифист спорил с милитаристом, и почва под их ногами менялась так быстро, что в самый жаркий момент столкновения единственное, что, казалось, действительно приводило их в бешенство, был факт, по-видимому, полного согласия друг с другом. Как это ни парадоксально, никто так не стремится к миру, как милитарист и никто так не стремится защищать свою страну, как пацифист.
Я начну с того, что как можно яснее обозначу свою собственную позицию. Я против войны. Однажды в воскресенье жена президента Кулиджа (Кэлвин Кулидж — американский адвокат и политик, занимавший пост 30-го президента Соединённых Штатов с 1923 по 1929 г.) — человека немногословного, спросила, на какую тему проповедовал священник в то утро. Он ответил: «Грех». Ей не терпелось узнать подробности.
Какому ходу мыслей он следовал? В чём заключалось его особое послание прихожанам? Что он там говорил о грехе? «Он был против этого», — коротко сказал президент. Итак, я по тем же причинам против войны. Под этим я подразумеваю, что считаю войну неправильной, как я считаю неправильной жестокость по отношению к детям, как я считаю неправильным рабство и сожжение еретиков, как я считаю неправильной эксплуатацию бедных и развращение невинных.
Я считаю войну неправильным и глупым занятием. Иногда комик в театре делает что-то настолько божественно безответственное и настолько великолепно-глупое, что человек откидывается на спинку стула в беспомощном смехе. Через несколько минут он делает это снова... и потом ещё раз... и ещё. Но постепенно человек перестаёт смеяться. Должно быть, и бог, для которого смерть человека была не большим горем, чем для человека смерть мухи, должно быть, когда-то громко смеялся над изобретением человеком войны... но устал смеяться, а потом пожелал, чтобы эти абсурдные маленькие существа придумали что-нибудь ещё столь же великолепно-комичное. Я считаю войну высшим выражением человеческой порочности и глупости. Бывают моменты, когда я думаю, что детская глупость войны разбивает мне сердце даже больше, чем её порочность.
Если бы все в Европе думали так же, как я, в Европе больше не было бы войн. Если бы несколько важных политических деятелей думали так же, как я: если бы Рамзи Макдональд (Джеймс Рамсей (Рамси) Макдо;нальд — британский политический и государственный деятель, премьер-министр Великобритании — в 1924 и 1929—1935 гг.) был Милном, и Муссолини был бы Милном, и Сталин был бы  Милном, и Гитлер был бы Милном, и любой, кто в любой момент мог бы оказаться во французском кабинете министров, был бы Милном: тогда, какой бы невыносимой ни была перспектива взаимоотношений, они не допустили бы ещё одну войну в Европе. Если бы Бивербрук (Уильям Максуэлл Эйткен, Бивербрук — английский политический деятель, газетный магнат, используя принадлежавшую ему прессу, играл заметную роль в консервативной партии и в политической жизни страны, в 1918 и 1940—1945 гг. входил в правительство.) был бы Милном, и Ротермир (Гарольд Сидни Хермсуорт, Ротермир — один из крупнейших британских медиамагнатов первой половины XX в., основатель «Глазгоу дейли рекорд». «Дейли мирор» и др., контролировал "Дейли мейл" и ряд других влиятельных газет, какое-то время сочувствовал фашистам.) был бы Милном, и владельцы пятидесяти избранных газет в Европе были бы Милнами, в Европе больше не было бы войн. Если бы только папой Римским был Милн, и архиепископом Кентерберийским был Милн, тогда, по крайней мере, возможно, что в Европе больше не было бы войн.
Это не означает, что существует безошибочный план Милна по отмене войны; это простая констатация факта. Война — это нечто такое, чему сам человек способствует, и если всё человечество откажется от неё, то её больше не будет. Равным образом, если бы те конкретные люди, которые говорят от имени инертного большинства или приказывают им высказываться, отказались от войны, войны больше бы не было. Обычно, когда человек, владеющий словом, глубоко переживает по поводу чего бы то ни было, он пытается своими текстами убедить других в правильности своего образа мыслей. В этой книге я пытаюсь убедить других людей относиться к войне так же глубоко, как я сам.
Если книгу прочтут все (что маловероятно), и если она убедит всех, кто её читает (что тоже маловероятно), тогда дело сделано. Войне пришёл конец. Я не могу надеяться на такой немедленный и отрадный для меня ответ, но, по крайней мере, я могу надеяться, что те немногие, кто прочтёт это, убедятся, что я прав, и попытаются убедить других. Именно таким образом идеи распространяются и в конечном счёте влияют на мир. Апостола Павла (с которым, однако, в остальном я себя не сравниваю) не удержало от написания письма нескольким друзьям в Коринфе то, что он не мог предвидеть того дня, когда оно станет первым посланием к коринфянам. (В первом послании к коринфянам апостол Павел занимает примирительную позицию, настаивая на требовании единства во Христе. — прим. ред.) В этот момент, позволю себе представить, как какой-нибудь пожилой государственный деятель начинает проявлять признаки нетерпения, восклицая, к примеру, следующее:
«Но, мой дорогой сэр, что это за замечательная идея, которую вы надеетесь распространить? Кого вы пытаетесь убедить и к чему это всё? За исключением нескольких пожирателей огня (Термин «пожиратели огня» относится к группе экстремистов — прим. ред.) тут и там, мы все с вами согласны. Теперь мы все знаем, на что похожа война, и никто из нас не хочет повторения 1914 г. Вопрос, который волнует нас сейчас, заключается в следующем: как мы собираемся это предотвратить? Если путём ограничения вооружений, то как мы должны обеспечить, чтобы это осуществлялось? Если с помощью пактов и международных договоров, то как мы должны обеспечивать их соблюдение? Мы все знаем, что современная война — это катастрофа, но каким образом мы можем прекратить её?
Вы говорите о папе римском и архиепископе так, как будто хотите обратить их в свою веру. Преобразовать их во что? Вам не кажется, что они осознают ужасы войны? Вам не кажется, что они так же страстно стремятся к миру, как и вы? Как и все мы? Говорите нам, что делать, а не что думать. Мы всё обдумали; мы все единодушны в том, чего мы хотим — мира; и теперь проблема, стоящая перед нами, заключается только в том, как его достичь.
Я изобразил этого воображаемого спорщика в виде пожилого государственного деятеля, но его образ мыслей характерен для людей разного возраста и разных профессий, демонстрирующий набирающее популярность, но ошибочное убеждение в том, что «сегодня мы все — пацифисты».
Это не так.
Представим на мгновение этого пожилого государственного деятеля, привыкшего на протяжении веков думать о войне как об инструменте политики, но вдруг внезапно увидевшего фатальность этого инструмента и для себя самого, и для врага, и для цивилизации в целом. Он с тревогой начинает думать о том, как сделать из этого хорошо известного, испытанного инструмента что-то менее саморазрушительное. Это, как если бы мать увидела, что её дети играют с живой бомбой, и вместо того, чтобы отобрать её у них, ласково сказала бы: «Было бы приятнее с вашим настоящим мячом, не так ли, дорогие? Но пока я не нашла Ваш настоящий мяч, продолжайте играть бомбой.» Люди не ведут себя так в обычной жизни.
Когда человек понимает, что в стакане вместо тоника яд, он выплёскивает его. Давайте представим, что все мы — пацифисты, знающие, что война — это яд. В таком случае мы не должны пробовать его на язык и смаковать вкус, думая, как улучшить ситуацию. Необходимо незамедлительно вылить его. Именно поэтому я хочу, чтобы все думали так же, как и я, что война — это не сильное, неприятное на вкус лекарство (довольно распространённое ошибочное мнение), а яд. Именно поэтому я пишу эту книгу.
Должен, к сожалению, констатировать, что самые добрые, мудрые и великие люди думают иначе. Премьер-министр (Имеется в виду Д. Р. Макдональд.) и сэр Джон Саймон (В 1931—1935 гг. министр иностранных дел в правительстве Макдональда.) считают, что современная война губительна; я же думаю, что война неправильна. Папа Римский и архиепископ Кентерберийский считают, что современная война ужасна; а я думаю, что война неправильна. Лорд Бивербрук и лорд Ротермир считают, что современная война ложится слишком тяжёлым бременем на налогоплательщиков; а я думаю, что война неправильна. Короче говоря, я думаю, что война — это плохо, а все эти джентльмены и миллионы таких, как они, думают, что война сейчас — это очень даже хорошо.
Можно сказать, что, поскольку мы все хотим положить конец войне, не имеет большого значения, что мы осуждаем её в разной степени и руководствуясь разным мотивами.
Теперь практически уже все иллюзии утрачены. Никто не сомневается, что война не является ни естественной, ни прекрасной, и что победитель страдает от неё наравне с побеждённым и при этом нет никакого способа положить этому конец. Так что же делать? Ничего, кроме как убедиться, что ты так же хорошо подготовлен к следующей войне, как и твой сосед; ничего: кроме как молиться, чтобы ты покончил с таким глупым миром до того, как ад снова разверзнется. Но на самом деле всё не так безнадежно. Величайшие умы, возможно, и работали над этим, но не слишком целеустремлённо. Они не были настроены на мир; они просто исследовали пути к Миру с честью, Миру с безопасностью, Миру с — чем угодно.
Если мужчина, его жена, повар и горничная полны решимости иметь в доме холодильник, то очень скоро холодильник в доме появится. Но если муж хочет холодильник и считает, что купить его надо на карманные деньги жены; и если жена хочет холодильник, но считает, что позволить себе эту покупку они смогут только в случае, если муж бросит курить; и если повар хочет холодильник, но не видит для него другого места, кроме кладовой, и горничная хочет холодильник, но не видит для этого другого места, кроме кухни; тогда, пройдут годы, а холодильник так и не появится в доме. Но в этом случае ошибочным будет вывод, что холодильники недоступны… И если бы по прошествии лет выяснилось, что на самом деле холодильники ничего не стоят и не занимают места, эта затянувшаяся домашняя дискуссия о месте и цене показалась бы несколько ироничной.
Также и тому, кто считает, что без отмены войны не может быть ни Чести, ни безопасности, затянувшиеся национальные дискуссии о мире с честью и мире с безопасностью также кажутся несколько ироничными.

Глава III. Честь Англии
Одна из трудностей ясного мышления заключается в том, что почти невозможно не облекать наши идеи в слова, а слова, в свою очередь, уже связаны с определёнными ассоциациями нашего прошлого опыта, в результате чего наши мысли уже имеют определённое направление ещё до того, как мы начинаем следовать им. К тому же, слово может иметь не одно значение, и наше употребление его в каком-то определённом смысле может трактоваться читателем и иначе. Например, словосочетание «человеческая природа»  может означать как «животную природу» (инстинкт к жизни), так и «духовную природу человека» (инстинкт к Богу). Для тех, кто не ценит нюансов, утверждение, столь часто звучащее в контексте «апологии войны» будет звучать как «Вы не можете изменить природу человека», в смысле, что пытаться её изменить это почти что кощунство, тогда как на самом деле вся человеческая жизнь является или должна быть попыткой духовных изменений, то есть природа человека как раз заключена в необходимости преодоления своей животной природы.
То же самое и со словом «драка», которое может означать всё, что угодно, от рукопашной схватки с ненавистным противником до принятия смерти от отравляющего газа на расстоянии семидесяти миль <…> То же и со словом «честь»…
В довоенные дни, когда было принято высмеивать некоторых миролюбиво настроенных людей как партию мира любой ценой, с гордостью подчёркивалось, да и до сих пор подчёркивается, что единственный мир, о котором патриот может думать без отвращения, — это мир с честью.
Как благородно звучит. Все самые высокие ассоциации, связанные со словом «честь», проносятся в нашем сознании. Может ли благородный человек согласиться на меньшее ради своей уважаемой страны? Мы люди чести! Честь Англии поставлена на карту! К оружию!
Давайте тогда рассмотрим, что имеет в виду нация, когда говорит о своей чести.
«Что содержится в этом слове честь?» — спросил Фальстаф (Фальстаф — один из самых популярных комических персонажей Шекспира, шут, обжора и бездельник.). Что это за штука такая, честь? Воздух… Но это скорее мнение, чем определение. Честь, говорится в словаре, это тонкое чувство и строгая приверженность тому, что является должным и праведным. Вордсворт (Уильям Вордсворт (1770— 1850) — английский поэт-романтик, основной автор сборника «Лирические баллады», условно относимый к т. н. «озёрной школе».) называет это тончайшим чувством справедливости, которое ограничивает человеческий разум определёнными рамками. Всё это очень хорошо; но когда Лавлейс (Ричард Лавлейс 1617—1657) — английский поэт  — представитель поэтической школы «поэтов-кавалеров», участник Английской гражданской войны.) заявляет, что он не мог бы так сильно любить Алтею (Личность Алтеи неизвестна. Возможно, она даже была плодом воображения Лавлейса. Однако данные свидетельствуют о том, что это была женщина по имени Люси Сачеверелл.),  не люби он чести больше; или когда любой герой в любой мелодраме кричит: «Лучше смерть, чем бесчестие!» — тогда они, кажется, придают слову духовный подтекст, выводя за рамки всем известного определения это понятие.
Я бы предпочёл намеренно с ошибкой процитировать другого поэта и сказать, что:
Действуя по закону, мы живём без страха,
И, поскольку право есть право, следовать праву
Было честью в презрении к последствиям.
 (Из стихотворения А. Теннисона «Энона». Оригинал у А. Милна: Acting the law we live by without fear,/And, because right is right, to follow right/Were honour (у Теннисона wisdom — мудрость — прим. ред.) in the scorn of consequence.)
На самом деле благородный человек — это тот, кто носит в своём сердце некий идеал истины, справедливости, красоты, и ценит его выше всех мирских благ и не сдастся даже самой Смерти.
Стивенсон (Ро;берт Лью;ис Сти;венсон (1850—1894) — шотландский писатель и поэт, автор приключенческих романов и повестей, крупнейший представитель неоромантизма.) говорит о «смертельном риске» как о пробном камне благородной профессии; и под этим он подразумевает ни  больше ни меньше, чем то, что благородства недостаёт, если не предоставляется возможность «следовать правде, пренебрегая последствиями». То есть благородный человек должен быть готов скорее претерпеть всё, чем солгать истине внутри себя. Лучше смерть, чем бесчестие.
Но что такое честь нации? Просто воздух.
У нации нет чести. Ни одна нация добровольно не идёт на «смертельный риск». Ни одна нация не терпит всего, лишь бы не лгать истине. Ни одна нация не проявляет строгой приверженности тому, что является должным и праведным. Ни одна нация не следует праву, пренебрегая последствиями.
Ибо у нации есть только один закон: закон самосохранения и собственной выгоды. Нация признаёт только одного Бога: саму себя.
Это не помешало нациям громогласно заявлять о своей чести и не помешало им начать войну в защиту своей чести. Мошенники, пользующиеся доверием, также громко заявляют о своей чести и доказывают это, убегая, как только у них появляются деньги. Итак, когда нация сражается, защищая свою честь, она доказывает свою честь, упоминая имя Бога всуе, поклоняясь ложным богам и истуканам, нарушая субботу, воруя, убивая, способствуя прелюбодеянию, лжесвидетельствуя и возжелав железных месторождений своего соседа: таким образом, избавляясь от девяти из десяти заповедей.
Теперь в этом нет ничего удивительного. Если нация не признаёт никакого закона, кроме закона саморазвития; если она считает своим высшим долгом сохранение и, по возможности, приумножение своей государственности, тогда мораль и справедливость не могут иметь для неё никакого значения. Позже мы, возможно, подумаем, стоит ли защищать, обожествлять, оберегать корпоративную организацию, которая почти неизбежно в силу своего собственного учредительного договора вынуждена нарушать все порядочные инстинкты своих членов; но на данный момент меня интересует только этот факт. Нация, не преследующая более высокой цели, чем собственное существование, не имеет чести, которую нужно защищать. Ей нечего защищать, кроме самой себя.
Пусть будет ясно, что, когда я говорю «честь», я имею в виду эту внутреннюю крепость души. Я не имею в виду престиж или ту искусственную гордость, ради которой люди чести приносили кровавые жертвы во времена дуэлей. Эта гордость, этот престиж получают свою подпитку извне, и только извне им можно нанести вред. Но честь живёт внутри, и только её хранитель может нанести ей вред. Если бы нация заботилась о своей чести, она была бы обеспокоена чем-то, находящимся в её собственном ведении, что ни одна другая нация не могла бы оспорить; но если нация заботится о своём престиже, тогда она обеспокоена чем-то, находящимся в ведении других наций. Война может быть необходима для престижа, но никогда для чести.
Я уже говорил, что нация демонстрирует отсутствие у себя чести, что она не пойдёт на «смертельный риск» ради идеала, как поступил бы благородный человек. Почти в тот момент, когда я писал эти слова, моя страна решила проиллюстрировать их для меня. Было объявлено (соответственно, примерно в День перемирия), что вместо двух 8-тонных крейсеров, которые должны были быть заложены, теперь будут построены два 10-тонных крейсера, чтобы соответствовать военно-морским программам Америки и Японии. Думаю, стоит уделить этому внимание.
Мы в мире с Америкой. Мы в мире с Японией. Эти две страны были нашими союзниками в последней войне. Немыслимо, чтобы мы когда-либо вступили в войну с Америкой. Я полагаю, вполне возможно, что в будущем мы вступим в войну с нашим союзником Японией. У крейсера короткий срок службы, он достаточно быстро устаревает. Предположительно, мы могли бы вступить в войну с нашим союзником Японией, в течение срока службы этих двух крейсеров. Предположительно, война может быть проиграна из-за отсутствия двух крейсеров. Предположительно, война может быть проиграна не из-за отсутствия двух крейсеров, а из-за небольшого дефицита в тоннаже двух крейсеров. Всё это легко можно себе представить.
Какова же вероятность того, что все эти вполне мыслимые события произойдут последовательно? Какова вероятность того, что война между двумя союзниками будет вестись в течение срока службы двух крейсеров и будет проиграна одним из них из-за небольшого дефицита тоннажа этих двух крейсеров? Один к ста? Один к тысяче? Один к миллиону? Каждый из нас назовёт свою цифру. Но согласимся, что риск того, что это произойдёт, крайне мал. Что ж, Англия постоянно заявляет, что перед ней идеал мира; идеал, который, по мнению её правительства, должен быть достигнут путём ограничения вооружений. И все же она не пойдёт даже на этот презренный «смертельный риск», чтобы сделать шаг навстречу идеалу.
Или ещё.
Несколько месяцев назад Китай и Япония находились в состоянии войны. Англия в Женеве публично осудила войну, но в то же время английские граждане были заняты экспортом оружия обеим воюющим сторонам. Предположим, у Англии было нарушено чувство юмора, а не чувство чести. Она благородно ввела эмбарго на экспорт оружия, как яркий пример самопожертвования во имя мира для других стран, но когда другие страны её примеру не последовали, она поспешно сняла эмбарго. Английских граждан поощряли продолжать экспорт оружия обоим участникам войны, которую сама страна осудила.
Разве так ведут себя порядочные люди? Порядочный человек, у которого денег больше, чем ему нужно, не отказывается помогать бедным, потому что есть шанс из тысячи к одному (а он, конечно, есть), что однажды он сам может обнищать. Человек не станет воздерживаться от торговли опиумом только потому, что его конкуренты по бизнесу также воздерживаются. Но, рассмотрев два приведённых выше примера действий нации, мы понимаем, что использовать понятие «честь» по отношению к Англии было бы почти неделикатностью.
Вопросы политики не предполагают пренебрежение последствиями, преданность идее или тонкое чувство справедливости. Фраза «Право есть право и следует праву» (Это вольное переложение фразы английского поэта Альфреда Теннисона.) нелепа, если рассматривать её в связи с Англией и Аль Капоне; с Америкой и с Горацио Боттомли (Г. Боттомли (1860—1933) — английский финансист, журналист, редактор, владелец газеты, мошенник и член парламента. Он наиболее известен как редактор популярного журнала John Bull и своим националистическим красноречием во время Первой мировой войны.); с Францией, Германией и лидером «Чёрной руки» («Чёрная рука» — южнославянская тайная националистическая организация.). Подобно этим людям, нации делают всё только ради собственной выгоды.
Честь Англии! Патриоту хотелось бы думать, что это что-то значит. Но необходимо понимать, что это значит ровно столько же, сколько честь Франции, Германии и Италии, а это — ровным счётом ничего. За границей нас называют Вероломным Альбионом. Мы можем возразить, что эта исключительная традиция вероломства является чудовищно несправедливым изобретением ревнивых конкурентов. В некотором смысле так оно и есть. Тем не менее, можно отметить, что благородные люди, как бы им ни завидовали, не известны своим соседям как Вероломный Генрих или Вероломный Джон.
Но если бы в банде мошенников был один, чуть менее закоренелый, чем остальные, который объявлял бы перед каждой операцией, что, хотя он и внесёт свой вклад, но совесть не позволит ему взять больше, чем просто следует оставить на память, то есть несколько осколков стекла, и неизменно бы оказывалось, что все бриллианты сходят ему с рук, мы можем понять, какое значение для его совершенно развращённых товарищей приобрела бы его такая эффектная поза. В своих кругах его фигура была бы известна, возможно, его бы называли каким-нибудь Вероломным Томасом или как-то ещё более романтично.
Стоит помнить, что в вопросах чести мы ничем не лучше наших соседей и стоит признать тот факт, что они думают о нас не более высоко, чем мы думаем о них. Ибо простая истина заключается в том, что ни одна нация не доверяет другой нации. Ни одна нация не верит в добрую волю другой нации. Ни одна нация не может дать своё честное слово другой нации, потому что ни у одной нации нет слова чести, которое можно было бы дать. Для нации так же бессмысленно говорить о своей чести, как говорить о своей чести и для микроба холеры.

Глава IV. Национальный престиж
Поскольку мы не можем использовать слово «честь» в связи с национальной политикой, заменим его словом «престиж», но не в изначальном смысле этого слова, когда под престижем подразумевается «иллюзия» или «самозванство», и понимая, что национальный престиж — это, действительно, не более чем это. Но здесь я намеренно хочу использовать слово «престиж» в значении «репутация»… Что же это за репутация, которая так дорога патриоту?
Политики, мыслящие как имперцы, привыкли говорить, что «если Англия потеряет свои колонии» или, как их сейчас называют, свои заморские владения, она «быстро опустится до уровня пятиразрядной державы», только почему это произойдёт, я никогда не понимал. На данный момент у Германии нет колоний, но она по-прежнему производит впечатление не только могущественной страны, но и страны, которой очень боятся. Италия, казалось бы, не получает серьёзной моральной или материальной поддержки от Триполи или Сомали, однако, имея население меньше, чем в Англии, её уровень на Европейской арене не ниже, чем у других стран. Даже без своих колоний Англия превосходила бы большинство стран по численности, природным преимуществам и материальному богатству; тем не менее считается, что она бы неизбежно потеряла свой статус без своих колоний. Почему?
Как я уже сказал, я не знаю почему. Я подозреваю некоторое преувеличение. Вероятно, всё, что оратор намеревается сказать, это то, что без своих колоний Англия не была бы такой могущественной, какой она является сейчас. Но во всех публичных или частных спорах, которые я слышал, это имеет значение; во всех сотнях случаев, когда объявлялся этот условный крах Англии, всегда использовалась фраза «пятиразрядная держава» — никогда «пятиразрядная страна», никогда даже «пятиразрядная нация».
В кои-то веки давайте используем правильное и наиболее показательное слово.
Мы свободно говорим об Англии, о «нашей стране»: Англия, со всеми недостатками, я всё еще люблю тебя — Моя страна, это из-за тебя — Обычаи страны — Моя страна, правильная или неправильная — Англия, моя Англия — Песни страны и законы страны.
В одном случае мы имеем в виду всю Англию, которая выросла в наших сердцах с детства. В другом — мы имеем в виду только Уайтхолл (Это улица и район в Вестминстере, в центре Лондона.) или что-то не больше Англии, представленное, например, исключительно Вулвичским Арсеналом (Вулвичский Арсенал — знаменитый арсенал в Англии, в котором сосредоточена вся деятельность артиллерии по учёной и технической части, служащий для удовлетворения потребностей вооружения армии и флота.).
 Теперь необходимо, чтобы мы держали эти Англии в нашем сознании раздельно, чтобы, говоря об одной из них, мы подсознательно не думали о других. Ассоциативные воспоминания, связанные со словом «Англия» (или со словом «страна», означающим Англию) так же опасны для ясного мышления, как и ассоциативные воспоминания, связанные со словом «честь». Давайте тогда различать эти три Англии: Англию-страну, Англию-нацию и Англию-власть.
Что такое Великая держава? По этому поводу не может быть никаких споров. Державы считаются великими или малыми в зависимости от их способности к войне.
Итак, когда патриот кричит, что престиж Англии в опасности, он имеет в виду, что репутация Англии как Великой державы находится в опасности; под этим он подразумевает только одно: что репутация Англии как боеспособной страны находится в опасности.
Англичане гордятся репутацией своей страны. Им нравится думать, что у неё репутация свободы мысли и слова, что очень дорого большинству из них. У неё репутация чистоты её правосудия, и это также дорого англичанам. У неё репутация, хотя, возможно, лишь сравнительная, неподкупности её чиновников. У неё репутация вдохновительницы великой литературы; репутация воспитательницы юмора, упрямства и радостного принятия неудач.
В международных делах, когда Англия играет свою роль Великой державы, ни одна из этих репутаций не подвергается опасности и не нуждается в защите оружием. Под угрозой находится просто её репутация воюющей стороны — её престиж как воюющей нации, преисполненной решимости «не терпеть глупостей» (даже если это означает гибель десяти миллионов человек) со стороны любой другой нации.
Давайте чётко запомним этот факт. Патриот, используя слово «честь» или «престиж», имеет в виду репутацию своей страны, добивающейся того, чего она хочет, или защищающей то, что у неё есть, силой оружия.
Отметим один интересный факт, касающийся национального престижа. Престиж державы, как это ни парадоксально, может пострадать не от рук заведомо более могущественной державы, а, наоборот, со стороны заведомо меньшей державы. Если бы, например, испанская толпа напала на британское посольство в Мадриде, британский патриот почувствовал бы, что национальный престиж может быть поддержан только немедленным вооружённым вторжением в Испанию. Но если бы аналогичное нападение было совершено на британское посольство в Париже, вооружённое вторжение во Францию показалось бы менее необходимым для престижа Англии, пропорционально его большей опасности. И, очевидно, если бы испанское посольство подверглось нападению лондонской толпы, даже самый гордый испанский патриот не счёл бы необходимым для защиты чести его страны немедленное вторжение в Англию.
Действительно, небольшая держава иногда бросает вызов Великой державе (как в случаях с Сербией, Бельгией и Бурскими республиками), но почти неизбежно обнаруживается, что за этой маленькой державой стоит либо уверенность в помощи от какой-либо другой (Великой) державы, либо уверенность в своих скрытых ресурсах. Ни одна нация не вступает в войну — то есть не защищает свой престиж — с очевидной вероятностью поражения; это только во времена дуэлей люди шли почти на верную смерть, защищая то, что они считали своей честью.
Таким образом, престиж — это репутация воинственности. Я бы мог назвать это репутацией боеспособности, но на самом деле способности к войне недостаточно. Также должна быть «воля к войне». Потенциально Америка всегда обладала величайшим военным потенциалом в мире, но знаменитое заявление её президента в 1915 г. о том, что она слишком горда, чтобы воевать, принесло ей только презрение других наций. Америке не угрожала опасность со стороны Германии; никогда не могла угрожать опасность со стороны Германии; она бы присоединилась к союзникам только в случае полной уверенности, что присоединяется к стороне победителей. Скорее даже так: престиж требовал, чтобы она присоединилась к стороне победителей. Отдельный человек может быть слишком горд, чтобы сражаться; слишком горд, чтобы ответить на оскорбление нижестоящего. Но нациям не свойственна такого рода гордость.
Подведём итоги.
Когда нация говорит о своей чести, это означает её престиж. Национальный престиж — это репутация, связанная с волей к войне. Таким образом, честь нации измеряется готовностью нации применять силу для поддержания своей репутации как пользователя силы. Если бы можно было представить, что игра в тиддлвинкс (Тиддлвинкс  — английский вариант игры в домино.) приобретает первостепенное значение в глазах государственных деятелей, и, если бы какой-нибудь невинный дикарь спросил, почему тиддлвинкс так важен для европейцев, ответом было бы, что только благодаря мастерству игры в тиддлвинкс страна может сохранить свою репутацию страны, искусной в тиддлвинксе. Такой ответ мог бы немного позабавить дикаря.
Глава V. Национальная гордость
На этом этапе я предполагаю дальнейшие признаки нетерпения со стороны высокостоящего государственного деятеля.
Он говорит:
Я внимательно следил за вашей аргументацией. Насколько я понимаю, вы предположили, что, когда нация говорит о своей чести, это означает не больше, чем её престиж; и что, когда она говорит о своем престиже, это означает не больше, чем её военную репутацию; откуда следует, что, если только воинственность не является благородной целью сама по себе (что осмелился бы предположить только самый убеждённый милитарист), честь и престиж — иллюзорные слова, используемые нациями в общении друг с другом. Но даже если с этим согласиться, имеет ли это какую-либо ценность, кроме предположения, что войны ведутся только в защиту чести страны или для утверждения её престижа? Не является ли это скорее фактом, что почти все войны имеют материальный мотив? Целью войны является экономическое преимущество: приобретение или оборона территории, устранение тарифных барьеров, уступка прав на торговлю, открытие гаваней и водных путей. В таком случае вы разве можете отменить войну, просто доказав, что духовный мотив не имеет ничего ценного?
Итак, целью войны обычно является экономическое преимущество. Однако существует заметная разница между ультиматумом и сражением. Любая война несомненно имеет неприкрытый экономический мотив в сознании государственных деятелей, которые её объявляют; но войны ведутся не государственными деятелями. В них участвуют простые люди. Прежде чем простые люди бросятся защищать свою страну (останавливаясь на мгновение в почтовом отделении, чтобы спеть «Боже, храни короля»), они должны быть эмоционально взбудоражены. Без сомнения, новость о том, что в торговом центре был обронен миллион золотых монет, эмоционально взбудоражила бы почти любого и заставила бы его поспешить на место действия. Но экономический мотив войны не так прост. Если бы обычный человек полностью понимал и обдумывал конкретные экономические мотивы ультиматума, он бы был абсолютно уверен в одном: как бы ни была велика выгода от войны какой-либо группы политиков, финансистов, промышленных магнатов или королей вооружения, сам он в этом деле никаких выгод получить не может. Например, сейчас он получает 5 фунтов стерлингов в неделю; и если он переживёт войну (что сомнительно) и обнаружит, что его всё еще ждёт работа (что маловероятно), тогда, несмотря на то, что он своим участием в войне добавил к Империи 1 000 000 квадратных миль и двадцать нефтяных месторождений, в конце войны он будет по-прежнему получать лишь свои 5 фунтов в неделю и платить за это вдвое больше налогов.
Поэтому, с одной стороны, да, войны могут объявляться по экономическим причинам, но, с другой стороны, добровольцы сражаются в них по сентиментальным соображениям. Призыв молодёжи к войне будет произнесён не главой государства, а королём, а через него Страной.  И даже в таком случае никто не отважится сказать молодому добровольцу, что он нужен своему королю и стране только для того, чтобы сделать определённый уголок мира безопасным для спекулянтов. Но объявляются ли войны вообще исключительно по экономическим причинам? И разве глава государства тоже не подвержен сентиментальным порывам? Если бы его мотивы были чисто экономическими, можно ли было ожидать, что он составит балансовый отчёт, прежде чем выдвинет свой ультиматум; принимая во внимание, с точки зрения кредита, стоимость нефтяных месторождений, золотых приисков, железных рудников или чего бы то ни было, за чем он следил; и, на стороне дебета — вероятная продолжительность войны, предполагаемые затраты в день, предполагаемое количество жертв (и, как следствие, стоимость пенсий), износ запасов, страхование от поражения, ущерб, причинённый самолетами, и так далее. Но глава государства не приводит такого баланса. Вступая в спор о войне, один из спорщиков рано или поздно проведёт аналогию с дуэлью. Итак, мы начали сравнивать мотив войны с мотивом дуэли, и поэтому было бы неплохо довести эту аналогию до конца.
Двадцать лет назад часто проводилось сравнение между частной войной и войной международной. «Подумайте, — гласил аргумент пацифиста, —  какой нелепой, должно быть, казалась когда-то идея отмены дуэлей — такой же нелепой, какой кажется сейчас идея отмены войны. Но мир прогрессирует; и если мы избавились от одного, почему бы нам не избавиться от другого?»  На что следовал неизбежный милитаристский ответ: «Мы избавились от дуэлей, потому что у нас была верховная власть, которая могла призвать дуэлянтов к ответу; но невозможно создать верховную власть, которая могла бы призвать к ответу нации». С тех пор прошло время, Лига Наций была не только задумана, но и появилась на свет, неуверенно ожидая своего будущего.
И всё же спор остаётся. И аргумент «поскольку национальное законодательство обязывает отказаться от дуэлей, следовательно, международное право могло бы обязать отказаться от войны» сменяется другим: «поскольку мы переросли одну конвенцию, есть ли какая-либо причина, по которой мы не должны перерасти другую?»
Правда заключается в том, что если я буду драться на дуэли с человеком, который оскорбил меня, меня посадят в тюрьму, и что если я убью его, меня повесят; и что, как бы сильно я ни хотел сразиться с ним, неизбежность тюремного заключения и вероятность того, что один из нас лишится жизни, помешает мне бросить ему вызов.
Но более глубокая истина заключается и в том, что я больше не хочу с ним драться. И причина, по которой я не хочу с ним драться, заключается не в том, что я боюсь последствий, а в том, что сама идея борьбы теперь кажется нелепой. Конвенция о дуэлях, по сути, прекратила своё существование. Есть ли необходимость в продолжении военной конвенции? Мы переросли одну конвенцию, почему бы нам не перерасти другую?
По этой причине всегда есть промежуточный период, когда идея недостаточно сильна, чтобы расцвести сама по себе, но нуждается в защите; точно так же, как молодая трава нуждается в защите в промежутке между моментом, когда она посеяна, и моментом, когда она укореняется. В случае дуэли такая защита была предоставлена Законом, и в соответствии с Законом идея о том, что частная война была неправильной и глупой, приобрела свою нынешнюю силу.
Но в случае международной войны мы снова возвращаемся к старой проблеме. Каким законом и какими санкциями мы можем защитить идею мира до тех пор, пока она настолько прочно не укоренится в умах народов, что международная война покажется одновременно и злой, и нелепой?
Пожилой государственный деятель приводит пример. Многие из нас ненавидят «давать чаевые», но тщетно борются с этой условностью. Но если бы чаевые были объявлены незаконными и наказуемыми, то через поколение или два мысль о чаевых казалась бы такой же нелепой, какой сейчас кажется дуэль, и на закон против этого никогда не пришлось бы ссылаться. И всё же без первоначальной помощи Закона мы беспомощны.
Давайте рассмотрим этот аргумент и аналогию.
Это правда, что мы все хотели бы отменить чаевые, чаевые за выпивку. Это правда, что без помощи закона мы вряд ли сможем это отменить. Это правда, что, если бы чаевые были объявлены уголовным преступлением, привычка к ним исчезла бы, и через очень короткое время мы бы задались вопросом, существовала ли она вообще. Можно утверждать, что всё это в равной степени относится и к военной привычке. Но вся ли это правда? Что именно представляет собой «помощь закона»? Как на самом деле функционирует Закон?
Закон издаётся и применяется правительством. Теоретически правительство является голосом нации. Когда Закон гласит «Ты не должен давать чаевые», тогда, теоретически, сорок миллионов англичан говорят: «Мы не будем давать чаевые». Если такого закона нет, то любой человек может сказать это сам за себя, когда ему заблагорассудится. Любая группа из дюжины мужчин может назвать себя Лигой борьбы с чаевыми и обязаться отказаться от чаевых. Но очевидно, что они пострадают за эту свою инициативу. Но если бы у Лиги было не двенадцать, а двенадцать миллионов членов, тогда вероятнее всего никто бы не пострадал.
К сожалению, двенадцать миллионов человек не могут собраться в одной комнате и договориться о чём-либо, как бы сильно они ни придерживались одного мнения. Если бы взрослое население Англии могло собраться в Альберт-холле и проголосовать против чаевых и (что вполне вероятно) было бы принято единогласно, то чаевые в Англии были бы отменены без помощи закона. Поскольку это невозможно, Закон (если бы он был принят) взял бы на себя функцию этого единогласного собрания. Содействие Закону заключалось бы не столько в наложении наказаний на тех, кто предавал бы Дело, то есть нарушал бы Закон, сколько в официальном объявлении всей стране о том, что Дело существует. И вот именно из-за отсутствия этого официального заявления Дело (будь то отмена дуэли или чаевых) не может продвигаться вперёд; каждый человек не может быть уверен в поддержке большинства своих собратьев. Сейчас мир в Европе находится в руках полудюжины наций. Каждая из этих наций может быть представлена, да и представлена отдельным человеком.

Глава VI. Военная конвенция
Война является «традиционным применением силы» в достижении цели. Принято считать, что пацифист — бесхарактерное существо, возражающее против любого насилия. И почему-то именно его принято спрашивать, что бы он сделал, если бы один из вторгшихся в Англию солдат попытался изнасиловать его мать. Почему-то считается, что интервенты испытывают какое-то особое влечение (с моей точки зрения, довольно удивительное) к пожилым матерям своих врагов. Я также не очень понимаю, как в похожих обстоятельствах сам милитарист смог бы защитить от насилия свою собственную мать, и каким образом в разгар военных действий он смог бы оказаться рядом с ней, чтобы предотвратить насилие. Кроме того, я совсем не понимаю, почему подобный вопрос принято задавать пацифисту.
Могу лишь предположить, что поскольку факты изнасилования, отрицательно характеризующие интервентов, являются неотъемлемой частью любой войны, именно стороннику войны, принимающему безропотно перспективу возможного насилия, а не пацифисту, стоит задавать подобные вопросы, причём не формально, а именно с неподдельным интересом.
Но если всё-таки предположить, что провоенный патриот проводит различие между своей собственной матерью и другими потенциально возможными жертвами насилия, его принятие подобных перспектив носит лишь общий и патриотический характер. И стоит предположить, что если он посмотрит на последствия военных действий как обычный человек, а не как общественный деятель, то возможно и сам попытается предотвратить катастрофу войны, и в таком случае хотя бы один пацифист будет аплодировать ему.
Представьте себе следующую картину. Живёт на свете счастливый человек. У него есть свой собственный сад, которым он наслаждается в любое время года. Больше всего хозяин сада любит начало мая, потому что именно в мае в его саду появляются тюльпаны — главная его гордость. Всю зиму он живёт ради красоты, которая приходит к нему поздней весной, ждёт, когда появятся первые неохотно распускающиеся листочки. В первые весенние дни он наблюдает, как клумба и бордюр медленно начинают обретать форму и говорит себе, что очень скоро его сад наполнится цветами, и он вновь испытает счастье, наблюдая упорядоченное буйство красок...
Но вот одним апрельским днём в его саду появляется незваный гость, ненавидящий сады (или владельца сада; или, возможно, просто всё красивое), начинает срезать головки ещё не раскрывшихся тюльпанов, а хозяин наблюдает за происходящим, лёжа в кресле (в приятный и тёплый день), цепенея от ужаса и не зная, что ему делать.
Так что же ему делать? Давайте рассмотрим возможные варианты его поведения.
Заняв миролюбивую позицию, он может подставить и другую щеку незваному гостю, объяснив самому себе, что чужак, очевидно, несчастен, и неприлично прерывать его теперь, когда бедняге наконец удалось найти подходящий способ развлечься. Хозяин сада может также сказать: «Извините, сэр, но сзади есть ещё несколько тюльпанов. Вы их пропустили, они по-прежнему высоко держат головы. Он также может предложить чужаку и альпинарий как выгодную площадку для действий.
Или, будучи человеком логического склада ума, понимая, что сила — не аргумент, он может, воспользовавшись доводами разума, например, предложить: «Давайте, мой дорогой сэр, обсудим происходящее. Здесь, с одной стороны, я, несомненный владелец всех этих тюльпанов (я могу даже предоставить Вам квитанцию на луковицы, из которых они выросли), с другой стороны, Вы, несомненный обладатель сильной руки и прекрасной малаккской (Малаккская трость — в военных традициях Пакистана командирская дубинка из малаккского тростника (ротанга) трости...» И с каждым новым витком их диалога или спора очередная дюжина тюльпанов будет терять головы…
Или, будучи нравственным законопослушным гражданином, убеждённым в том, что дело государства — следить за тем, чтобы между отдельными людьми торжествовала справедливость, представим, что хозяин спешит в дом и звонит деревенскому полицейскому. Вероятно, злоумышленник уйдёт из сада намного раньше, чем полицейский приедет по вызову, и тогда владелец сада, воспользовавшись услугами закона, подаст в суд на своего врага, требуя возмещения крупного ущерба, привлекая его к ответственности за незаконное проникновение на территорию. Но, увы, это не вернёт тюльпанам былую красоту, а деньги не компенсируют ощущение счастья.
Каждому здравомыслящему человеку понятно, что владелец сада в этой ситуации не станет вести себя ни одним из способов, перечисленных выше.
Он станет делать то, что подсказывают ему все его инстинкты,  практически, единственно возможное — бросится на незваного гостя и будет долго бить его… а затем пнёт ногой, доволочит до ограды, поднимет и швырнёт на дорогу.
Но (допустим) он не может сделать этого, потому что недавно имел несчастье сломать ногу, и теперь лежит в своём кресле в солнечном уголке сада не в силах пошевелиться, и (допустим) он вынужден лишь беспомощно наблюдать за расправой над своими тюльпанами, и (допустим) он всё же не совсем беспомощен. Рядом с ним на столе лежит боевая бомба (неважно почему, но давайте, если хотите, предположим, что двое его маленьких детей, играя в куче мусора, нашли её и принесли отцу). Ему нужно только выдернуть чеку… работа по уничтожению его сада будет остановлена, но…
Очевидно, бомба не только разрушит значительную часть сада, она разнесёт на куски и нарушителя, и хозяина, и двоих его детей. Бросит ли хозяин бомбу? (Помните: это единственное, что он может сделать, чтобы остановить неоправданное безобразие, этот ужасный вандализм в его саду…).  Конечно, нет. Стал бы любой человек, обладающий здравым смыслом, осознающий последствия, живущий в современном мире, бросать бомбу? Конечно, нет.
Но мы можем просто представить себе, не так ли, безумный мир, населённый не настоящими мужчинами, а сентиментально одержимыми идиотами, в котором бросить бомбу было бы обычным героическим поступком; мир, в котором гордость за Чолмондели-Болмондели (Предполагаю, что таким двойным именем Алан Милн назвал цветы — гордость хозяина, так как клематис, известный под именем Mrs. Cholmondeley — одна из самых красивых искусственно выращиваемых садовых лиан.) призывала бы человека отстаивать свои права, проявив мужественность любой ценой перед лицом такого оскорбления. Мы можем представить себе безумный мир, в котором последствия не имели бы значения; мир, в котором разрушение, которое последовало бы за действием человека — смерть другого человека, самоубийство самого себя, искалеченные тела своих детей, агония жены — всё это было бы ничем по сравнению с мужественностью, величием и славой самого действия. В этом безумном мире мы можем услышать те самые слова, те самые интонации, в которых презиралось бы бедное духом существо, восставшее против условностей.
«Если ты не бросишь свою бомбу, что ты собираешься делать?   Ничего?...»
«Мой дорогой человек, неужели у тебя совсем нет самоуважения? Конечно, я ненавижу калечить маленьких детей так же сильно, как и ты, но нужно смотреть правде в глаза. В мире, каков он сегодня...»
«В любом случае, вы должны признать, что требуется определённое мужество, чтобы вот так пожертвовать собой. Ну, если бы кто-то не дал ясно понять, что он не потерпит такого рода вещей, это означало бы, что любой может зайти в чей-то сад и разгромить его.»
«Да, конечно, это ужасно, но мир полон ужасных вещей. Посмотрите на всех маленьких детей, которых сбивают на улицах. В конце концов, это лучше, чем умереть от рака...»
«Чёрт возьми, неужели у тебя нет ни капли гордости? Неужели честь Чолмондели-Болмондели ничего для тебя не значит? Ты хочешь сказать, что будешь лежать и позволять какому-нибудь проклятому Ватсону-Ватсону ходить по твоему саду…»
И так далее, и так далее, и так далее.
Именно в этом безумном мире сентиментально одержимых процветает военная конвенция.

Глава VII. Тонкая красная линия
Теперь мы должны признать тот факт, что военная конвенция создала для себя традицию поведения, с помощью которой она может не только отражать нападение, но и поднимать флаг, по сравнению с которым нападение кажется почти возмутительным.
Вслушайтесь:
«Вооружайтесь, вооружайтесь, это рёв пушек!»
 «Битва разгорается, вперёд, храбрецы, к славе или в могилу!»
 «Строимся боевым порядком!»
 «В атаку, Честер, в атаку! Вперёд, Стэнли, вперёд! Это были последние слова Мармиона».
 «Труба, галоп, атака и мощь битвы.»
 «Десять тысяч мечей выскочили из ножен.»
 «Какая смерть самая лучшая?
Смерть при столкновении с ужасающими трудностями.»
 «Что находится далеко отсюда?
Могила в горах лежит далеко отсюда.»
 «Кем мы будем до наступления судного дня?
Будем тысячами, погибшими за Родину.»
(Цитаты из произведений Эдмунда Бёрка, Джорджа Гордона Байрона, Томаса Кэмпбелла, Вальтера Скотта, Альфреда Теннисона, Томаса Маколея, Генри Джона Ньюболта.)
Сквозь туман эмоций, поднимающийся от таких волнующих слов, как эти, войну можно легко представить, как одну длинную череду картин Академии: Скачущие герои с мечами в руках — Герои с повязками на голове — Герои, защищающие мост. Это правда, что в современной войне мечи ни в коем случае не выскакивают из ножен; это правда, что последними словами главнокомандующего, оставшегося на базе, никогда не будут «В атаку, Томпсон, в атаку!»
Вперёд, Дженкинс, вперёд! И всё же подсознательно мы всё ещё думаем о войне как о бесконечном количестве доблестных рукопашных схваток, в которых Бог, даже если и не будет монотонно защищать Правое дело, по крайней мере, обеспечит проигравшему утешение в том, что он погиб за него. Подсознательно мы представляем себе каждого отдельного героя, обнажающего свой сверкающий меч во имя Англии; и когда случается так, что какой-то художественный приём сближает героев, дополняя картину бытовыми деталями, это ещё более романтизирует картину войны.
Кто-то скажет, что этот сентиментальный взгляд на битву, возможно, и пережил англо-бурскую войну, но в 1914 г. он окончательно исчез. Все мы знаем, что война перестала быть делом сверкающих мечей и атакующей кавалерии, но, похоже, не в состоянии приспособить свой разум к этому знанию.
Мы знаем, например, что не все жертвы последней войны были убиты на поле боя; что сотни тысяч умерли мучительной смертью от ран; что сотни тысяч медленно умирали от отравления газом или болезней. И всё же сентиментальный человек, зная это, по-прежнему представляет себе смерть на войне как нечто такое, что приходит быстро и милосердно, оставляя своей жертве не больше времени на осознание, чем требуется для последнего послания своей матери. Он всё ещё может сказать, оправдывая войну, что, поскольку смерть приходит ко всем, по крайней мере, лучше быть убитым на поле боя, чем медленно умирать в постели.
Мы знаем, что в результате британской блокады во время последней войны миллион женщин и детей в Центральной Европе умерли от голода. И всё же сентиментальный человек, у которого в ушах звучат мужественные названия Инкерман (Сражение при Инкермане произошло во время Крымской войны 5 ноября 1854 г. между союзными армиями Великобритании и Франции против Императорской российской армии.) и Роркс-Дрифт (Боевое столкновение зулусов и британцев в январе 1879 г. во время англо-зулусской войны.), всё еще может сказать, что, по крайней мере, солдатская война — более гуманное и джентльменское занятие, чем экономическая война тарифов.
А потом, в День перемирия, нужно почтить память героически погибших. Произносятся обычные речи, читаются обычные проповеди, пишутся обычные передовые статьи, и из каждой из этих фраз, какими бы миролюбивыми они ни были, слышен романтический мотив жертвоприношения: сражаться за свою страну — самая благородная форма самовыражения, умереть за свою страну — самая благородная форма самоутверждения. Наши героические погибшие, наши бессмертные погибшие, покой, благопристойность — это и есть защита отечества.
И всё же, если рассматривать этот вопрос с холодным сердцем, мы видим, что человек не является героем, только потому что его призвали на военную службу, а также если он сам выбрал армию местом своей работы в виду отсутствия другой работы или поддавшись патриотическому порыву; или если служба в армии во время войны воспринимается им как дело, приближающее мир, так как жизнь в военное время в любом случае — ад, и только непосредственное участие в событиях помогает отвлечься от мыслей об этом, как бы парадоксально это ни звучало. Мы также видим, что эти обычные негероические люди не становятся героями только потому, что некомпетентный командир бросает их массово на неразрезанную проволоку, чтобы они висели там, как ягоды ежевики, пока не созреют для чести, оказанной им как неизвестным воинам, если такой случай представится. Живые или мёртвые, они сохраняют благородство или бесчестие характера, которые были у них в мирное время; точно так же, как и сегодняшние молодые люди, которым ещё не уготована война, бывают благородными и бесчестными.
Сентиментальное представление о том, что война — это демонстрация героизма, за которую все получают дипломы, далека от истины. Сама концепция современной войны почти до смешного негероична. Прошли те времена при Азенкуре, когда король Гарри «не хотел лишиться такой великой чести, какую разделил бы с ним ещё один человек из Англии» (Цитата из речи в день Св. Криспина является частью исторической пьесы У. Шекспира "Генрих V", акт IV Сцена 3, когда накануне битвы при Азенкуре, которая пришлась на День святого Криспина, Генрих V призывает своих людей, которые значительно превосходили французов численностью, представить себе славу и бессмертие, которые достанутся им в случае победы.). Прошли те времена, когда маленькие английские корабли гордо, почти презрительно выступали против непобедимой армады. Прошли те времена, когда для англичанина драка едва ли была дракой, если шансы против него были меньше трёх к одному. Сегодня, когда войны не предвидится, мы боимся, что нас превзойдут, и стремимся соответствовать другим странам и кораблями, и пушками, и самолётами; на даже в этом случае, если начнётся война, победа будет зависеть от английских химиков и оружейников.
Хотя современная война сама по себе не является героической, можно утверждать, что те, кто погибает на войне, погибают по какой-то внешней причине и, поступая таким образом, приносят, как говорят тренодисты (Тренодисты — люди, произносящие похоронные речи.), высшую жертву: они отдают свои жизни за других. Что ж, давайте не будем сентиментальничать. Героическое самопожертвование должно быть добровольным и осознанным. Не более 5% солдат в последней войне пошли воевать добровольцами. Те, кто пошёл добровольцем, пошли в бой, зная, что будут жертвы, но думая, надеясь и молясь (настолько негероичны обычные люди, погибающие на войне), что жертвами будут не они.
Они охотно шли на смертельный риск, как молодые глупцы ежедневно идут на него, катаясь на мотоциклах, летая на самолётах, охотясь или карабкаясь по горам. Абсолютная уверенность в смерти — это нечто другое. Человек действительно герой, если, стремясь к жизни, он принимает смерть по собственной воле. Скольких героев мы чествуем каждый год? Сколько «бессмертных мертвецов» сознательно отдали жизнь за свою страну?
Ни истоки войны, ни её ход не являются чем-то героическим. На войне совершаются великолепные героические поступки, но не теми, кто несёт ответственность за её проведение, и не только погибшими. Из десяти миллионов человек, погибших в последней войне, более девяти сражались не по собственной воле, и из этих девяти миллионов около восьми миллионов не совершили ничего героического. Они «бессмертны» не более, чем торговец бельём, которого переехал грузовик, а их смерть была «приятной» и «уместной», не более, чем смерть биржевого маклера в ванной.
Но, конечно, нельзя просто взять и сказать миллионам матерей: «Я хочу одолжить на время ваших сыновей», а затем, спустя полгода: «Извините, они все мертвы». Если мы хотим, чтобы война была терпимой, необходимо сохранить романтическую традицию. «Мадам, я отнял у вас сына, но возвращаю вам память о герое. Каждый год мы будем вместе праздновать его бессмертную кончину. Покой и благопристойность — это и есть защита отечества.»
В нашем резервном батальоне был тихий мальчик, только что закончивший школу, младший из двух сыновей. Мы вместе отправились во Францию, чтобы поступить в один и тот же батальон обслуживания полка, и по дороге я как-то сблизился с ним. Его старший брат был убит несколькими месяцами ранее, и он, как единственный оставшийся в живых ребёнок, был особенно дорог своим отцу и матери. И они (вы можете смеяться или плакать, если хотите), купили ему в дорогу обычную кольчугу, которую носили в средние века для защиты от недружелюбных кинжалов, а теперь продавали чересчур любящим матерям, как снаряжение, способное отразить удар штыка или уберечь от случайного осколка снаряда.
Он был очень смущён этим прощальным подарком и, хотя, верный своему обещанию, взял его с собой во Францию, всё не мог определиться, стоит ли его надевать. Юный разум любящего сына разрывался между обещанием, данным матери, и ненавистью ко всему необычному. Он попросил у меня совета: очаровательно, простодушно, трогательно. Я посоветовал ему надеть эту кольчугу и сказать маме, что в ней он чувствует себя в безопасности.
Когда мы прибыли в наш новый батальон, мой совет уже не имел никакого значения, потому что вечером того же дня его разорвало на куски. В тот момент он как раз садился пить чай…
Долг и приличия — это и есть защита отечества.
Но я до сих пор не понимаю, почему следует считать эту смерть благородной и достойной? Возможно, не понимали этого и его родители, хотя полковник наверняка заверил их, что мальчик умер так же доблестно, как и жил.
Трудно всей душой стремиться к миру, если в глубине души вы чувствуете, что война — благородное занятие, достойное воспевания поэтами, если вы верите, что главное предназначение войны — героическая смерть на поле боя. Один из апологетов войны с гордостью цитирует слова Рескина (Имеется в виду Джон Рёскин (1819—1900) — английский писатель, художник, теоретик искусства, литературный критик и поэт.), чей военный опыт, должно быть, включал в себя несколько постановок «Атаки лёгкой бригады» (Стихотворение Альфреда Теннисона, написанное в 1854 г., посвящённое атаке легкой кавалерийской бригады под Балаклавой во время Крымской войны.) в тёплой и светлой гостиной: «все величайшие качества человека проявляются в вооружённом конфликте». Можно было бы извинить себя за такие мысли после прослушивания этой волнующей баллады.

Лёгкая бригада, вперёд!
Смятение их не берёт!
Зачем-то вперёд несутся!
Ошибочно расшибутся!
Кто допустил ошибку,
Многим сломав улыбку?
Не рассудив, почему,
Мчались, не веря сну,
В эту долину смерти.
Было шестьсот, поверьте.
(Стихотворение дано в переводе редактора.)

Таким образом, даже грубые ошибки (которые так часто проявляются в вооружённых конфликтах), по-видимому, заслуживают своего места среди «величайших качеств человека», поскольку, если не являются героическими сами по себе, то, по крайней мере, являются причиной героизма в других. «Не рассудив, почему», — как тонко Homo Sapiens проявляет свои качества.
Глава VIII. Вперёд, христианские солдаты
Где правда о войне: у Рескина или у Сидни Смита? Если Сидни Смит прав, говоря, что «на войне забывают о боге — попираются все принципы христианского милосердия», то кажется странным, что христианству до сих пор не хватило веры или мужества отвергнуть войну. Правильное и неправильное — это не просто правила, которые вводятся для детей, чтобы в доме было тихо, и отец мог спокойно поспать воскресным днём; это также не громкие синонимы «удобства» и «неудобства». Независимо от того, основывается ли его вера на Десяти заповедях или на Нагорной проповеди, христианин обязан придерживаться некоего высшего стандарта, в соответствии с которым он строит свою жизнь. Если его образ жизни должен включать в себя участие в «вооружённом конфликте», он должен привести вооружённый конфликт к своим собственным стандартам.
В этой главе я предлагаю соотнести военные обычаи с христианскими  ценностями.
Если временами кажется, что я увещеваю церковные организации, в частности, Англиканскую церковь; если я, как мне кажется, предполагаю, принятие ортодоксальных верований, то это только потому, что Церковь — это официальный выразитель Добра и зла. Под христианином я имею в виду любого, кто находит в учении Христа свой идеал добра.
Церковь приняла войну так, как она принимает эпидемию. Никто не любит и не поощряет вспышку брюшного тифа в своей деревне, но эти испытания посланы нам Богом, а, следовательно, мы должны их принять.
Так церковные организации относятся и к войне. Конкретная война, в которую вовлечена собственная страна, может быть объяснена коварством врага; конкретная война, в которую вовлечены две другие страны, может быть объяснена коварством обеих стран. Церковь говорит нам, что на войне совершаются ужасные поступки отдельными людьми (увы!) всех наций и правительствами всех стран, кроме своей собственной. Поэтому мы должны сделать всё возможное, чтобы её предотвратить. Но начало войны — не повод для раскаяния, потому что Война —неотъемлемая часть мира, в который нас поместил Бог.
Короче говоря, когда официальное христианство осуждает войну, оно осуждает определённую войну, а не войну вообще.
В первой главе этой книги я описал первую мировую войну. Официальное христианство безжалостно осудило её. Английское христианство обличало порочность Германии так же бесстрашно, как немецкое христианство обличало порочность Англии и порочность России. На самом деле, казалось бы, войну начала Австрия, но жители Вены — весёлый народ, их музыка легка и мелодична, и очень хотелось бы верить, что они не совсем понимали, на что идут. Давайте тогда оставим конкретную войну и рассмотрим войну вообще.
Две нации спорят о чём-то. У одной что-то есть, а другая претендует на это. Или у обеих стран чего-то нет, но они обе претендуют на это. Они разговаривают, они угрожают. Когда становится понятно, что ни одна из них не уступит, между странами объявляется «военное положение», и начинается соревнование, в котором граждане одной страны ставят своей целью убить и искалечить как можно больше граждан другой страны, игнорируя ради этой цели любые Божьи заповеди.
В состязании побеждает та нация, правительство которой с большей стойкостью принимает уничтожение своих мужчин, женщин и детей. Верующие же постоянно молятся о том, чтобы уничтожение граждан противостоящих стран с Божьей помощью усилилось и стало ещё более жестоким. Когда по прошествии нескольких месяцев или лет стойкость одного из правительств ослабевает, правительство страны-победительницы устраняет первоначальную причину спора, забирая столько богатств или территорий проигравшей стороны, сколько оно может с выгодой ассимилировать...
Это война. Ни одна церковь не осуждает её. Епископы от всего сердца одобряют её. Аккредитованные капелланы сопровождают участников боевых действий, чтобы следить за тем, чтобы религиозная сторона их жизни не оставалась без внимания.
Ранее я говорил, что хотел заставить людей думать о войне так, как думаю о ней я. На самом деле я пытаюсь заставить их поменять традиционный взгляд на войну. Пытать заключённых до тех пор, пока они не признаются в преступлении, которого не совершали, раньше считалось христианами вполне естественным. Теперь христиане признают свою ошибку. Вполне естественно предположить, что традиционный взгляд на войну как норму, тоже ошибочен.
Мудрость наших предков на деле не раз оказывалась глупостью, человечность — скотством; представления о чести и справедливости искажёнными. Думать так, как думают многие, возможно, неосознанно: «Война должна быть оправдана, если объединённое мнение человечества принимало её на протяжении всех этих столетий», — значит забыть о мерзостях (рабство, казнь на дыбе и сожжение еретиков), которые человечество только сейчас сумело отвергнуть.
Я призываю Церковь приложить усилия и утратить веру в войну.
Можно предположить, что Церковь рассматривает убийство как грех против Бога. В большинстве случаев убийство — это попытка человека покончить с ситуацией, которая может быть разрешена только путём устранения какого-либо другого человека. Единственная причина убийства заключается в том, что смерть этого другого человека сохранит или увеличит богатство, счастье или безопасность убийцы.
Война — это попытка организованной группы людей положить конец ситуации, которая может быть разрешена только путём устранения оппозиции со стороны какой-либо другой группы. Эта оппозиция может быть устранена только путём уничтожения большого числа представителей противостоящей группы. Единственная причина убийства заключается в том, что смерть этих людей сохранит или увеличит богатство, счастье или безопасность группы, к которой принадлежат убийцы.
Таким образом, мотив для войны, казалось бы, идентичен мотиву для убийства, а результат был бы тем же самым, но в миллион раз увеличенным. Казалось бы, если неправильно убить одного человека, оказавшегося на пути, то, должно быть, неправильно убить миллион других людей, оказавшихся на пути. И всё же Церковь говорит, что это не так. Давайте спросим кого-нибудь, почему.
Алан Милн. Итак…
Кто-нибудь (Это может быть, например, архиепископ Кентерберийский или его самый скромный помощник, каноник, священник, просто христианин.).: Начнём с того, что вы полностью игнорируете жизненно важное различие между агрессивной и оборонительной войной.
Алан Милн. Проводит ли Церковь это различие?
Кто-нибудь. Конечно. Так же, как она проводит очевидное различие между попыткой убийства и попыткой оказать сопротивление убийству. Если человек без причины нападёт на меня с ножом, я имею право оказать сопротивление, и если я смогу спастись, только лишив его жизни, то и Церковь, и закон оправдают меня.
Алан Милн.  Но они не оправдают предполагаемого убийцу?
Кто-нибудь. Конечно, нет.
Алан Милн.  В таком случае, вы имеете в виду, что если одна страна преднамеренно нападёт на другую страну, Церковь простит обороняющейся стране жизни, которые она заберёт, защищаясь?
Кто-нибудь. Конечно.
Алан Милн.  И осудит нападающую страну?
Кто-нибудь. Именно так.
Алан Милн.   Осуждала ли когда-либо Англиканская церковь Англию по этой причине?
Кто-нибудь. Я горжусь тем, что у неё никогда не было повода для этого.
Алан Милн.   Даже Англо-бурская война была оборонительной войной? Попытка противостоять вторжению — убийству — нападению — поражению — чему?
Кто-нибудь. Я думаю, было бы правильно сказать, что христианская совесть была немного встревожена некоторыми... э-э-э... подводными течениями Англо-бурской войны, но….
Алан Милн.   Но Церковь на самом деле не осуждала Англию?
Кто-нибудь. Нет.
Алан Милн.   Выступала ли когда-нибудь какая-нибудь национальная церковь против своей собственной страны?
Кто-нибудь. Этого я сказать не могу.
Алан Милн.   Не правда ли, может показаться, что «жизненно важное различие» заключается не между агрессией и обороной, а между собственной страной и страной противника?
Кто-нибудь. Ничто не мешает христианину быть патриотом.
Алан Милн.   Вопрос в том, что приходит ему на ум первым? Патриотизм или христианство? Что уступает место другому?
Кто-нибудь. Ничто не может быть важнее долга человека перед его Богом. Но точно так же, как преданный сын, сам того не желая, будет слишком снисходительно судить свою мать, так и христианин может, сам того не желая, слишком снисходительно судить свою страну.
Алан Милн.   Римская церковь не является национальной церковью?
Кто-нибудь. Нет.
Алан Милн.   У папы римского нет национальных предрассудков?
Кто-нибудь. Думаю, что нет.
Алан Милн.   Поскольку последняя война не могла быть полностью оборонительной войной всех наций, по крайней мере, одна нация должна была заслужить осуждение Христа. Осудил ли наместник Христа эту нацию? Угрожал ли он отлучить от церкви всех католиков, которые сражались за эту нацию? Называл ли он их убийцами?
Кто-нибудь. Как глава международной церкви, папа римский находится в сложном положении. Я полагаю, что он стремится избежать осуждения целых наций.
Алан Милн.   Тогда, поскольку глава международной Церкви избегает осуждения всех наций, а глава национальной Церкви избегает осуждения своей собственной нации, может показаться, что жизненно важное различие между агрессивной нацией и обороняющейся нацией игнорируется не только мной, но и Церквями.
Кто-нибудь. Я не могу этого допустить.
Алан Милн.   Тогда очень хорошо. Давайте предположим, что Англия — единственная среди наций, ведёт только оборонительные войны.
Кто-нибудь. Я не могу допустить ничего другого.
Алан Милн.   И что, борясь с ними, она уносит множество человеческих жизней.
Кто-нибудь. Это неизбежно.
Алан Милн.   Вообще говоря, Церковь придерживается мнения, что человеческая жизнь священна?
Кто-нибудь. Да.
Алан Милн. Настолько священна, что человек не может даже покончить с собой, чтобы прекратить невыносимую боль или несчастье?
Кто-нибудь. Церковь осуждает самоубийство, да.
Алан Милн. Потому что каждый из нас находится в руках Бога, и Ему решать, когда наступит смерть?
Кто-нибудь. Да.
Алан Милн.   Тогда либо война отнимает решение у Бога, и в этом случае это грех, либо война предопределена Богом, и мы не несём за неё ответственность. Так всё-таки что из этого?
Кто-нибудь. Конечно, мы несём ответственность; но что бы ни говорили Церкви в прошлом, я убеждён, что Сам Бог, знающий все сердца, проведёт различие между теми, кто намеренно развязывает войну, и теми, кто просто даёт ей отпор.
Алан Милн.  «Дать отпор войне» — это принять тяжёлое испытание битвы? Даже если это повлечёт за собой потерю миллионов священных жизней. Это не является грехом?
Кто-нибудь. Сам факт гибели человека не обязательно является грехом. Если бы это было так, то казнь убийцы была бы грехом.
Алан Милн.   Грубо говоря, вы бы могли сравнить убийство и смертную казнь с вторжением в страну и отражением нападения захватчиков?
Кто-нибудь. Грубо говоря, да.
Алан Милн. Но разве единственным моральным оправданием смертной казни не является тот факт, что она спасает жизни? Разве это не аргумент, что если бы не было казней, то убийств было бы гораздо больше? И разве это не единственный возможный аргумент, который Церковь может признать?
Кто-нибудь. Да, я думаю, что, возможно, это правда.
Алан Милн.   С другой стороны, принятие тяжёлого боевого испытания, несомненно, приведёт к тысячам смертей. Каково моральное оправдание этого?
Кто-нибудь. Вы действительно предполагаете, что Англия должна полностью проигнорировать объявление войны и вообще не защищаться от вооружённого вторжения?
Алан Милн.   Я предлагаю, чтобы вы изложили мне точку зрения христианской церкви, а не Военно-морской лиги.
Кто-нибудь. Для любого христианина невыносима мысль о пассивном принятии такого несправедливого решения.
Алан Милн.  В том смысле, что кто от чего не может пострадать?
Кто-нибудь. Вы действительно хотите сказать, что готовы к тому, что немецкая армия пройдёт маршем по улицам Лондона, что Германия будет диктовать любые унизительные условия, требовать контрибуций, осуществлять незаконные аннексии?..
Алан Милн. Пожалуйста, пожалуйста, возьми себя в руки! Я не готов к тому, чтобы с радостью согласиться с чем-либо из этого. На самом деле, я должен был бы ненавидеть это. Было бы легко чувствовать себя униженным из-за этого. Но в таком случае автору легко почувствовать себя глубоко униженным, когда его пьесу отвергают, а роман терпит неудачу. Клерку легко возненавидеть, когда им командует грубиян-работодатель. Даже священнослужитель может чувствовать себя униженным из-за пустоты своей церкви или порицания своего епископа. Но мы убиваем людей не для того, чтобы облегчить или предотвратить наше унижение. Откуда вы взяли эту необычную христианскую идею о том, что, хотя человек должен скорее страдать, чем поступать неправильно, нация может поступать так, как ей заблагорассудится, но не страдать от чего-либо?
Кто-нибудь. Я думаю, вы преувеличиваете.
Алан Милн. Ради Бога и Церкви, не позволяйте мне преувеличивать. Давайте докопаемся до истины. Если бы в 1940 г. перевооружённая Германия, жаждущая реванша, объявила войну Англии, вы бы одобрили вооружённый отпор англичан?
Кто-нибудь. Она была бы вынуждена это сделать.
Алан Милн.  И если бы это было так, вы бы это одобрили?
Кто-нибудь. Да.
Алан Милн. И одобрили бы убийство как можно большего количества  немцев — мужчин, женщин и детей?
Кто-нибудь. Конечно, но всё-таки не женщин и детей.
Алан Милн. Пожалуйста, будьте честны. Вы знаете, что самолёты используются на войне; вы знаете, что нация, которая принимает тяжёлое испытание битвой, использует все виды военного оружия; вы знаете, что при использовании самолётов гибнут женщины и дети. Значит, вы бы одобрили, если бы ваша страна убила столько немцев — мужчин, женщин и детей, — сколько было необходимо, чтобы сломить дух врага и положить конец войне?
Кто-нибудь.  Столько (увы!), сколько было бы неизбежно, но, надеюсь, не больше, чем было бы необходимо.
Алан Милн. И вы бы не назвали такое убийство убийством?
Кто-нибудь. Нет.
Алан Милн. Предположим, война стала всеобщей, были сформированы новые союзы, и в конце концов наша единственная надежда на победу заключалась в вооружённой поддержке России. Предположим, что Россия поставила условием своей поддержки отречение английского народа от Бога — как официально поступила она сама. Одобрила бы Церковь торжественное отречение правительства от Бога от имени народа?
Кто-нибудь. Вы намеренно пытаетесь оскорбить Церковь?
Алан Милн. Я бы сказал, что я намеренно пытаюсь понять, можно ли оскорблять Церковь. Так как?
Кто-нибудь. Ответ отрицательный.
Алан Милн. Предположим, что речь идёт о Турции, и считалось бы, что турки будут сражаться лучше, если мы официально станем мусульманами и будем разделять одинаковые религиозные взгляды? Вы бы одобрили это?
Кто-нибудь. Ответ отрицательный.
Алан Милн. Мы всегда могли бы потом вернуться.
Кто-нибудь. И добавить ложь к грехам нашей души?
Алан Милн. Но вы же не возражаете против лжи, верно? Вы никогда не возражали ни на одной другой войне. Или вы действительно думали, что все сводки с фронта — правда?
Кто-нибудь. К сожалению, я признаю, что на войне…
Алан Милн. Могу ли я в таком случае считать несомненным, что Церковь не одобрила бы отречение Англии от христианства или принятие магометанства, даже если бы это были единственные способы избежать поражения?
Кто-нибудь.  Можете считать.
Алан Милн.  И что, вместо того чтобы согласиться на отречение от своей веры, вы были бы готовы к тому, что немецкая армия пройдёт маршем по Лондону, что Германия будет диктовать любые унизительные условия, какие ей заблагорассудится, требовать контрибуций, осуществлять незаконные аннексии, чтобы…
Кто-нибудь. Конечно.
Алан Милн.  Вы понимаете, что я ищу, не так ли? Точка, где заканчивается христианство и начинается патриотизм. Давайте продолжим искать её. Предположим, что в 1920 г. вдохновенный государственный деятель предвидел войну 1940 г. и был убеждён, что единственная надежда Англии заключается в максимальном увеличении численности населения. Предположим, что правительство приняло закон, требующий немедленного вступления в брак и зачатия детей от всех взрослых мужчин, и, поскольку в результате этого два миллиона женщин остались бы незамужними, призвало два миллиона добровольцев совершить супружескую измену. Одобрила бы это Церковь?
Кто-нибудь. Требуется ли на это ответ?
Алан Милн.  Конечно. Церковь уже заявила, что одобряет убийство от имени государства; я хочу знать, одобряет ли она супружескую измену.
Кто-нибудь. Я уже говорил, что не называю это убийством.
Алан Милн.  Но тогда вам не обязательно называть это супружеской изменой. Вы могли бы назвать это «вербовкой в качестве временного мужа для защиты отечества».
Кто-нибудь. Вы прекрасно знаете, каков будет ответ.
Алан Милн.  Я заверяю вас честью, что нет.
(И поэтому, не зная, каков будет ответ, я не буду пытаться его дать.)

Я надеюсь, вы уже понимаете, к чему я веду. Трудно понять, как Церковь, которая одобряет преднамеренное убийство, если оно является патриотическим, может позволить себе ужасаться преднамеренному прелюбодеянию, которое также является патриотическим. В настоящее время столь же трудно представить благословление супружеской измены  Англиканской церковью, какой бы патриотической она ни была. То есть получается, что убийство одобряется только потому, что это общепринятый способ проявления патриотизма, а супружеская измена осуждается только потому, что за ней не стоит традиция патриотизма. Ибо, по логике вещей, если человек ставит свою страну выше Бога, он обязан добавить к своему согласию с убийством признание в супружеской измене; или, если он ставит Бога на первое место, в равной степени обязан отвергнуть и убийство, и измену.
Известному церковнику прежних времён приписываются слова:

Если бы я служил своему Богу хотя бы вполовину с тем рвением,
с каким служил своему королю, он не оставил бы меня в моём возрасте
беззащитным перед моими врагами.

Странно, что он мог так подумать. Сегодняшняя Церковь, похоже, свято верит в то, что служение королю и Стране, какую бы неприглядную форму оно ни принимало, каким-то странным, но неизбежным образом является служением Богу. Столь поразительное вероучение требует Божественного авторитета, который мы и находим в двух евангелистских текстах.
1. «Когда сильный человек с оружием в руках охраняет свой дворец, его имущество пребывает в мире» (Евангелие от Луки, 21).
Христианский апологет войны останавливается на этом, надеясь, что нерелигиозный пацифист не читает Библию. В следующем стихе говорится:
«Но когда более сильный, чем он, нападёт на него и одолеет его, он отнимет у него все его доспехи, на которые он надеялся, и разделит его добычу». Это, по-видимому, показывает, что Христос думал о милитаристах. Ибо эти слова были произнесены по случаю изгнания дьявола; и, как вы помните, некоторые люди говорили: «Он изгоняет бесов через Вельзевула, главного из бесов». На что Христос объяснил, что сатана не может изгнать сатану, и что бесы могут быть изгнаны только кем-то более сильным, чем они сами. Итак, в следующей притче "сильный, вооружённый" — это Вельзевул, а "более сильный, чем он", который отнимает у него "все его доспехи, на которые он надеялся", — это Бог.
Предположение о том, что доспехи не произвели на Него особого впечатления, не противоречит характеру Христа, каким мы его знаем; вполне логично также предположить, что чудо исцеления, которое Он только что совершил, не было задумано как предварительное условие для применения горчичного газа (Горчичный газ — иприт — боевое отравляющее вещество кожно-нарывного действия.). Однако Христос также сказал:
2. «Отдавайте кесарево кесарю, а Божье Богу» (Евангелие от Матфея, 21).
Этот часто цитируемый текст обычно используется для оправдания разделения души. Нельзя служить Богу и Маммоне (В Новом Завете —  «мамона»,  служит олицетворением богатства, от служения которому предостерегаются верующие.); но кесарю и Божьему — да, даже если кажется, что они представляют два противоположных направления.
Самое интересное в этих словах Христа то, что они были обращены не к римлянам, а к евреям, покорённой расе. Их завоеватели правили в Иерусалиме: точно так же (по мнению Патриота) немцы будут править в Лондоне, если мы не получим ещё несколько самолётов.
Теперь представим, что Христос придёт в Лондон, когда Англия капитулирует перед Германией, а мистер Уинстон Черчилль спросит Его, должны ли мы покорно выплатить требуемую от нас компенсацию, а Христос ответит: «Отдайте Гитлеру то, что принадлежит Гитлеру; и Богу — богово». Черчилль, я уверен, будет не очень доволен таким ответом. Гораздо больше он хотел бы услышать, что секретный завод по производству отравляющих газов и нераскрытый договор со Швейцарией оправдывают вооружённый отказ от условий мира.
Но какое значение, спрашиваю я, имеет, побеждённая мы раса или раса-победительница, если во главе угла стоит служение Богу?
Сомнительно, что какой-либо из приведённых выше текстов действительно даёт то Божественное право на войну, о котором христианин непременно должен просить. Возможно, это право содержится в каких-то других словах Христа, которые я упустил из виду. (Например, фраза «Если твоя правая рука оскорбляет тебя, отруби её», возможно, относится к тому факту, что Германия находится по правую руку от Франции, если смотреть в сторону Северного полюса.) Но даже если бы я нашёл нужные слова, я всё равно не был бы уверен в том, какую интерпретацию я должен был бы дать. Потому что, по-видимому, есть две возможные теории, которые можно выдвинуть в оправдание одобрения христианством войны, и я не знаю, какой из них отдать предпочтение в моем тексте.
Теория А: Повиновение государству является первым законом Бога и имеет приоритет над всеми другими законами, которые Он издал.
Теория В: То, что называется безопасностью государства, настолько важно в глазах Бога, что Он считает оправданным использование нацией любых средств для её достижения.
Разница между этими двумя теориями станет очевидной, если мы рассмотрим их на практике, пусть и слегка нетрадиционным способом.
Согласно теории А:
Правительство (либо из чистого своеволия, либо из самых патриотических побуждений) предписывает и добивается всеобщего снисхождения к инцесту.
Затем:
1. Члены правительства должны ответить перед Богом за свои грехи.
2. Люди получают отпущение грехов. (Если только они не отказываются совершать кровосмешение: в этом случае они нарушают первый закон Бога.)
Согласно теории В:
Правительство предписывает повсеместно потворствовать кровосмешению.
Затем:
1. Если приказ отдан по чистой случайности, то не только члены правительства, но и народ несут ответственность перед Богом за свои грехи.
2. Если приказ необходим для спасения государства, никто не несёт ответственности перед Богом, поскольку Его санкция уже гарантирована.
 [Примечание — Поскольку всё ещё остаётся неясным, лежит ли ответственность за обоснование приказа на правительстве или на отдельных лицах, нам, по-видимому, нужны две подтеории. Согласно подтеории а), человек может согласиться с заявлением правительства о необходимости и потребовать отпущения грехов. Согласно подтеории b) индивид должен сослаться на необходимость обращения к своей собственной совести.]
Но даже когда мы решили, для какой из этих теорий мы нашли текстуальное обоснование, всё равно остаётся трудность решить, на каком этапе развития сообщества текст начинает применяться. Кажется очевидным, что если два человека объявляют друг другу войну и бросают бомбы в дома друг друга, то смерть или увечья их семей не имеют Божественной санкции. В таком случае, предоставляется ли санкция каким-либо двум группам людей, скажем, двенадцати людям на необитаемом острове, разделённым на две группы по шесть человек? Если нет, то предоставляется ли она только сообществам; или к сообществам, которые имеют статус нации? И находится ли решение о том, когда группа становится сообществом, а община — нацией, в руках Бога или в руках последней мирной конференции? Ждёт ли Бог, пока Ллойд Джордж и Жорж Клемансо скажут Ему, каким новым группам людей будет предоставлена свобода действий в отношении Десяти заповедей, и будут ли их имена должным образом занесены на Небесах в специальный Белый список?
Многое из всего этого может показаться несерьёзным или надуманным, но я не буду возражать, даже если это будет названо «шутливым» и «не в лучшем вкусе», поскольку оно призвано лишь заставить людей снова и с самого начала задуматься о войне.
Современная война означает (среди прочего), совершенно определённо и без какого-либо психологического отступления, удушение, отравление и замучивание до смерти тысяч, возможно, сотен тысяч женщин и детей. Независимо от того, являетесь ли вы христианином или иудеем, атеистом или агностиком, вы должны включить принятие этого в свою жизненную философию. Недостаточно сказать: «Что ещё могут сделать нации?» или «Так было всегда». Вот теперь то и ты должен оправдать для себя своё согласие; и оправдание должно быть основано на таких абсолютных истинах, которые всегда будут священными для тебя.

Глава IX. Десять миллионов — и сорок
Предыдущую главу следует рассматривать как интерлюдию. Несомненно, она была опущена многими, кто считает, что религия предназначена только для женщин, детей и собственных последних мгновений. Но поскольку призыв к оружию исходит от короля и Страны, и поскольку король является не только императором, но и защитником Веры, каждый из нас имеет право спросить, что это за Вера, которую мы все (предположительно) защищаем. В этой главе, посвящённой политикам, христианство не найдет никакой лазейки, через которую можно было бы пролезть.
Было сказано, что если бы существовал закон, принятый и исполняемый всеми странами, по которому с началом войны премьер-министр и министр иностранных дел соответствующих стран были бы немедленно повешены, то в Европе больше не было бы войн. Это было сказано в те времена, когда было модно парламентское правление. Но давайте адаптируем и расширим это высказывание для современного употребления. Давайте предположим, что некоторые люди были бы уверены, что, если в Европе когда-нибудь разразится ещё одна война такого масштаба, как предыдущая, они сами станут её первыми жертвами. Что бы произошло?
Давайте предположим, что, если в Европе когда-нибудь разразится ещё одна масштабная война, первыми её жертвами станут главные представители великих держав.
Прежде всего, мы должны выбрать жертв для нашего умозрительного эксперимента, и для этой цели мы ограничимся представителями Англии, Франции, Германии и Италии. В Италии мы выберем только Муссолини; в Германии — Гитлера, Геринга и Геббельса. Список Англии, как демократической страны, будет чуть шире, например: Джеймс Рамсей Макдональд, Стенли Болдуин, Джон Олсбрук Саймон, один из неназванных министров кабинета, выбранный по жребию в день объявления войны, министры, ответственные за военные действия, Уинстон Черчилль, два неназванных генерала, два неназванных адмирала и два неназванных директора оружейных фирм, также выбранных по жребию, Лорды Бивербрук и Ротермир, а также редакторы «Таймс» и «Морнинг пост».
Поскольку политика Франции более подвижна, заранее называть имена будет невыгодно, поэтому давайте просто решим, что она обеспечивает соответствующее равенство жертв с Англией.
Итак, мы отобрали сорок человек, которые все умрут (не забываем, что этот факт — часть нашего эксперимента) в преддверии следующей войны. Уменьшаются ли шансы на новую войну в таком случае?
Я так и слышу, как высокопоставленный государственный деятель говорит, что «поскольку это допущение полностью лежит за пределами сферы практической политики, любой вывод, сделанный из него, является чисто теоретическим и, следовательно, бесполезным». Да, он теоретический, но не бесполезный. Напротив, это поможет нам понять значение военной конвенции. Итак, я прошу моих читателей представить, приложив максимум воображения, что моё допущение соответствует действительности. Я знаю, что многим людям трудно представить себе заведомо невозможное. Конечно, невозможно, чтобы с началом войны эти сорок важных персон погибли, но для целей этой главы они должны умереть, то есть так, как умирают люди на войне: одни — милосердно быстро, другие — в медленной агонии. При этом не исключено, что они искренне стремятся к миру; верят, что неизбежность их собственной смерти удержит их от ненужной войны; дают торжественную клятву покончить с собой в случае начала войны; и (самое маловероятное предположение из всех) должны сдержать свою клятву, если начнётся война. Итак, представив, что эти сорок лидеров станут первыми жертвами следующей войны, спросите себя, будет ли мир в Европе более гарантированным?
Могут ли быть какие-либо сомнения? Я лично убеждён, что до тех пор, пока эти сорок человек будут пользоваться своим нынешним влиянием, любая война между их странами будет «полностью находиться вне сферы практической политики».
Почему-то принято считать, что война — это «биологическая необходимость»: «неизбежный выход человеческой натуры»; «крайнее проявление патриотизма»… короче говоря, что война, в конечном счёте, единственный, неизбежный и благороднейший способ урегулирования споров между нациями…
Эти сорок человек не могут всерьёз придерживаться ни одного из этих патриотических убеждений о невозможности предотвращения войны, если им мешает их выразить такая мелочь, как сорок их собственных приятных и достойных смертей среди десяти миллионов других. Они же утверждают, что война неизбежна, значит, в этой логике они не могут никак её предотвратить. Война — это природа человека? Но они тоже люди и также подвержены человеческим порывам. Война — крайнее проявление патриотизма? Ну, а кто же может считаться более патриотичным, чем они? И поэтому, если бы они показали, что патриотизм и мир — это союзники, а не враги; если бы ради сохранения своих собственных жизней они помешали бы десяти миллионам других людей славно умереть за свою страну, это значило бы, что все эти традиционные теории о войне, которые они пропагандировали, всё-таки ложь. Ибо война не могла бы быть менее естественной, менее неизбежной, менее благородной в случае, когда на карту были бы поставлены 10 000 040 жизней (учитывая и их жизни тоже), чем, когда на карту были бы поставлены 10 000 000.
Таким образом, верить в то, что войн больше не было бы, если бы их инициаторы всегда становились первыми жертвами, — значит отказаться от всякой веры в войну. Это значит объявить себя таким же убеждённым пацифистом, каким является автор этой книги. Если наши правители смогли уберечь нас от первой войны (не погасив священный светильник патриотизма), когда их собственные жизни были в опасности, они могут уберечь нас от войны и сейчас; они всегда могут уберечь нас от войны.
Но патриот не является таким убеждённым пацифистом, как автор этой книги. Поэтому он с негодованием заявляет, что ни на секунду не верит, что войны больше не было бы, если бы эти великие люди стали первыми жертвами. Мистер Уинстон Черчилль (говорит он, снимая шляпу) был бы так же взволнован ультиматумом, как и всегда <…>
Геринг и Муссолини продолжали бы превозносить славу смерти за свою страну; военачальники, короли вооружений и владельцы газет готовились бы к битве так же рьяно, как и прежде. На самом деле, мир продолжал бы существовать так же, как и сейчас, и следующий Армагеддон был бы так же близок или так же отдалён.
Так он бы сказал. И должен был бы поклясться, если не хотел отречься от себя. Но уверен ли он?
Дайте ему подумать... и подумать,... и подумать ещё раз. И если это поможет ему мыслить по-настоящему, пусть, прежде чем он начнёт, представит, что к сорока жертвам прибавилась еще одна. Его собственная.
Так вот. Сорок один человек погибнет от первого же выстрела, и тень войны лежит на Европе. Что делают эти сорок один человек? О чём они думают?
Вот Муссолини, Гитлер, Саймон (Скорее всего имеется в виду Джон Олсбрук Саймон, (1873—1954) — английский государственный деятель, один из трёх политиков в британской истории, которые за свою карьеру были и министрами внутренних дел и министрами иностранных дел и канцлерами казначейства.) и француз беседуют друг с другом. Действительно ли война кажется Муссолини такой славной? Действительно ли судьба Германии так определённо зависит от поля боя? Так ли необходима Франции «превентивная война»? (Так ли необходима немедленно? Неужели мы не можем прожить ещё несколько лет?) Неужели честь Англии так тесно связана с причинением увечий женщинам и детям? Давайте будем благоразумны. Давайте обсудим это спокойно. Неужели мы всегда будем рабами военной конвенции? Несомненно, мы разумные люди.
Безусловно патриоты — храбрые люди, готовые пожертвовать своими жизнями. Но ради чего мы должны умирать? Чтобы спасти других, когда самой своей смертью мы обрекаем на смерть десять миллионов? Ради цивилизации? Умирая, мы превращаем цивилизацию в руины...
Облако войны сгущается. Кто-то оскорбил чей-то флаг. Чей-то престиж под угрозой. Чья-то безопасность может оказаться в опасности в один прекрасный день. Вот наши редакторы и владельцы газет готовят свои передовые статьи.
Насколько они агрессивны, насколько патриотичны, насколько дерзки? Неужели лордам Бивербруку и Ротермиру безразлично, что, когда начнётся война, они примут в ней активное участие, не опасаясь за свою жизнь? Правительства падут, но не благодаря их общественным усилиям. Правительства возвысятся, но не благодаря их покровительству. Они будут мертвы…
Вот мистер Уинстон Черчилль. На самом деле, нет никого более бесстрашного, чем он, и более готового героически умереть за Англию. Но он хотел бы сначала пожить героически. Если начнётся война, он хотел бы повести свою страну путём надежды, а не просто умереть славной смертью за кого угодно и за что угодно, даже бесславно, хотя он к этому готов (и по условиям своей присяги он должен был бы повеситься в частном порядке). Должен ли он умирать? Смерть не страшна, но она приносит вред. Например, покойники никогда не становятся премьер-министрами. Не должен ли он пожертвовать своей склонностью к войне ради исполнения долга перед своей страной? Он отправляется готовить свою великую речь о кризисе в Туикенеме. Насколько она воинственна?
Интересно, о чём думает наш патриот? В начале лета 1914 г. я слышал, как он говорил: «Англия слабеет. Что ей нужно, так это война, чтобы прийти в себя». Ну и что же, она это сделала, война состоялась. Но говорит ли он это сейчас? Неужели пацифистский идеал мира без войн кажется патриоту таким уж презренным? Когда он открывает «Морнинг пост», радуется ли он, видя, что правительство и редактор «придерживаются твёрдой линии»? Смотрит ли он на маленький пузырёк с цианидом в аптечке и говорит ли себе гордо: «Через несколько дней я буду пить это»? Насколько он воинственен?..
Поэтому я спрашиваю его снова: уверен ли он, что уверенность в собственной смерти ничего не изменит? Уверен ли он, что ультиматум не будет отложен ни на час, что ни одно провокационное слово не позволит избежать тупика? Ведь если бы это имело хоть какое-то значение, то всё, что Патриот сказал о войне, было бы признано ложью.
Через всю мою книгу я провожу мысль о том, что препятствием на пути к миру является подчинение человека законам ведения войны. Давайте рассмотрим некоторые другие законы и посмотрим, насколько полно они заменяют мышление. Когда я пишу эту главу, на дворе март, и в моих руках газета, и я читаю спортивные  новости.
Каждый год два университета соревнуются в лодочных гонках. За шесть недель до гонки происходит отбор участников команд по определённым правилам.  В течение эти шести недель перед гонкой имена восемнадцати отобранных участников каждое утро публикуются в газете. Каждое утро в течение шести недель печатается информация об их весе. Иногда за последние сутки один из них прибавляет в весе целых 1/4 фунта, и может случиться так, что в течение следующих двадцати четырех часов его вес снизится на 1/2 фунта.
Теперь, когда выбирается университетская команда, интересно (для тех, кто интересуется университетской греблей) услышать, что мужчина, занимающий положение в середине лодки, — прекрасный крупный парень массой в 196 фунтов (примерно 88 кг); но есть и дополнительные факты, что иногда по утрам он весит больше, иногда меньше, вплоть до снижения веса до 192 фунтов (примерно 82 кг.). Но это всё не помогает нам представить гребца более ясно. Несомненно, вес важен для гребца. Но, например, для регбийного форварда это не менее важно, и читатели газет интересуются футболом не меньше, чем академической греблей. Тем не менее, когда выбирается английская команда по регби, нам не дают ежедневную таблицу их веса. На самом деле, нам вообще не сообщают их вес. Их имена также не объявляются день за днём, пока не будет сыгран матч.
Таким образом, может показаться, что освещение университетских лодочных гонок в газетах является результатом условностей, а не оригинальной мысли. Ни один редактор не скажет себе: «Боже правый!».  Вчера Томкинс весил 176 фунтов, а сегодня 177! Вот это новость. Мы должны сообщить об этом нашим читателям». И, с другой стороны, он не говорит себе: «Вот уже двадцать восьмой день подряд мы публикуем имена этих людей и их параметры. Конечно, если кто-то интересуется командой, он уже наверняка узнал их имена, и в любом случае он увидит их снова завтра. Не могли бы мы сегодня сэкономить хоть дюйм места и вставить абзац о ребёнке, который проглотил английскую булавку, или о приезде в Женеву нового депутата парламента Перу? Он не говорит об этом, потому что вообще не задумывается об этом сознательно. Его разум автоматически принимает условность, согласно которой за любым упоминанием экипажей следуют их имена и вес.
С таким же автоматическим принятием условностей политик предполагает, что за «международным тупиком» следует «война». Тот факт, что раньше «война» означала тысячу человек с луками и стрелами на стороне противника, а теперь означает десять миллионов человек с бомбами и ядовитым газом, не имеет для него никакого значения. На самом деле он не представляет себе войну, а просто позволяет международной политике идти своим чередом в обычном русле. Когда специалист-консультант заказывает своему клиенту длительное морское путешествие, он не представляет себе это длительное морское путешествие. Он не знает, может ли пациент позволить себе длительное морское путешествие, и его это не волнует. Всё, что он делает,  это подчиняется своему автоматическому рефлексу на определённое состояние тела. При таком-то состоянии говорят «долгое морское путешествие», точно так же, как автоматический рефлекс политика на определённое состояние политического организма состоит в том, чтобы сказать «Война», что является общепринятым способом прекращения этого состояния.
Поэтому, когда я предполагаю, что политики не стали бы говорить «война», если бы сами стали её первыми жертвами, я не сомневаюсь ни в их мужестве, ни в их склонности к самопожертвованию. Я сомневаюсь в их воображении. В воображении большинства людей пропасть между их собственной смертью и смертью кого-то другого почти непреодолима. Для среднестатистического человека мы могли бы составить таблицу сравнительных показателей смертности, которая могла бы выглядеть следующим образом:
10 000 000 смертей от голода в Китае
= 100 000 смертей от землетрясения на Сицилии
=  1000 смертей от гриппа в Брайтоне
= 10 смертей от брюшного тифа в собственной деревне
= 1 внезапная смерть друга.
Внезапная смерть 1000 друзей = (в ужасе) СМЕРТЬ САМОГО СЕБЯ.

Предполагая, что такая таблица где-то близка к истине, мы можем видеть, насколько более обнадёживающим было бы дело мира, если бы война понималась в терминах собственной смерти, а не в терминах смерти незнакомцев. На самом деле политики вообще вряд ли понимают войну в терминах смерти. Несомненно, вести войну — значит убивать людей. Несомненно, читать книгу — значит переворачивать страницы. Но никто не считает чтение упражнением для пальцев. Если бы можно было заставить зачинщика войны думать о войне как о неизбежном факте его собственной смерти, тогда он действительно мог бы думать о войне как о десяти миллионах смертей.
Ибо в настоящее время его отношение к этим десяти миллионам представляет собой странную смесь цинизма и сентиментальности. В книге мистера Беверли Николса «Крик хаоса» есть глава под названием «Скунс против бенгальского улана», в которой описан реальный диалог между «разумным человеком войны» (Йейтс Браун) (Йейтс Браун — офицер британской индийской армии и автор мемуаров «Жизнь бенгальского улана», его восхищение и пропаганда итальянского фашизма стоили ему должности редактора газеты "Everyman" в 1933 г.) и «разумным человеком мира» (Роберт Меннел). Один из вопросов, который умный военный задаёт своему противнику, заключается в следующем:
«Почему вы считаете таким важным, чтобы люди не лишались жизни? ...Человек должен когда-нибудь умереть, почему бы ему не умереть от выстрела… И затем, неизбежно, но вряд ли разумно, добавляет:
Конечно, быть застреленным — это всё равно что умереть от рака или жировой дистрофии сердца».
Я должен ещё раз подчеркнуть, что смерть на войне не обязательно бывает вызвана винтовочной пулей в лоб, как и смерть в мирное время от рака. Но если умный военный захочет узнать, почему так много людей так серьёзно относятся к смерти, я ему расскажу.
Причина в следующем: смерть окончательна. Смерть — худшее, что может случиться, потому что это последнее, что может случиться. Какие бы другие бедствия ни постигали человека, перед ним всё равно стоит альтернатива смерти, если он того пожелает. Но когда к человеку приходит сама смерть, он не может выбрать альтернативу. Что бы вы ни сделали с человеком, если вы оставите ему жизнь, вы оставите ему не только жизнь, но, и смерть. Если же вы заберёте у него жизнь, вы не оставите ему в этом мире ничего.
Гордый и умный воин может сказать, что предпочёл бы видеть своего сына мёртвым, чем в тюрьме за мошенничество. Но я напомню ему, во-первых, что тюремное заключение за мошенничество (хотя бы справедливое) — это не неизбежное бедствие, а то, к чему его намеренно приглашают; а, во-вторых, вопрос не в том, что предпочёл бы он, а в том, что предпочёл бы его сын. Пусть гордый и умный воин судит смерть, принимает смерть, красиво умирает в объятиях смерти, но он не имеет никакого права предписывать смерть другим.
Что касается реальной смерти на войне, то наш милитарист очаровательно чёрств. А теперь послушайте, что он говорит о настоящем ужасе вымирания в подтверждение своего утверждения о том, что пограничные споры неизбежны и неизбежно должны решаться войной:
— Предположим, вы похожи на венгра, о котором я слышал, у которого румынская граница проходит прямо через его поместье, так что, хотя его дом всё еще находится в Венгрии, его семейный мавзолей находится в Румынии. Что бы вы сказали, если бы не могли положить цветы на могилу своей матери, не спросив разрешения у иностранного часового?
Уму непостижимо, как может так работать человеческий мозг. В результате последней войны миллион английских жён и матерей не могут возложить цветы на могилы своих близких, не отправившись для этого в другую страну. Что, по их мнению, говорят наши военные? «Давайте устроим ещё одну войну»? Если так отчаянно важно иметь возможность класть цветы на могилы, не пересекая границу (даже если смерть сама по себе не имеет значения), очевидно, что война — это единственное средство смерти, которого следует избегать. Ибо, если каждая страна не будет воевать в пределах своих собственных границ (что вряд ли представляется осуществимым), 50 процентов погибших умрут на чужой территории.
В 1922 г., когда мы были на грани новой войны с Турцией, «Панч» обратился к стране с благородным и патриотическим призывом «защитить неприкосновенность наших могил в Галлиполи» (Галлиполийское сражение — операция, разработанная в британском Морском министерстве по захвату пролива Дарданеллы в 1915 г., считается самой провальной в Первой мировой войне. На небольшом клочке земли за короткий срок погибли более 47 000 англичан, австралийцев, новозеландцев, индийцев.) посредством предоставления материалов для строительства ещё большего числа могил в Галлиполи. Очевидно, для сентиментального милитариста священна только могила умершего. Жизнь сама по себе не священна.
Пожертвует ли он здесь и сейчас своей собственной жизнью?
Не думаю, что он когда-либо задумывался об этом.
Интересно, сколько людей разделяют моё убеждение в том, что, если бы несколько патриотов были повешены, этого бы больше никогда не повторилось.
Глава X. «Надеюсь, не слишком пацифистская»
В промежутке между написанием предыдущей главы и началом этой я играл в гольф с молодой женщиной, и случилось так, что мы ненадолго задержались у подставки для мячей N 11. Когда мы сидели там, любуясь видом, она спросила:
— Вы сейчас очень заняты?
— Скорее да, — ответил я.
— Что это, пьеса?
— Нет, книга.
— О, роман?
— Ну, нет. ... Это книга о войне.
Последовало короткое молчание, а затем она сказала:
— Вы имеете в виду, против войны?
— Да.
— Надеюсь, вы не слишком пацифист, — улыбнулась она.
В прошлом году, через три дня после Дня перемирия, в «Морнинг пост» появилось письмо женщины, в котором говорилось:
«Я замечаю, что он — [мистер Редьярд Киплинг, ни много ни мало] — возлагает большую часть вины за разоружение и неготовность к войне на женщин. Разве настоящая вина не лежит на наших ведущих общественных деятелях, которые в течение многих лет возглавляли интенсивную пропаганду мира?»
Очевидно, что, по мнению этого корреспондента, «вести активную пропаганду мира» — значит быть «слишком пацифистом».
Можно называть себя сторонником мира, но нужно быть осторожным и не любить это слишком сильно.
С каждой страницей, которую я пишу, с каждым проходящим днём я всё больше и больше убеждаюсь в том, что, когда мы говорим о «мире» и «войне», мы мыслим словами, которые полностью изменили своё значение. Мир для многих людей по-прежнему означает что-то чопорное и трусливое; война по-прежнему означает что-то мужественное и самоотверженное. Если вы «слишком пацифист», значит, вы на самом деле не любите свою страну, вам неприятно стремиться «спасти свою шкуру» и, вероятно, вы считаете, что футбол — очень грубая игра.
Это интересный, хотя и очевидный факт, что никто из тех, кто смело говорит о войне, никогда не был убит на войне. Каждое слово, сказанное о том, как приятно умереть за свою страну, каждое легкомысленное упоминание о смерти как о чём-то второстепенном, было произнесено кем-то, кто не испытывал смерти, но мог бы испытать её в любой момент, если бы действительно захотел.
Из тех мужчин и женщин, которые сегодня так галантно говорят о войне, 90 % никогда с ней не сталкивались, хотя некоторые из них, возможно, носили военную форму. Оставшиеся 10 % (10%, кажется, даже многовато) пережили войну. Быть галантным, решительным и мужественным в приключении, которого у тебя никогда не было; быть храбрым в опасности, которую ты миновал; это не та храбрость, символом которой пацифист страстно желает стать.
Молодым, к слову, не свойственно беспокоиться о завтрашнем дне и думать об опасности, которая может возникнуть, а может и не возникнуть через несколько лет. Сложно также заранее назвать кого-то храбрым или трусливым.
Следовательно, пацифисты не обязательно трусы, а милитаристы — храбрецы. Осмелимся ли мы пойти дальше и предположить, что война не обязательно мужественна, а мир — женоподобен?
Давайте рассмотрим это предложение, встретившись с нашими патриотично настроенными молодыми женщинами на их собственной территории, или на том, что раньше было их собственной территорией: у домашнего очага.
В наши дни у каждого повара есть свои «права», у каждой молодой замужней женщины есть свои «права», и время от времени то, что они считают своими правами, может не совпадать. Предположим, что когда права повара и хозяйки сталкиваются (скажем, из-за горячего ужина в воскресенье), неизбежно следует война. В ход идут фарфор и столовые приборы. Обстановка нагнетается. Кухарка выбегает из дома и возвращается со своими родственниками мужского пола. Хозяйка вытаскивает мужа из кабинета и срочно звонит своим братьям. Мужчины выясняют отношения. По всему дому идёт ожесточённая перепалка, и по договорённости в качестве оружия используются кулаки, палки и посуда... К вечеру мир восстанавливается — или, скорее, диктуется. Повар победил, и горячих обедов теперь вообще не будет, даже в будний день. Или победила хозяйка, и повар больше не будет гулять по вечерам и оплатит весь ущерб. Предположим, что мужу хозяйки не нравится, что происходит в его доме, он возражает против такой жизни. Разве кому-нибудь придёт в голову назвать его недостойным мужчиной? Не по-мужски ли думать, что такой образ жизни в корне неверен и совершенно глуп? Я не имею при этом в виду, что в принципе неправильно и глупо в современном упорядоченном государстве, которое предоставляет нам полицейских и суды для решения таких чрезвычайных ситуаций, описывать подобное. Я имею в виду, что даже в обществе, где не хватает полицейских, чувствительный, наделённый богатым воображением, интеллигентный человек почувствовал бы, что такая жизнь невыносима, и что единственный выход — убедить своих собратьев объединиться с ним в поисках более достойного решения конфликта. Если бы он это чувствовал, вряд ли можно было бы презрительно отмахнуться от него как от женоподобного существа, которое избегает ударов зонтиком по голове.
В последней войне погибло десять миллионов человек, и по меньшей мере ещё десять миллионов получили серьёзные физические и психические травмы. Если патриот осознает этот факт с возросшим чувством мужества, он вспомнит и то, что это далеко не всё, что произошло. Даже если бы в последней войне никто не погиб, мысль о её повторении всё равно была бы невыносима для большинства людей. Если страна собирается получить со своего народа 7 000 000 000 фунтов стерлингов, если она собирается оторвать три миллиона граждан от их обычных занятий на четыре года, это вряд ли будет одобрено разумными людьми (и мужество здесь не при чём). Любой здравомыслящий человек предложил бы найти более достойные способы использования денег, времени, человеческих ресурсов, чем просто разрушать окружающий мир. Хотелось бы отметить, что за шестнадцать лет мирного существования наша страна скорее приобрела, чем потеряла в счастье, достоинстве и красоте.
Мир означает свободу от войны, а не свободу от борьбы. Вставать в шесть часов утра, чтобы заработать на жизнь, — это мир; добывать уголь на глубине мили под поверхностью земли — это мир; взбираться на Эверест, ломать ключицу во время игры в футбол, в одиночку переплывать на лодке через Атлантику, бороться со вспышкой брюшного тифа, летать на самолёте. приехать в Австралию, написать книгу на сто тысяч слов, а затем разорвать её  и написать заново — всё это формы мира. В те дни, когда были написаны латинские надписи (Имеются в виду античные латинские надписи, часто воспринимаемые как девизы и лозунги. Например: Aut vincere, aut mori (Или победить, или умереть); Victoria nulla est, Quam quae confessos animo quoque subjugat hostes (Настоящая победа только та, когда сами враги признают себя побежденными); Veni, vidi, vici (Пришёл, увидел, победил).), которыми современный патриот утешает себя, большая часть тяжёлой работы в мире выполнялась живыми рабами, а большая часть развлечений — умирающими. Мирное исследование было невозможно, а горы и море не были известны как игровые площадки. Нет ничего удивительного в том, что активный молодой римлянин приветствовал войну как нечто, приносящее ему немного радости из первых рук и дающее ему, наконец, возможность проявить свою силу, мастерство и храбрость.
Современный англичанин может каждый день демонстрировать своё мужество, пересекая площадь Пикадилли. Он может участвовать в соревнованиях Grand National, управлять самолётом, соревноваться в Бруклендсе, нырять с Брайтонского пирса, вызывать Петерсена на поединок, выступать в боулинге Ларвуда и вступать в общество переливания крови. Нет никакой причины, по которой невыносимое бремя войны должно было распространяться по Европе в течение четырёх лет для того, чтобы англичанин мог продемонстрировать свою мужественность, а англичанка — испытать это великое, героическое чувство.
Я считаю войну невыносимой помехой. Интересно, хотя и не удивительно, обнаружить, что зачинщики войны, обрекающие миллионы людей на смерть, — это те самые люди, которым самим смерть не грозит, для них война не является прерыванием обычной жизни. Кто несёт ответственность за войну? Очевидно, что это не поэты и художники, не мясники и пекари, не фермеры, не врачи и не производители свечей. Как бы мы ни делили заслуги, мы можем сказать, что ответственных за это обязательно следует искать среди политиков, высокопоставленных солдат и моряков, финансистов, оружейных королей, владельцев газет, редакторов и авторов передовых статей. А что происходит, когда начинается война? Все эти люди просто усиливают свою прежнюю деятельность. Ни один из них не прерывает свою работу по призыву своей страны. На самом деле, почти для всех них начало войны — это просто возможность прославиться, проявить себя и получить большее вознаграждение. В предыдущей главе я сказал, что, если бы их всех повесили при объявлении войны, война бы никогда не была объявлена. Я склонен думать, что достаточно было бы даже просто отправить их всех на безопасную, но простую работу в Санитарный отряд.
Итак, если патриот всё ещё считает, что яростная ненависть к войне может исходить только от трусов и женоподобных людей, то он думает о войне как о простом четырёхлетнем перерыве в жизни (в санитарном отряде) и четырёхлетней трате денег по 7 000 000 фунтов стерлингов в день. А хорошо бы ему подумать и о причинах ненавидеть войну. Пускай он подумает о войне с точки зрения спекулянтов, провокаций, кумовства, борьбы за работу, военных дневников, пропаганды, слухов, шпиономании, списков награждённых, кадровых назначений, патриотических песен, причёсывания белых перьев, ведения обычного бизнеса и поддержания домашнего очага, а также ненависти и злобы. Пускай он подумает о том, что война — это сплошная жестокость, а потом Ложь, и ещё раз Ложь, и ещё больше Лжи, и апофеоз всех Боттомли, Крюгеров (Возможно имеется в виду Ф.-В. Крюгер — один из руководителей оккупационного режима Третьего Рейха, а также его старший брат В. Крюгер.)  и Стависких (С. А. Стависки (1886—1934) — французский финансист и казнокрад.) мира сего. Такова современная война. И это мы ещё не говорим о десяти миллионах погибших солдат… Да, мы можем быть храбрыми и сердечными по отношению к  нашим доблестным мальчикам — «долг и приличия есть защита отечества»… но давайте добавим к этому несколько сотен тысяч искалеченных женщин и несколько сотен тысяч заморенных голодом детей... и подумаем, что это только начало, всего лишь сравнительно короткая четырехлётняя война. Впереди ещё шестнадцать лет послевоенной мужественности.
Сокрушительное налогообложение; оковы свободы, от которых мы больше никогда не освободимся; миллионы безработных, в которых надежда почти умерла; подрастающее поколение, в котором надежда так и не родилась; анархия и автократия ведут последнюю отчаянную битву среди руин…
Последовало короткое молчание, а затем она сказала:
— Вы имеете в виду, против войны?
— Да.
— Надеюсь, вы не слишком пацифист, — улыбнулась она.

Глава XI. Природа человека
Милитаристы привыкли говорить, что «пока природа человека такова, какова она есть», мы никогда не сможем отказаться от войны, и что только когда мы все станем святыми, появится хоть какая-то надежда уладить наши разногласия путём дружеского соглашения.
Нам не обязательно быть святыми. Будет достаточно, если мы перестанем быть сумасшедшими преступниками.
Тридцать пять лет назад лорд Китченер, продвигаясь вверх по Нилу после победы при Омдурмане, достиг деревни под названием Фашода. Там он встретил французского майора по имени Маршан, который объявил, что овладел Фашодой от имени своей страны (Здесь идёт речь о Фашодском кризисе 1898 г.). Новость была разослана по телеграфу в Европу; государственные деятели, публицисты и редакторы принялись за работу, и какое-то время казалось, что им удастся организовать широкомасштабную войну между Англией и Францией.
Однако войны не было. Возможно, сама идея войны даже политикам казалась слишком комичной. Возможно, мысль о французских моряках (которые никогда раньше не слышали о Фашоде), спешащих в Северное море и стреляющих из 81-тонного орудия по невидимому линкору, управляемому английскими моряками, которые также никогда раньше не слышали о Фашоде (а Фашода была, в любом случае, всего лишь охваченной лихорадкой деревней  посреди африканского болота) заставила их только рассмеяться. Но если бы началась война за кишащее комарами болото между нацией реалистов и нацией лавочников, неужели у кого-то повернулся бы язык сказать, что как раз в этом-то и есть природа человека?
Человеческая натура проявляется не так. Если бы лорд Китченер, раздражённый в равной степени присутствием москитов и майора, вышел из себя и ударил бы Маршана в челюсть; если бы Маршан взял себя в руки и вызвал бы Китченера на дуэль; и даже если бы английские солдаты вышли бы из-под контроля и, будучи сильнее, выгнали бы французов из деревни, то и тогда их можно было бы извинить на том основании, что мужчины не всегда могут контролировать свои порывы, особенно в жарком климате, и что, в конце концов, не следует ожидать, что солдаты будут святыми. На самом-то деле ничего этого не произошло. Китченер и Маршан, что было вполне естественно в жарком климате, вместе выпили... А за четыре тысячи миль от них их премьер-министры размышляли, могут ли они притвориться, что их страны охвачены такой неуправляемой яростью при мысли о том, что у них отняли болото, о котором они никогда не слышали, что только первоклассная европейская война принесёт им облегчение, которого жаждала их натура. Они решили этого не делать, отложив, таким образом, до 1914 года Величайшую шутку Европы.
В этот момент, как я себе это представляю, государственный деятель прерывает меня, чтобы сказать, что я все неправильно понял: война не естественное выражение индивидуальных эмоций, но естественное выражение национальных эмоций. Точно так, как для отдельного человека естественно добиваться своих целей с помощью силы, так для нации естественно в качестве последнего средства использовать силу для достижения своих целей.  Ну что же, давайте рассмотрим этот тезис. Когда мы говорим, что определённое поведение естественно, мы, по-видимому, подразумеваем, что оно соответствует природе человека. Но по какой-то причине мы всегда отождествляем природу человека с низшими инстинктами животного. «Только в природе человека» быть жестоким и никогда не быть добрым. Естественна жадность, но не сдержанность. Человеку свойственно возмущаться, но не свойственно прощать. Читатели «Панча», возможно, помнят шутку, в которой владелец собаки, огрызнувшейся на маленькую девочку, которая дразнила её, извиняющимся тоном говорит возмущённой матери: «В конце концов, собака — всего лишь человек». Быть «человеком», по-видимому, означает забыть о том, что у нас есть душа и разум, забыть о том, что мы стремимся к бессмертию, и помнить только о том, что мы произошли от обезьян.
Очень хорошо. Пусть пока так и будет. Мы — животные. Но даже в этом случае справедлива ли аналогия с «естественностью войны»?
Если мышь хочет сыра, она, естественно, берёт его везде, где его можно найти, не заботясь о том, кому принадлежит сыр. Но если мышь однажды узнала, что такое мышеловка, разве она полезет в мышеловку за сыром опять?
Если кошка хочет быстро перейти с одного места на другое, она, естественно, идёт так быстро, как только может, независимо от того, вторгается она на чужую территорию или нет. Но если на пути попадаются лужи, она по ним не ходит. А если на пути кошка заметит собаку, то она вообще туда не пойдёт.
Другими словами, в природе животных заложено умение оценивать последствия своих действий в той мере, в которой ими руководят инстинкты или разум. Создатели войны, как я пытался показать, не учитывают стоимость войны. Соглашаясь с государственным деятелем (которого, по сути, я не признаю), что действие может быть естественным для корпорации, но неестественным для её отдельных членов и допуская, что обладание Фашодой имело бы определённую национальную ценность либо для Англии, либо для Франции, я всё-таки убеждён, что это противоречит всему, что мы знаем о природе человека и природе животных, — стремиться завладеть чем-то в условиях дико непропорциональной опасности (в данном случае — войны).
Но, на самом деле, нет причин воспринимать некоего государственного деятеля так серьёзно, поскольку он сам неоднократно давал понять, что война — это совершенно противоестественное явление. Пока я пишу эту главу, он снова приходит мне на помощь. Послушайте его статью в передовой статье Times:
«Наконец, существует всеобщее неприятие идеи, заключающейся в том, что цивилизованные страны должны прибегать к варварским методам, вплоть до ведения войны друг с другом с помощью бомбардировок с воздуха. Бытует легкомысленное утверждение, что бомбардировки с воздуха ничем не хуже артиллерийских обстрелов. На самом же деле намного хуже. Её разрушения менее избирательны и приводят к масштабному уничтожению женщин, детей и накопленных цивилизацией богатств. Было бы крахом государственной мудрости признать, что уничтожение столицы своего противника с воздуха является законной формой ведения войны для нации, на которую совершено нападение, и что правильная процедура для страны, подвергшейся нападению, заключается в уничтожении столицы нападающего и всего живого в ней с помощью фугасных, ядовитых и бактериологических средств, бомбы.»
Или другими словами:
— война носит неизбирательный характер, но она не должна быть слишком неизбирательной;
— она может разрушать города, но не столицы;
 В Скарборо в неё могут быть вовлечены женщины и дети, но не в Лондоне, где в неё могут быть вовлечены и редакторы;
 — «материально и морально» бомбардировка с воздуха «бесконечно» хуже бомбардировки с суши, то есть морально, потому что материально. Поэтому давайте внесём поправки в Правила ведения войны.
Теперь несколько фактов о правилах ведения войны:
 (а) Ведение войны подчиняется определённым правилам, согласованным всеми европейскими странами.
(б) Несомненно, что любая нация, которая считает, что может добиться победы, поступая таким образом, будет игнорировать любые правила, которые она сочтёт неудобными.
(c) в равной степени очевидно, что она обвинит противника в том, что он первым нарушил это правило.
(d) Враг, если он его ещё не нарушил, теперь поспешит это сделать.
(e) Перед последней войной использование газа было запрещено. Германия применила газ, утверждая, что газ был применён против неё.
(f) Все остальные страны после этого тоже использовали газ.
«Неизбирательная резня женщин и детей ужасна. Во времена моей молодости ничего подобного не было. Это создаёт совершенно ложное впечатление о войне, и, если она будет продолжаться, вполне вероятно, что простые люди откажутся это терпеть».
И что он тогда говорит? Выражает ли он радость по поводу того, что простые люди могут и дальше отказываться это терпеть? Помогает ли он им прийти к этому решению, вбивая в их сознание общеизвестный, хорошо доказанный факт, что, начав войну, нация не остановится ни перед чем, чтобы добиться победы? Говорит ли он им, что, как следствие этого, любая будущая война должна означать ужасные смерти для беззащитных?
Нет.
Он говорит, или кажется, что говорит:
«Неизбирательная резня высокопоставленных государственных деятелей также ужасна, как и разрушение их офисов и клубов. Если война означает это, то, очевидно, её необходимо отменить. Но так ли всё плохо, как кажется? Разве мы не могли бы договориться об отмене бомбардировок с воздуха и придерживаться старого стиля ведения войны, который в материальном и моральном отношении был бесконечно лучше?»
Тогда, когда государственный деятель втягивает свою страну в войну старым традиционным способом, мы не услышим глупых сентиментальных протестов пацифистов по поводу её порочности и жестокости. Потому что тогда будут убиты только солдаты, а долг и приличия — это защита отечества.
Вот, что он, по-видимому, хочет сказать; и это разрушает все доводы в пользу естественности и неизбежности войны, одновременно придавая ей искусственность игры. Ибо, если для Германии «естественно» добиваться того, что называется победой, обстреливая Париж из крупнокалиберных орудий, то как может быть «неестественным» для Франции избежать того, что называется поражением, нанеся ответный удар по Берлину единственно возможным способом — с помощью самолётов? Человеческая природа устроена как раз наоборот. Совершенно неестественно, что люди сражаются, со всей тщательностью, присущей войне, за заражённое лихорадкой болото в четырёх тысячах милях от их дома, о котором никогда раньше и не слышали. Но когда война приходит к ним, они сражаются уже не за политическую химеру, а за то, что они знают, любят и понимают, за неприкосновенность своей страны; когда убийства в самом разгаре, и все их страсти возбуждены, тогда ярость людей совершенно естественна, поскольку природа человека такова, какова она есть, и люди есть люди, а не святые, и они должны ухватиться за единственное верное средство, пытаясь добиться победы.
Дальнейшее изучение этой цитаты из «Таймс» проливает свет не только на условность войны, но и на традиционное восприятие войны, к которому привыкли политики, патриоты и священнослужители.
«существует всеобщее неприятие идеи, заключающейся в том, что цивилизованные страны должны прибегать к варварским методам, вплоть до ведения войны друг с другом с помощью бомбардировок с воздуха.».
«Методы варварства» поражают своей простотой. Бомбардировки с воздуха не являются характерной чертой варварской войны, но, как на собственном опыте убедились варварские племена, это чрезвычайно заметная черта цивилизованной войны. До сих пор варварские племена не опустились до нашего уровня, но если они когда-нибудь и опустятся, то ответственность за это ляжет на цивилизованные нации.
«Бытует легкомысленное утверждение, что бомбардировки с воздуха ничем не хуже артиллерийских обстрелов. На самом же деле намного хуже.».
Но если с моральной точки зрения это бесконечно хуже (и если, как это часто бывает, «Таймс» говорит действенным голосом Англии), то почему Англия не отказывается от этого бесконечно худшего преступления? Как может безграничная аморальность быть менее унизительной, если она разделяется с другими нациями, или, по этой причине, более соответствовать чести какой-либо одной нации? Пусть Англия во что бы то ни стало попытается убедить другие нации разделить её отречение от бесконечно аморального. Это обязанность хорошего миссионера. Но миссионеры не допускают, чтобы их нравственность зависела от восприимчивости язычников. «Давайте все прекратим охоту за головами, я прекращу, если вы прекратите» — это не их обычная формула.
«Её разрушения менее избирательны и приводят к масштабному уничтожению женщин, детей и накопленных цивилизацией богатств».
Но почему бы и нет? Разве не в этом суть войны? Для чего воюют народы, если не для того, чтобы добиться полной капитуляции побеждённых перед волей победителя? Как добиться этой капитуляции, если не путём преднамеренной резни и разорения? И разве в войне не всегда участвуют женщины и дети? Сколько миллионов женщин и детей было вовлечено в последнюю войну? Не считая бесчисленных погибших, что будет с женщинами, которые потеряли всё, что для них значила жизнь, что будет с детьми, для которых жизнь никогда ничего не будет значить?
«Было бы крахом государственной мудрости признать, что уничтожение столицы своего противника с воздуха является законной формой ведения войны для нации, на которую совершено нападение».
Как только мы начинаем устанавливать правила ведения войны, как только мы говорим, что вот это — законная война, а вот эта — нет, мы признаём, что война — это всего лишь согласованный способ разрешения спора. Оправдание «человеческой природой» больше недоступно. Естественная борьба, борьба между животными, — это борьба зубами и когтями не на жизнь, а на смерть. По моральным стандартам войны всё законно.
Однако, если страны могут договориться не бомбить столицы друг друга с воздуха, пусть они так и договариваются.
Но было бы не труднее договориться не бомбить ничего с воздуха; договориться не воевать в воздухе; договориться не воевать вообще. Было высказано предположение, что закон против бомбардировок с воздуха можно было бы применять легче, чем закон против любой другой формы ведения войны, по той причине, что нарушитель закона мог бы быть немедленно подвергнут бомбардировке всеми другими подписавшими его странами. Но любая нация, которая вообще вступит в войну (вопреки соглашению), может быть немедленно подвергнута бомбардировке всеми другими нациями. Более того, «другим нациям» было бы гораздо труднее оценить нарушение соглашения о бомбардировках (которое имело бы место в военное время), чем нарушение соглашения о невоенном режиме (которое имело бы место в мирное время). Стали бы они сбрасывать бомбы на Париж, узнав от бюро Вольфа, что Берлин подвергся бомбардировке? Или они хотели бы получить фотографии или свидетельства нейтральных лиц? Как легко Германии представить доказательства: незначительный, тщательно эвакуированный район города подвергся бомбардировке несколькими их собственными самолетами, замаскированными под французские! Какой восхитительно безопасный способ подвергнуть бомбардировке столицу противника за чужой счёт!.. Наконец, что произойдёт, если все подписавшие соглашение страны сами будут вовлечены в войну с самого начала — как это было бы в 1914 г.?
Сочувствующий читатель. Простите, что перебиваю, но не слишком ли много вы доказываете?
Алан Милн. Каким образом?
Сочувствующий читатель. В предыдущей главе вы намекали, что война полностью противоречит божественному в человеке.
Алан Милн.  Да.
Сочувствующий читатель. В этой главе вы говорите, что это полностью противоречит животному началу в человеке.
Алан Милн.  Да.
Сочувствующий читатель. Тогда, поскольку люди должны следовать либо своим божественным, либо животным побуждениям, вы, по-видимому, доказали, что такой вещи, как война, вообще не существует. Поскольку мы знаем, что это не так, мы приходим к выводу, что люди намеренно подавляют свои естественные порывы, просто чтобы убивать друг друга. Это кажется противоестественным.
Алан Милн.  Подождите.
Сочувствующий читатель. Я имею в виду, что природа человека должна где-то проявляться.
Читатель прав. Человеческая натура действительно играет в этом роль.
1. Люди наслаждаются чувством власти, и это полностью соответствует природе человека. Во время ведения войны это чувство проявляется в высшей степени.
2. Мужчин привлекают «блестящие награды» войны. Блестящие награды предназначены для людей, облечённых властью.
3. Героическое равнодушие людей к боли и ужасам, с которыми они сами не столкнутся. Люди, облечённые властью, тщательно защищены от боли и ужасов войны.
Кроме того:
1. Обычные люди избавляют себя от мыслительного труда, принимая традиционные верования, что тоже заложено в человеке самой природой.
2. Обычные люди могут быть обмануты, принимая зло, медленно вырастающее из чего-то меньшего.
3. Обычные люди должны следовать по пути наименьшего сопротивления, подчиняясь облечённым властью: особенно когда это подчинение вытекает из их естественной сентиментальности.
Война — это неестественная равнодействующая всех этих природных сил.
Приведу другой пример:
«Для владельца мощного автомобиля естественно желание ездить как можно быстрее.
Для интеллектуала, поглощённого своей работой, естественно выходить из дома, продолжая думать о своей работе и переходить дорогу, если он хочет перейти на противоположный тротуар. Но для него неестественно совершать самоубийство.
Мы можем предотвратить подобные самоубийства, либо контролируя движение транспорта, либо разбудив пешехода.
Войну можно предотвратить, как только обычный человек осознает её реалии, или человек, облечённый властью, возьмёт под контроль те животные инстинкты, которые он называет природой человека.»

Глава XII. Агрессия и оборона
Обычного человека нелегко пробудить к осознанию реальности, поскольку последнее, от чего он хочет отказаться, — это от своих привычных мыслей. В 1909 г. Блерио (Луи; Блерио; — французский изобретатель, авиатор и предприниматель.) перелетел Ла-Манш. Двадцать пять лет спустя нас призывают стать «мыслителями воздуха». В 1900 г. автомобили стали широко использоваться. Тридцать лет спустя мы начинаем обращать внимание на скорость, осознавая, но только сейчас, что дороги, предназначенные для движения на гужевой тяге, непригодны для автомобильного движения. Благодаря таким достижениям в области взаимодействия, а также возможностям современного оборудования, работа во всем мире теперь может быть выполнена в два раза быстрее, чем раньше. Но пройдёт ещё немало времени, прежде чем мы адаптируем нашу философию труда к современным условиям.
Всеобщий мир, возможно, казался нашим предкам несбыточной мечтой, но в те дни война не была таким невероятным кошмаром, каким она стала сейчас. И их война не была всеобщей войной. Проблема, с которой сталкивается Европа сегодня, не может быть решена с помощью простых обобщений прошлого. Только разум, притупленный многовековой ржавчиной, может позволить себе думать, что война — это природа человека; что единственный способ избежать её — это подготовиться к ней; и что, утвердив эти два великих принципа, человек больше не несёт ответственности за всё, что происходит.
То, что, несомненно, произойдёт, — это ещё одна война.
За последние несколько месяцев один известный генерал внёс свой вклад в грядущую войну, сказав:
«Есть только один способ обеспечить мир — это быть настолько сильнее противника, чтобы он не осмелился напасть на тебя».
Возможно, существует Страна чудес или четвёртое измерение, в котором каждая нация может быть сильнее любой другой нации, но в этом мире её невозможно найти. Более того, в современных войнах страны заключают союзы. Недостаточно быть сильнее другой страны; нужно быть сильнее всех остальных стран, вместе взятых. Гонка вооружений, в которой каждая европейская держава лихорадочно стремится к безопасности, превосходя все остальные державы, является не столько гарантией мира, сколько наглядной демонстрацией Европы как огромного сумасшедшего дома.
Какой-нибудь государственный деятель скажет, что существует огромная разница между агрессией и обороной; что праведность оборонительной войны столь же очевидна, как и неправедность агрессивной.
Допустим. Но давайте подумаем, что же такое оборонительная война? Предположим, что это война в защиту чего-либо. В защиту чего?
Очевидно, что в первую очередь речь идёт о защите территории. Но даже если бы все войны были территориальными, из этого не следовало бы, что защитник территории прав. Если бы Германия выиграла последнюю войну и аннексировала Бельгию, была бы последующая война за освобождение Бельгии неправильной и агрессивной? Так получилось, что союзники выиграли войну, и Франция аннексировала Эльзас и Лотарингию. Будет ли последующая попытка Германии вернуть Эльзас оборонительной и правильной?
Англичане могут сказать, что Бельгия имеет «право» на свою собственную целостность и что «право» Франции на Эльзас и Лотарингию не было ущемлено ничем из того, что произошло в 1870 г. Но всегда ли нации находятся в согласии относительно прав друг друга? Какова правда о праве Германии на Германскую Восточную Африку? И какова, спрашивается, правда о праве Испании на Гибралтар? С этой точки зрения разница между агрессией и обороной не больше, чем разница во мнениях по любому поводу; и война остаётся, как и всегда, всего лишь неуклюжим, варварским и дорогостоящим способом покончить с разногласиями во мнениях.
Войны, однако, не всегда ведутся с целью захвата или защиты территории. «Тарифная война» может привести к предъявлению ультиматума. Но как понять, какая страна нападает, а какая защищается? В каком-то смысле каждый из них защищает свои права, поскольку каждый будет отстаивать право на жизнь и утверждать, что другой угрожает этому праву. Войны могут быть объявлены, как Австрия объявила войну Сербии, в защиту некоего предполагаемого престижа. Было общепризнано, что Австрия имела право на своего рода «компенсацию» за «оскорбление» в Сараево, и, по сути, это было столкновение между «защитой» Австрии от её первоначальных претензий и «защитой» Сербии от чрезмерных претензий, которое привело к Великой войне.
Таким образом, ясно, что, каковы бы ни были причины войны, каждая страна может заявить, что она не является агрессором; каждая страна может заявить, что она «сопротивляется» несправедливому требованию, «защищает» свой престиж или «отражает» посягательство на её права. Также очевидно, что благодаря современным средствам организации и распространения лжи, которыми располагает каждое правительство и которыми оно без зазрения совести пользуется, справедливость дела может прочно утвердиться в сознании всех граждан, борющихся за него. Если страны Европы собираются в будущем ограничиваться оборонительными войнами; если они собираются ограничиться войнами, на которые их духовенство заранее получило Божье одобрение, то есть оправдывать оборонительную войну — это значит автоматически оправдывать и следующую войну, в которую вовлечена твоя собственная страна, и, следовательно, автоматически оправдывать войну вообще.
Но есть и другая причина, по которой любое различие между агрессивной и оборонительной подготовкой к войне не оставляет надежды на мир. Как я уже говорил в предыдущей главе, ни одна нация не верит слову другой нации. Неудивительно, что государственные деятели цинично относятся к добросовестности друг друга, когда у них есть столько поводов для цинизма. Если и есть грех, который влечёт за собой наказание, то это грех лжи. Истина — это высшая добродетель, и именно из-за того, что мы позволили политикам пренебречь ею во имя ложного патриотизма, мы оказались обременены этим кошмаром войны.
Ибо это простой факт, что ни один государственный деятель, ни один генерал никогда не колебался солгать, если этого требовало благо государства. Когда периодически раздаются протесты против продажи почестей, каждый лидер любой партии вежливо заявляет, что ничего не знает о такой продаже. Они лгут. Мы знаем, что они лгут, но это не повод для негативных комментариев. Принцип заключается в том, что их личная честь не затрагивается, если ложь, которую они говорят, отвечает интересам государства. Когда на войне генерал отдаёт приказ о наступлении, которое отбивается с ужасающими потерями, он объявляет, что «с британским оружием всё в порядке», и это ложь в защиту отечества.  «Тебя любить не мог бы я столь сильно, когда б превыше не любил я Честь», — сказал Лавлейс (Ричард Лавлейс (1617—1657) — английский поэт.) своей даме. К сожалению, ни один патриот никогда не обращался так к своей стране.
Это традиция. Даже во внутренней политике, а тем более в международной, обычные стандарты чести никогда не применялись. Невозможно представить себе самого безумного патриота, молящегося о том, чтобы его сын вырос «таким же благородным, как Англия». Международная политика — это трясина предательства, воровства, невыполненных обещаний, лжи, увёрток, блефа, хитрости, запугивания, преднамеренного непонимания и жалких попыток поставить оппонента в ложное положение. Вся наша концепция национальной морали в целом отличается от нашей концепции частной морали. Рассмотрим в качестве одного из тривиальных примеров этого различия военный долг между Англией и Америкой. Если бы речь шла о долге, заключённом между двумя благородными людьми при аналогичных обстоятельствах, один из них так же настаивал бы на его выплате, как другой с презрением отнёсся бы к принятию платежа. А так у нас каждые полгода или около того разгорается оживлённая дискуссия о том, должна или не должна Англия держать своё слово. Представьте себе подобную дискуссию в семье, которая считает свою честь безупречной!
Теперь у нас не может быть и того, и другого. Мы не можем игнорировать правду и ожидать, что нам будут доверять. Из-за недостатка откровенности в прошлом каждая нация уступала своим врагам право на интерпретацию своих действий. Для Англии содержать большой военно-морской флот и крупные военно-воздушные силы, утверждать, что она содержит их в «исключительно оборонительных целях», и ожидать, что любая другая страна ей поверит, — значит проявлять простодушие, недостойное даже детского сада. Оружие, находящееся в руках иностранного государства, всегда будет агрессивным оружием; отчасти потому, что между государственными деятелями, которые ставят свою страну выше своей чести, невозможна вера; отчасти потому, что при самой сильной вере в мире никогда не может быть согласия относительно того, что является агрессией, а что — защитой.
Поэтому странам бесполезно договариваться между собой (как это сделали некоторые из них) об использовании своих вооружений только в оборонительных целях. Как только возникнет повод для войны между двумя нациями, каждая из них обвинит другую в том, что она является агрессором, каждая из них обвинит другую в том, что она первой пересекла границу, каждая из них обвинит другую в том, что она произвела первый выстрел или сбросила первую бомбу. Тогда и в дальнейшем граждане каждой страны будут убеждены в том, что их страна является самой невинной и защищающейся.
Недостаточно отказаться от агрессии. Мы также должны отказаться от обороны.
Это тяжёлая и неприятная мысль, но, по крайней мере, её нужно разрешить распространить.
Поразмыслив над этим, государственный деятель спросит меня, предлагаю ли я также отказаться от полиции.
Нет.
«Но разве вы не видите, — скажет он, — что вооружённые силы, используемые в целях обороны так, как их использует Англия, — это всего лишь прославленная полиция? Если вы запретите стране производить оборонительные вооружения, то любой мародёр может воспользоваться её беззащитностью. Точно так же грабитель воспользовался бы беззащитным сообществом, в котором не было полиции.»
В настоящее время это сравнение армии с полицией проводится постоянно, и на него постоянно отвечают. Я отвечу на него ещё раз, потому что важно, чтобы было ясно, насколько ложно это сравнение. Грабитель врывается в дом и крадёт ложки. Вызывают полицейского. Грабитель арестован и предан суду. Кто его судит? Только не полицейский. Кто его наказывает? Только не полицейский. Возможно, грабитель утверждает, что ложки, найденные в его сумке, были его собственными ложками, украденными у него домохозяином несколько лет назад. Кто решает, кому на самом деле принадлежат ложки? Не полицейский. Всё, что делает полицейский, — это принуждает преступника предстать перед судом, который будет вести кто-то другой. Но вооружённое государство, как бы оно ни защищалось, выступает одновременно в роли домохозяина, полицейского, судьи и грабителя. В него вторгаются; он арестовывает захватчика; он приговаривает его к наказанию... а затем обчищает его карманы. Теперь высокопоставленный государственный деятель яростно отвергает идею о том, что его страна должна отказаться от оборонительной войны. По его словам, его страну нельзя оставлять открытой для нападения. Даже если сравнение армии с полицией не совсем точно, вооружённую нацию, по крайней мере, можно сравнить с вооружённым домохозяином, а домохозяин имеет право противостоять нападению на его собственность. Правда. Но доволен ли Старший государственный деятель тем, что его страна должна ограничиваться правами вооружённого домохозяина? Когда вооружённый домохозяин усмиряет незваного гостя, он предоставляет судить о нём незаинтересованной третьей стороне, которой лично безразлично, принадлежат ли те или иные серебряные ложки тому или иному человеку. В случае нападения на его страну, которое будет успешно отражено, желает ли Старший государственный деятель, чтобы последующие условия мира были составлены (скажем) королем Швеции?
<…> Как нации могут урегулировать свои разногласия? Очевидно, с помощью арбитража.
По-видимому, у патриота есть три основных возражения против идеи универсального арбитража.
1. Не соответствует достоинству великой нации передача спора, затрагивающего её суверенные права, на рассмотрение арбитража другой нации.
2. Нейтральный суд никогда не был бы беспристрастным судом, поскольку он либо состоял бы из граждан страны, которая находится в сфере влияния одной из сторон спора, либо состоял бы из граждан разных стран, каждый из которых имел бы свои собственные национальные или личные предубеждения.
3. Нельзя рассчитывать на то, что страна, проигравшая дело, спокойно воспримет приговор.
И в качестве дополнения к своему последнему предложению Патриот добавит: «А как насчёт Германии?»
Теперь, возможно, даже самый благожелательный читатель с каждой прочитанной страницей спрашивает себя: «А как же Германия?» — подразумевая под этим: «Что хорошего в разговорах о мире, отмене вооружений, морали и здравом смысле?» Стоит ли вообще рассуждать об этом, пока Германия остаётся в своем нынешнем состоянии ума? Уничтожьте Германию, и, возможно, появится какая-то надежда на прекращение войны. Но если вы не сможете этого сделать...»
Хорошо, прежде чем мы рассмотрим обычные возражения против арбитража, давайте в следующей главе попытаемся уничтожить Германию. Давайте, другими словами, попытаемся уничтожить немецкое пугало, которое Гитлер оставил после себя в Женеве (Речь идёт о тупике в переговорах о разоружении, которые велись в Женеве в 1933 г. Объявив о том, что в создавшихся условиях Германия не может больше возлагать надежды на успех женевских переговоров, Гитлер потребовал признания «равноправия» Германии в области внешней политики.).

Глава XIII. Фашистская интерлюдия
Интересный факт, о котором часто забывают, заключается в том, что целью войны является установление мира. В 1918 г. Турция капитулировала перед союзниками (30 октября 1918 г. в порту Мудрос на острове Лемнос на борту английского линкора «Агамемнон» представители Великобритании и Османской империи подписали перемирие, на основании которого Турция вышла из Первой мировой войны. По условиям перемирия Османская империя прекращала своё существование, а остатки непосредственно Турции теряли независимость.). В 1922 г. мы снова были на грани войны с Турцией. Двумя причинами, приведёнными в оправдание новой войны, были необходимость «обеспечения свободы проливов» и желательность «сохранения неприкосновенности наших могил в Галлиполи».  Должно быть, многим людям приходило в голову, что если мы не смогли обеспечить свободу проливов и сохранить неприкосновенность наших могил в Галлиполи после полной победы над турками в 1918 г., то нет никаких причин, по которым мы могли бы добиться большего успеха, если бы снова полностью разгромили их в 1922 г. Ситуация, казалось, складывалась так, что мы были очень хороши в ведении войны с Турцией, но совершенно неспособны заключить с ней какой-либо мир.
В отношении Германии ситуация, по-видимому, почти такая же. В течение многих лет, вплоть до 1914 г., Германия считалась «угрозой миру в Европе». Предполагалось, что Первая мировая война положит конец этой угрозе. Большинство добровольцев, которые в душе были пацифистами, сражались на войне только потому, что (как нас уверяли) это была война ради прекращения войны. К 1918 г. мы победили Германию…. И мы могли бы сказать, что с того дня и по сей день Европа была в ужасе от побеждённой Германии.
Если ничто из того, что я написал в этой книге, не выставляет войну глупой, то этот факт должен выставлять войну глупой: после борьбы, которая стоила тысячи миллионов фунтов стерлингов и более десяти миллионов жизней, нация, которая (как мы говорим) начала войну, нация, которая потерпела полное поражение в первой мировой войне, в очередной раз  представляет главную опасность для мира. Если война означает не мир, а просто ещё одну войну, то какова её цель? Было высказано вполне серьёзное предположение, что Франция была бы оправдана, объявив «оборонительную войну» против Германии. С какой целью, если через несколько лет ей придётся объявить ещё одну оборонительную войну? И если в этой серии оборонительных войн она проведёт одну неудачную войну, то, вероятно, настанет очередь Германии, как победительницы, начать серию оборонительных войн.
Таким образом, вполне вероятно, что, поскольку война является неэффективным инструментом, Германия, как побеждённая и жаждущая мести нация, в любом случае рассматривалась бы как угроза миру. Но с приходом к власти Гитлера она становится в десять раз более угрожающей. Потому что теперь она не скрывает своего желания воевать. Профессор географии в очередной раз объясняет, каким образом будет совершено вторжение в Англию; время от времени Геббельс красноречиво говорит (хотя и не основываясь на личных знаниях) об экстазе рождения сыновей для участия в боевых действиях; и через равные промежутки времени Геринг, этот «крикливый предвестник крови и смерти», без всякого уважения к личной жизни поддаётся словесной перепалке, которой, по-видимому, требует его натура. Как (спрашивается) мы можем вести спор с подобными людьми? Есть ли надежда на мирные переговоры со слугами гитлеризма?
Гитлеризм — это фашизм, адаптированный к особым потребностям Германии. У нас есть слова самого Муссолини. Мистер Уикхем Стид (Генри Уикхэм Стид (1871—1956) — английский журналист и историк.) перевёл статью из фашистской энциклопедии следующим образом:
 «Фашизм не верит ни в возможность, ни в полезность вечного мира. Таким образом, он отрицает принцип пацифизма, который советует отказаться от борьбы и проявлять трусость в отношении самопожертвования. Одна только война доводит все человеческие энергии до наивысшего напряжения и накладывает отпечаток благородства на те народы, у которых хватает мужества встретиться с ней лицом к лицу. Все остальные испытания — всего лишь заменители, которые никогда не ставят человека лицом к лицу с самим собой перед альтернативой смерти. Следовательно, доктрина, основанная на предпосылке мира, чужда фашизму.»
Это типичное проявление сентиментальности не заслуживает серьёзного рассмотрения. После последней войны на нациях Европы так сильно виден отпечаток благородства, что теперь они могут позволить себе не беспокоиться по этому поводу. Более того, вполне вероятно, что те из их граждан, для кого жизнь не сводится к одному длинному римскому приветствию, не придают большого значения порядку благородства, в котором наиболее отсталые государства Южной Америки бесспорно занимают самое высокое положение. И, конечно, есть испытания, отличные от произнесённых перед войсками речей в военное время, которые ставят человека лицом к лицу с самим собой перед альтернативой смерти. Мышление, отличное от мышления фашистского лидера в мирное время, —  одно из них. Наконец, пацифизм не призывает к отказу от борьбы и проявлению трусости в отношении самопожертвования. Он борется против отказа от использования интеллекта; он призывает к некоторому соблюдению приличий в отношении жертвоприношений в виде женщин и детей; он советует осознать тот факт, что нам предстоит всю жизнь бороться за то, чтобы восстановить мир после последней войны, и что ещё одна война приведёт к тому, чего едва не достигла предыдущая война, — к концу цивилизации.
Но хотя в каком-то смысле мы не можем воспринимать подобную риторику всерьёз, в другом смысле мы не можем не воспринимать её достаточно серьёзно. Ибо дело не в том, что фашистские лидеры должны демонстрировать столь же слабое осознание реальности, как герой приключенческой истории для мальчиков, а в том, что они должны иметь в своих руках возможность практического выражения своего романтизма, если это вера Муссолини и Гитлера, и если они того пожелают, и если они, насколько это в их силах, воплотят свою веру в действие, то есть ли надежда на мир в Европе?
Чтобы понять это, необходимо рассмотреть, пусть и вкратце, основы фашизма.
Согласно демократическому вероучению, государство существует на благо личности. Согласно фашистскому вероучению, личность существует на благо государства, Муссолини утверждает, что он заменил «Права человека» XIX века «Правами государства».  Что он на самом деле сделал, так это заменил права каждого человека правами одного человека. Рядовой итальянец отказался от свободы мысли, свободы слова, свободы действий. Муссолини не отказался ни от чего из этого. Напротив, он приобрёл значительно большую свободу: свободу думать, говорить и действовать не только для себя, но и для всех остальных. Государство — это я. Права государства — это права Муссолини.
Это смешение прав государства с правами автократа было скорее естественным, чем неизбежным следствием фашизма. Доктрина о правах государства двадцатого века не обязательно включала в себя автократию; послевоенное открытие, что только автократ может «добиться своего», не обязательно означало подчинение личности государству. Но поскольку первое, что автократ хочет «сделать», — это подчинить индивида самому себе, для Муссолини было естественно отождествить свои собственные потребности с потребностями государства и провозгласить новую доктрину XX века в её нынешнем виде. Ибо только так, в этом демократическом XX веке, может быть установлена автократия.
Таким образом, фашизм — это просто современная автократия. Будучи автократией, он основан на силе. Отсюда следует, что сила всегда должна быть рядом: постоянная армия приверженцев в рубашках подходящего цвета, преданных либо самому автократу, либо государству через автократа. Чтобы поддерживать преданность этой армии на высоком уровне, необходимо использовать все красочность настоящей войны: салют, униформу, речи, знамёна, военные песни: даже, время от времени, опьянение победой над пожилым евреем или политическим противником, превосходящим их численностью. То, что у такой армии время от времени возникает желание «довести свою человеческую энергию до более высокого напряжения», естественно. Она была вскормлена военными чувствами, поэтому и мысли о войне — неизбежность. 
В равной степени необходимо, чтобы люди в целом — те, кто не состоит в регулярной армии, — были приучены воспринимать войну как свою божественную миссию. Ибо они должны думать о чём-то как о своей божественной миссии, а какая ещё божественная миссия может у них быть? Это правда, что туристы, пишущие в «Таймс», часто заявляли в защиту фашистской Италии, что поезда теперь прибывают более пунктуально, чем в старые демократические времена; но в стране есть и жители, которые в меньшей степени зависят от передвижений поезда, которые не считают его своевременное прибытие достаточным объяснением отказа от своих свобод. Они отдали себя государству ради какой-то более святой цели, чем эта. Они отдали себя государству, и что государство будет с ними делать?..
Ибо, хотя человек и не является, в том смысле, в котором его понимают милитаристы, воинственным животным, он, безусловно, склонен к соперничеству. Ему нравится сравнивать себя со своими собратьями, особенно если он специально подготовился к этому. Можно предположить, что после трёх месяцев интенсивных тренировок команда университета привыкла к возможности участия в лодочных гонках. Действительно, было бы трудно поддерживать её членов в процессе тренировок в течение этого времени, если бы им не было обещано что-то вроде лодочных гонок. Точно так же, если жители страны отдают свою свободу деспотичному тренеру, полагаясь на его заверения в том, что их страна нуждается в жертвах, они требуют дополнительных гарантий того, что по завершении обучения их страна выйдет на поле боя против кого-то или чего-то. И на каком решающем поле может выступить страна, как не на поле битвы?
Всё это звучит крайне угрожающе для мира в Европе, но на самом деле опасность исчезает сама собой. Военное воспитание людей считается необходимым условием существования фашистского государства, и именно по этой причине оно не обязательно представляет опасность для любого другого государства. Члены команды подчиняются приказам своего командира на поле боя, но не за его пределами; и стабильная автократия возможна только в том случае, если автократ постоянно ведёт своих людей на поле боя. «Откажитесь от своей воли ради помощи своей постоянной армии? Как Гитлер мог одновременно бороться с коммунизмом и Францией? Он может установить свою автократию, побуждая свой народ к самопожертвованию, обещая войну. Но он может сохранять её только до тех пор, пока в его стране царит мир. Наконец, давайте утешимся этим:
Десять лет назад считалось, что Италия является главной угрозой миру в Европе. Сейчас так думают немногие. На самом деле, было бы справедливо сказать, что Муссолини обычно рассматривается как один из гарантов мира. И всё же он по-прежнему считает необходимым, по семейным обстоятельствам, превозносить славу войны в таких смелых словах, которые я процитировал выше.
Итак, если немецкий нацист тоже рассказывает приключенческие истории для мальчиков, нам не нужно отчаиваться. Часто говорят, что Германия готовится к войне, на словах выступая за мир. Возможно, правда в том, что она готовится к миру, на словах выступая за войну.
Таким образом, в последующих главах я буду исходить из того, что Германия так же поддаётся здравому смыслу, как Италия (или любая другая нация), и что в рамках определённых ограничений, наложенных на неё Версальским договором, она, как и любая другая нация, заботится о безопасности мира. Давайте, исходя из этого предположения, рассмотрим возражения, которые патриоты каждой страны выдвигали против замены обычного урегулирования путём применения силы переговорами при участии посредников.
Глава XIV. Арбитражный процесс
В главе XII я привёл три обычных возражения против арбитражного разбирательства. Если изложить их как можно короче, они сводятся к следующему:
Государства не согласились бы передавать некоторые вопросы на рассмотрение нейтрального суда; они не могли быть уверены в беспристрастном разбирательстве, если бы сделали это; и если бы вердикт был вынесен не в их пользу, они бы снова прибегли к войне.
 Следует помнить, что принудительный арбитраж предлагается не как нечто привлекательное само по себе, а как альтернатива чему-то крайне неприятному, а именно войне. Альтернативой зубной боли является стоматология. Вопрос о возможности и желательности стоматологии не решается возражением, что никто не хочет, чтобы посторонний человек ковырялся в его челюсти. И как вы можете быть уверены, что он не причинит вам вреда? Возражения милитаристов против любого плана по предотвращению войны, похоже, всегда выдвигаются в этом ключе. Кажется, принято считать, что всеобщий мир заслуживает внимания только в том случае, если его достаточно легко достичь, и он не требует ни от кого жертв.
Всеобщий мир потребует многих жертв. Для этого потребуется пожертвовать значительной частью традиционной чепухи. Но это не потребует принесения в жертву десяти миллионов жизней.
Первое возражение против арбитража заключается в следующем:
A. Это не соответствует достоинству великой нации — передавать спор, затрагивающий её суверенные права, на рассмотрение третейского судьи (другой страны).
Англия и Франция оспаривали владение Фашодой. Выдвигается возражение, что, если бы Англия передала спор, скажем, Норвегии для урегулирования, она предоставила бы иностранному государству (Норвегии) право вмешиваться в дела, затрагивающие её суверенитет. Но в равной степени, если бы она вступила в войну с Францией, она предоставила бы иностранному государству (Франции) право вмешиваться в дела, затрагивающие её суверенитет. Чтобы сохранить контроль над своей собственной судьбой, она должна, в одном случае, убедить Норвегию в своей правоте, а в другом — убедить Францию в своей мощи. Несомненно, она предпочла бы распоряжаться своей судьбой настолько, чтобы делать всё, что ей нравится, и брать всё, что ей хочется, без споров и возражений с чьей-либо стороны. Несомненно, нам всем это понравилось бы. Но когда появляется конкурирующий претендент, претензии конкурента должны быть подвергнуты какому-то испытанию, и именно привычка и окружение, а не какие-либо абсолютные стандарты, делают один вид испытания предпочтительнее другого. Если бы два политика разошлись во мнениях относительно того, кто из них должен быть лидером своей партии, они сочли бы ниже своего достоинства решать этот вопрос путём борьбы в зале Палаты общин. Но если два борца расходятся во мнениях относительно того, кто из них должен стать президентом новообразованного клуба профессиональных борцов, поединок по борьбе покажется им правильным и достойным способом разрешения спора.
Таким образом, если какая-то страна хочет получить что-то, на что претендует какая-то другая страна, то нет ничего достойного в том, чтобы добиваться желаемого войной, а не с помощью арбитража; ибо не может быть никакого достоинства ни в том, чтобы взять что-то силой просто потому, что кто-то достаточно силён, чтобы это сделать, ни в том, чтобы отнять что-либо силой, просто потому, что кто-то недостаточно силён.
В наши дни, когда не только богатство, но и само существование каждой нации зависит от единства наций, суверенные права — не более чем пустая фраза, а гордость патриота чаще вызывает смех, чем восхищение. Гордый боливиец считает ниже достоинства своей страны позволить, чтобы её спор с Парагваем решался в залах Европейского совета... Вместо этого он решается на европейских военных заводах.
Б. Нейтральный суд никогда не был бы беспристрастным, поскольку он либо состоял бы из граждан страны, которая находится в сфере влияния одной из сторон спора, либо состоял бы из граждан разных стран, каждая из которых имела бы свои национальные или личные предубеждения.
Если Европа примет решение об арбитраже, она сделает всё возможное, чтобы создать беспристрастные нейтральные суды. Беспристрастность суда в значительной степени зависит от традиций.
Было бы вполне возможно создать такую традицию в реестре судов каждой европейской страны. Для каждой страны было бы вполне реально обеспечить свой нейтральный суд достойными людьми, способными мыслить и говорить на едином общепринятом в судах языке; таких людей следовало бы нанимать сначала в качестве адвокатов, а затем в качестве судей. По аналогии с морской традицией, следуя которой спасатель гордится тем, что беспристрастно рискует своей жизнью ради людей всех национальностей; могла бы сложиться и традиция нейтральных судов, в соответствии с которой судья гордился бы беспристрастным отправлением правосудия во всех странах. Верность своей профессии — одно из самых сильных человеческих качеств. Даже если бы преданность своей стране была сильнее, это была бы укрепляющая, а не враждебная преданность. Гордость за страну не является синонимом гордости за оружие.
Было бы предметом национальной гордости сделать свой собственный суд самым авторитетным из всех национальных судов, чтобы любые две спорящие нации согласились с тем, что в нейтральном суде такой-то страны, несомненно, можно добиться справедливости, сочувствия и понимания.
Беда в том, что страны могут быть представлены только государственными деятелями, а традиция патриотизма государственных деятелей несовместима с какой бы то ни было моралью. Зная это друг о друге, государственные деятели, естественно, неохотно верят друг другу, и в результате, когда страна через них клянётся своей честью при решении того или иного вопроса, у каждого возникает естественная мысль: «Но как мы можем быть уверены, что обещание удастся сдержать». Более того, поскольку государственные деятели на протяжении веков рассматривали силу как единственный веский аргумент, вполне естественно, что они немедленно переключили бы свои мысли и на другой вопрос: «Какой угрозой применения силы мы можем заставить какую-либо страну сдержать своё слово?»
Сила, необходимая для того, чтобы заставить страну сдержать своё честное слово, называется санкциями.
Теперь, если бы Европа состояла из десяти достойных стран, каждая из которых была полна решимости положить конец войне, и одной маленькой вероломной страны, которая не собиралась поддерживать мир, угроза санкций была бы ценным оружием. Но поскольку Европа состоит из полудюжины могущественных и бесчестных стран, ни одна из которых, похоже, не готова принести ни малейшей жертвы ради мира, и ряда более мелких бесчестных стран, часть из которых настроена воинственно, локальная война легко может перерасти в мировую.
Вспомните последнюю войну.
Австрия (обращаясь к Сербии): «Прекратите это, или я заставлю вас.»
Россия (обращаясь к Австрии): «Прекратите это, или я заставлю вас.»
Германия (обращаясь к России): «Прекратите это, или я заставлю вас.»
Франция (обращаясь к Германии): «Прекрати, или я заставлю тебя.»
Германия (обращаясь к Франции): «Перестань говорить «прекрати», или я заставлю тебя.»
Англия (обращаясь к Германии): «Прекрати, или я заставлю тебя.»
Это звучит как что-то из комической оперы, но это именно то, что произошло; и это даёт нам общее представление о санкциях в действии. Санкции не означают совместную экспедицию на канонерской лодке для подавления боксёрского восстания в Китае. Санкции означают борьбу с первоклассной державой, которая может быть (и, вероятно, будет) союзницей других первоклассных держав. В ходе Первой мировой войны Германия доказала, что, имея преимущество в нападении, она была достаточно сильна, чтобы практически в одиночку захватить Европу. Если Европа собирается применить санкции, чтобы заставить Германию или любую другую страну сдержать своё слово, она должна сначала убедиться, что она является объединённой Европой, а затем объявить европейскую войну.
Но как она может гарантировать, что она является объединённой Европой? Что хорошего в том, что страны обязуются ввести санкции в действие, если санкции вступают в силу только тогда, когда доказано, что страны не выполняют своих обязательств? Почему вероятность выполнения одного из этих обязательств выше, чем другого?
 «Очень хорошо», — говорит государственный деятель. «Пусть будет так, как вам нравится. Вы говорите, что санкции невозможны. Так это или нет, но следует признать, что Европе так и не удалось прийти к какому-либо соглашению относительно их формы и применения. Тогда моё третье возражение против универсального арбитража остаётся в силе. Страна, проигравшая дело, не может рассчитывать на мирное принятие вердикта.
Возражение не остаётся в силе. Мы просто ходим по кругу.
Подумайте:
Государственный Деятель.  Мы хотим мира, если сможем его добиться. Но как?
А. Милн. Соглашаясь на арбитраж в каждом возникающем споре.
Государственный Деятель.   Всё это очень хорошо, но что помешает стране отказаться принять неблагоприятное судебное решение и прибегнуть к войне?
А. Милн.  Но вы сказали, что хотите мира.
Государственный Деятель.   Если мы сможем его добиться.
А. Милн.  Вы можете добиться этого, соглашаясь на арбитраж в каждом возникающем споре.
Государственный Деятель.   Да, но что помешает стране отказаться принять неблагоприятное судебное решение и прибегнуть к войне?
А. Милн.  Вы сказали, что хотите мира.
Государственный Деятель.   Если мы сможем его добиться.
А. Милн. Вы можете получить это, приняв…
И так до бесконечности.
Будет видно, что если в третьем возражении государственного деятеля и есть какой-то смысл, то он может означать только следующее:
«Арбитраж бесполезен, потому что, если нации не смогут добиться желаемого с помощью арбитража, они попытаются добиться этого силой.»
 В настоящее время арбитраж предлагается в качестве альтернативы применению силы. В этой главе мы рассматриваем, является ли он приемлемой альтернативой. Высказывается возражение, что это умалило бы достоинство наций, и я попытался ответить на это возражение. Выдвигается возражение, что это привело бы к несправедливости, и я также ответил на это возражение. Но утверждение, что вы не можете применить арбитраж как альтернативу силе, не является критикой арбитража как альтернативы силе принуждения.
Позвольте мне ещё раз призвать на помощь извинения, чтобы проиллюстрировать, что я имею в виду. Обычный способ решить, кто из игроков в матче по гольфу первым начнёт игру — это жеребьёвка. Двое новичков, которые никогда не слышали об этом обычае, могли бы решить, кто первым начнёт игру, более естественным для человека способом — с помощью драки. Этот метод имел бы свои недостатки, поскольку, хотя один из них и мог бы одержать победу, проигравший (безусловно) и оба (вероятно) были бы лишены возможности продолжать игру из-за травм. После нескольких дней перерыва, необходимого для восстановления, они пытались бы снова, и снова им бы не удавалось продвинуться дальше первой метки. По прошествии нескольких лет им может прийти в голову, что человеческая изобретательность не должна быть выше их понимания, чтобы придумать какое-то решение их проблемы: какой-то метод, с помощью которого, встретившись у первой метки для игры в гольф, они действительно могли бы играть в гольф. Они советуются с другом, который объясняет им джентельменский принцип жеребьёвки.
Двое новичков внимательно обдумывают это предложение, прокручивая его в голове то так, то эдак. И затем один из них глубокомысленно заявляет:
«Жребий — это нехорошо. Потому что нельзя было рассчитывать на то, что проигравший игрок спокойно примет вердикт».
На что единственным возможным ответом было бы: «Ну, так чего же вы хотите? Драки или игры в гольф?»
Единственный возможный ответ государственному деятелю таков: чего хочет Европа? Мира или войны?
Если она хочет мира, она может добиться его, согласившись на арбитраж.
Если она хочет войны, она может добиться её, не соглашаясь на арбитраж.
Арбитраж — это замена войне. Он не заменяет Победу.
Чего хотят политики: войны или того, что может заменить войну? В настоящее время они, похоже, тратят время на то, чтобы в одних словах объяснить, насколько они заинтересованы в урегулировании путём соглашения, а в других — совершенно ясно показать, насколько они полны решимости не отказываться от урегулирования путём применения силы. Единственное разоружение, которое они обсуждают, — это такое, при котором все они будут надежно вооружены друг против друга; они не обсуждают никакого арбитража, кроме того, который заранее защищён санкциями войны.
В саду нового здания Лиги Наций в Женеве должна появиться большая аллея, обсаженная не деревьями, а статуями великих полководцев прошлого, так, чтоб в одном её конце стояла бы с обнажённым мечом огромная символическая фигура, олицетворяющая Безопасность, а на другом конце с наполовину вынутым из ножен мечом была бы выгравирована фигура, столь же огромная, но чуть менее определённая, с надписью «Санкции». Вверх и вниз, от одной фигуры к другой, группами прогуливались бы маленькие человечки в сюртуках, болтая на разных языках. Каждый раз, когда они доходили бы до конца аллеи, их останавливала бы одна из этих высоких фигур, а они бы недоумённо моргали, протирая глаза и произнося при этом: «Ах, да, конечно, мы идём не в ту сторону», — и возвращались бы обратно...
Они называли бы это: «исследованием всех возможностей в поисках мира».

Глава XV. Заметки для мирной конференции
Я вижу сон наяву, в котором мистеры Дж. Р. Макдональд, Думерг (Гасто;н Думе;рг (1863—1937) — французский государственный и политический деятель, 13-й президент Франции.), Муссолини и Гитлер приходят ко мне на ужин. К счастью, все они говорят по-английски. Я представляю их себе как совершенно обычных людей, несмотря на их значимость: я имею в виду людей, с которыми можно разговаривать обычным языком, ожидая взаимопонимания. Это могут быть Смит, Браун, Джонс и Робинсон, то есть мои друзья, с которыми я говорю, как с равными, используя слова, которые имеют для нас общее значение. После ужина, который привёл меня в лёгкое возбуждение, а моих гостей — в лёгкое пресыщение, они собрались на Мирную конференцию. Мне разрешено присутствовать там в качестве своего рода неофициального председателя. Мне разрешено произнести вступительную речь.
Это (говорю я) Мирная конференция, и через некоторое время вы, четверо мужчин, вместе исследуете ещё один путь. Прежде чем вы начнёте свои исследования, я хотел бы вам кое-что напомнить.
Мир в Европе в ваших руках. Я имею в виду именно это. Я не имею в виду, что это в руках Англии, Франции, Германии и Италии. Я имею в виду, что в ваших силах обеспечить нам мир или войну. Когда вы говорите, а вы, несомненно, будете говорить, о «несговорчивости Франции», вы имеете в виду несговорчивость мсье Думерга. «Угроза Германии» — это не что иное, как угроза Гитлера. Если вы чувствуете, что не можете доверять «вероломному Альбиону», вы боитесь, что Рамсей Макдональд откажется от данного им слова. Если «потребность Италии в расширении» и есть опасность, то единственная реальная опасность — это потребность Муссолини. Вам не противостоят никакие национальные силы, вы просто противостоите друг другу.
До тех пор, пока вы твёрдо не усвоите этот факт, каждый путь, который вы исследуете, будет тупиковым, ибо в конце каждого пути к Миру стоит чудовище, созданное вами самими, которое преграждает вам путь.
Нет другого немецкого пугала, кроме Гитлера; нет другой шовинистической Италии, кроме Муссолини; нет другой несговорчивой Франции, кроме Думерга; нет другого вероломного Альбиона, кроме Макдональда. Вы, четверо мужчин, не находитесь во власти непреодолимых природных сил, перед которыми вам приходится поспешно выстраивать оборону; вы не сталкиваетесь ни с чем более ужасающим, чем то, что можно найти в вас самих. Иногда (и это звучит странно) вы, кажется, не осознаете собственной значимости; не осознаете, что счастье или несчастье мира зависят от ваших слов.
Вам, четверым мужчинам, бесполезно притворяться, что вас увлекает та или иная «волна национального чувства», — такие волны являются либо плодом вашего воображения, либо вашим собственным творением. Всё, чего хочет обычный человек, —- это чтобы его оставили в покое, он просто хочет жить своей собственной жизнью и заниматься своими делами. Ни один итальянец не просыпается утром и не говорит: «Боже мой, мы должны расширяться»… ни один итальянец, кроме Муссолини. Ни один немец, проснувшись утром, не скажет: «Боже мой, мы должны быть пангерманцами»…  ни один немец, кроме Гитлера и тех, кому Гитлер приказал. Если бы Муссолини желал мира и считал, что путь к миру лежит через возвращение Триполи Турции, он мог бы без труда убедить свой народ (тех из них, кто знал, где находится Триполи, и что он принадлежит Италии) в благородстве своей страны, совершившей этот жест. Вы, четверо мужчин, не зависите ни от человеческой натуры, ни от страстей, ни от высокого энтузиазма, кроме своего собственного. Вы можете запугивать, очаровывать, убеждать своих соотечественников в счастье или несчастье по своему собственному выбору.
Теперь я предлагаю вам начать эту конференцию с размышления о том, хотите ли вы мира. Я думаю, что это вопрос, который вы ещё не обсуждали. Англия говорила о мире с Честью, Франция говорила о мире с Уверенностью, Италия говорила о мире с Воинственностью, а Германия говорила о мире с Равенством, Исправлением и небольшим Реваншем. Среди стольких соперников, претендующих на ваше внимание, едва ли можно было различить кроткую фигуру Мира.
Размышляя о том, хотите ли вы мира, вы, естественно, будете рассматривать альтернативу — войну. Но вам бесполезно размышлять об абстрактной войне; вы должны направить своё воображение на конкретную войну, с которой вы будете иметь дело, то есть на следующую войну.
Я полагаю, что все вы помните последнюю войну. Вы помните, как жила и погибла Европа во время той войны. Вы видели, как с тех пор Европа боролась за выживание. Как вы думаете, сможет ли Европа пережить ещё одну войну, подобную прошлой? Разве нет абсолютной уверенности в том, что ещё одна европейская война будет означать полный крах цивилизации?
Ну, что вы скажете?
Вы можете прийти к выводу, что мир легко переживёт ещё одну войну. Я полагаю, что, если вы придёте к такому выводу, вам следует представить миру какую-нибудь обнадёживающую картину ваших стран, какой вы видите их по окончании войны.
Если мужчине со средним достатком говорят (и он верит), что жизнь его горячо любимого ребёнка может спасти только дорогостоящая операция, он не задумывается в первую очередь о том, за счёт какой экономии он сможет её оплатить. Он сразу же решается на операцию, зная, что каким-то образом деньги должны быть найдены, какие бы трудности ни возникли у него с их получением. Поэтому, когда на карту поставлена жизнь человечества, нет ничего неразумного в том, чтобы призвать вас сначала спасти эту жизнь, и только затем подумать, как наилучшим образом это сделать.
Поэтому я прошу вас сначала обсудить не возможность всеобщего мира, а необходимость Всеобщего мира; под этим я подразумеваю необходимость, вытекающую из нынешних условий, прошлого опыта и ужасной угрозы будущего. Из всего, что было сказано на ваших предыдущих конференциях, из всего, что было написано в последнее время о чести и безопасности, из всех бесконечных споров, которые звучали о мире и войне в последние несколько лет, 90 % могли бы послужить аргументами пацифистов и милитаристов на первой Гаагской конференции, тридцать лет назад. Война, отмену которой вы сейчас рассматриваете, — это не война 1905 г., которая, казалось, тогда означала не более чем немного боли и смертей для солдат, немного волнений для гражданского населения и немного славы для государственных деятелей и генералов. Война, о которой вы сейчас думаете, означает смерть всему гуманному, цивилизованному и культурному, что создавалось очень медленно, веками, смерть свободе и достоинству человечества, смерть всем маленьким радостям простых людей, смерть всем великим надеждам, которые люди возлагали на мир, растущий в знаниях и культуре. И вот вы сидите здесь, в чьих руках спасение человечества от смерти, и всё, что от вас требуется, — это подтвердить вашу готовность освободить нас...
Затем Мирная конференция снова переходит к обсуждению луков и стрел.
Государственный Деятель. Что вы подразумеваете под «луками и стрелами»?
А Милн. Я объясню.
Итак, есть два утверждения, истинность которых на данный момент мы готовы принять.
1. Настоящий момент может оказаться кануном нового Армагеддона.
2. Мы не готовы.
Какой из этих двух фактов более важен для цивилизации?
Единственный непреодолимый ужас перед цивилизацией, христианством, человечеством — это мысль о новом Армагеддоне; единственная непреодолимая забота государственных деятелей на мирных конференциях заключается в том, чтобы их конкретная нация была готова к этому. Возможно, они всё ещё одеты в тоги и торжественно говорят друг другу: «В настоящий момент, который может оказаться кануном нового вторжения карфагенян, нам не хватает гоплитов (Гоплиты — тяжеловооружённые воины, составлявшие отборную, наиболее обученную и хорошо оснащённую часть пехоты древнегреческого войска.).
Если мы находимся накануне очередного Армагеддона, то мы находимся накануне уничтожения мира. Это абсолютно точно. И накануне уничтожения мира великие государственные деятели мира (да поможет Бог миру) всё еще несут сентиментальную школьную чушь о достоинстве, чести и престиже; а Величайший государственный деятель из них всех, вместо того чтобы редактировать газету для мальчиков, предлагает защищать «величие человечества» и итальянский народ под «песню наших пулемётов». Над ними возвышается могучий, разрушающийся утёс, и в его тени они спорят о своих маленьких поединках по борьбе, о том, кто первым снимет с себя подтяжки; у каждого из них в голове только одна навязчивая идея: что он не проиграет, когда на него обрушится тысяча тонн камня.
Именно в этом духе Европа обсуждала мир в 1934 г.
Внимательный читатель: В теории вы совершенно правы, но на практике………. Ну, не могли бы вы быть немного практичнее? Сейчас                1934 г. Вот четыре великих человека. Здесь, если хотите, представители всех других наций. Итак, кто что сделает первым? Поделитесь с нами своими заметками для настоящей мирной конференции.
Алан Милн. Я как раз собирался это сделать.
Заметки для мирной конференции 1934 года.
1. Конференция должна сначала рассмотреть вероятный ход и результаты «нового Армагеддона», проконсультировавшись для этого с высшими военными и экономическими инстанциями. Маршал Фош (Фердина;нд Фош (1851—1929) — французский военный деятель, военный теоретик. Французский военачальник времён Первой мировой войны.) сказал: «Следующая война будет мировой. В ней примут участие почти все страны, и среди воюющих будут не только мужчины, но и женщины и дети каждой нации». Мистер Болдуин (Джеймс Болдуин-Уэбб (1894—1940) — офицер британской армии, бизнесмен и политик Консервативной партии, который служил в Палате общин в качестве члена парламента от округа «Рекин» с 1931 г. до своей гибели в море в 1940 г.) — один из многих, кто говорил, что цивилизация, возможно, не выживет в такой войне. Конференция должна рассмотреть эти и все другие авторитетные мнения и опубликовать заявление о своих выводах. Если эти выводы не будут единодушными, убеждения каждой нации должны быть зафиксированы отдельно. Понятно, что следует учитывать последствия войны для Европы в целом, а не её влияние на конкретную нацию в конкретных обстоятельствах «победы» или «поражения».
2. Если Конференция придёт к выводу, что следующая война будет фатальной для Европы и всего мира, то, предположительно, она придёт к выводу, что следующей войны быть не должно.
3. Затем каждой нации следует задать следующий вопрос: «Были бы вы готовы полностью отказаться от войны (т. е. как от агрессивной, так и от оборонительной войны) в том, что касается Европы, при условии, что любая другая европейская нация сделает такой же отказ с такой же добросовестностью, как и ваша собственная?»
4. Вероятно, окажется, что некоторые страны теоретически были бы готовы дать это условное обещание, а некоторые страны этого не захотели бы. Иными словами, некоторые нации довольны своим нынешним положением и хотят только, чтобы их оставили в покое; а другие нации недовольны своим нынешним положением и не могут отказаться от идеи улучшить его единственным известным им способом, а именно традиционными средствами войны. Затем следует попросить недовольные нации изложить условия, на которых они дали бы такое обещание. [Например, условием Германии может быть восстановление её колоний.]
5. Заинтересованные страны должны рассмотреть, в какой степени они могут удовлетворить недовольные страны. Они должны рассматривать это в свете своей решимости избежать «следующей войны» и исходя из предположения, что уступки, на которые они идут, являются абсолютной гарантией мира.
[В качестве примера «уступки» и метода её рассмотрения возьмём невероятный случай притязаний Испании на Гибралтар. Обычно каждый патриотически настроенный англичанин приходит в ужас при мысли о сдаче Гибралтара, но это не обычные обстоятельства. Следует помнить: (а) что, поскольку ценность Гибралтара для Англии является военной ценностью, ничто ценное не будет передано, если будет обеспечен мир; и (б) если Гибралтар и имеет какую-либо другую ценность, её можно измерить только ценой 7 000 000 000 фунтов стерлингов и 1 000 000 жизней, которые последний из них пожертвовал. Война дорого обошлась Англии. Если, в конце концов, Англии придётся выбрать между всеобщим миром и Гибралтаром, и она выберет Гибралтар, то, по крайней мере, мы будем понимать, как сильно Англия хотела мира.]
6. Если ситуация зашла в тупик, миру следует обнародовать точные обстоятельства: то есть, какие нации были «недовольны»; о каких уступках они просили; какие уступки были предоставлены каждой нацией, а от каких отказались.
7. В случае провала Конференции ответственный лидер каждой страны должен выступить с заявлением перед миром не как национальный лидер, а как один из тех, от чьей политики зависит будущее мира.
[Если, например, Муссолини искренне считает, что не имеет значения, что происходит с остальным миром, пока с Италией всё в порядке, то он должен сказать об этом и объяснить, почему он считает, что с Италией всё будет в порядке, если остальной мир потерпит крах; или, как вариант, опять же, почему он считает, что Италия может вступить в европейскую войну, не втягивая в неё остальную Европу. Если, что вполне возможно, он считает, что какая-то уступка Италии, которая принесла бы мир и счастье остальной Европе, каким-то странным образом является бесчестной для его страны, тогда он должен объяснить, было ли это его личным представлением о чести, которое он намеревался навязать своим друзьям, стране, и разделяло ли его представление большинство его народа.]
8. На протяжении всей Конференции следует постоянно помнить о следующих фактах.
(a) Никогда в мировой истории Европа не была настолько неспособна перенести последствия войны, как сейчас.
(б) С этого момента, даже более определённо, чем в 1914 г., любая война между двумя европейскими нациями немедленно втянет другие нации, и её последствия дезорганизуют, вероятно, до предела, весь цивилизованный мир.
(c) Таким образом, каждый делегат несёт ответственность не только перед своей страной за свои действия, но и перед цивилизацией.
Государственный деятель. Очень интересно. Я вижу, что вы не предусмотрели обсуждение одной жизненно важной проблемы, с которой сталкивались все предыдущие мирные конференции.
Алан Милн. Вы имеете в виду «добросовестность» стран, подписавших какое-либо обязательство?
Государственный деятель. Совершенно верно. И снова я спрашиваю Вас: как Вы можете быть уверены в том, что эта добросовестность существует; и (что не менее важно), даже если она существует, как вы можете гарантировать, что в неё можно верить?
Алан Милн.  Я утверждаю, что до тех пор, пока вы будете действовать недобросовестно (что до сих пор происходило на каждой Конференции), вы никогда никуда не придёте.
Поэтому я предлагаю, чтобы эта Конференция началась с проявления доброй воли, чтобы выяснить, возможен ли Всеобщий мир на основе этого предположения и каким образом.
Государственный деятель. Очень хорошо. Давайте согласимся, что при условии всеобщей добросовестности и веры в добросовестность друг друга всеобщий мир возможен. Что тогда?
Алан Милн. В следующей главе, мы обсудим патриотизм.
Государственный деятель. Какое это имеет отношение к делу?
Алан Милн.   Посмотрим.

Глава XVI. Патриотизм и обещания

Патриотизм можно определить, как страстный интерес к военной мощи своей страны. В сообществе, живущем на группе небольших островов в Тихом океане, могут найтись те, кто любит свой остров, кто гордится законами и свободной и счастливой жизнью, которую они сделали возможной. Но они были бы невинны в патриотизме, пока кто-то не предложил бы им всем построить боевые каноэ, чтобы защищаться друг от друга. Тогда патриоты стали бы выделяться как патриоты, а те, кто был счастлив на своём родном острове, были бы выставлены как прискорбно непатриотичные люди.
Этот вид патриотизма навязывался Европе с упорством ортодоксальной религии. Когда Оксфордский союз объявил, что он «отказывается при любых обстоятельствах сражаться за короля и страну», это вызвало ещё больший ужас и негодование среди патриотов, чем предложение отказаться при любых обстоятельствах посещать церковь у церковников. Действительно, решение отказаться при любых обстоятельствах работать на Англию, или жить в Англии, или любить Англию, или гордиться ею показалось бы патриоту менее ужасающим, чем отказ сражаться за неё. Ибо только с точки зрения борьбы         (и, предпочтительно, с точки зрения борьбы других людей) можно оценить преданность патриота своей вере.
Это вера, которая запечатлелась в мире; вера, которая теперь преобладает над христианством. Когда доктор Джонсон (Имеется в виду Сэмюэл Джонсон (1709—1784) — английский литературный критик, лексикограф и поэт эпохи Просвещения.) сказал (задолго до рождения мистера Горацио Боттомли), что патриотизм — это «последнее прибежище негодяя» (Афоризм был произнесён доктором Самуэлем Джонсоном в Литературном клубе 7 апреля 1775 г. и опубликован Джеймсом Босуэллом в жизнеописании Джонсона в 1791 г.), в его определении было много правды: патриотизм возлагает на верующих те же церковные обязанности, которые негодяй возлагает на себя. «Правильная она или неправильная, но это моя страна», — говорит патриот и, говоря это, даёт себе отпущение за любое зло, совершённое во имя патриотизма.
Таким образом, ясно, что как в отношениях между негодяями, так и в отношениях между патриотами разных стран невозможна добросовестность. Однако всеобщий мир возможен только при условии всеобщей добросовестности. Более того, патриотизм может процветать только при условии войны. Таким образом, нашу проблему можно сформулировать следующим образом:
Война означает патриотизм.
Патриотизм означает недобросовестность.
Недобросовестность означает войну.
Альтернативно:
Мир означает отсутствие патриотизма.
Отсутствие патриотизма означает добросовестность.
Добросовестность означает Мир.
Задача пацифиста состоит в том, чтобы найти, где и как разорвать этот порочный круг Войны — Патриотизма — Недобросовестности — Войны с врагом. И кто нападёт первым?..
Я предложил бы участникам Мирной конференции попробовать разорвать этот круг, проявив добрую волю, и посмотреть, к чему они придут. Существует вероятность того, что они придут к миру, поскольку при условии добросовестности два главных препятствия на этом пути — безопасность и санкции — исчезнут. Если одна нация поклянётся не воевать с другой нацией и если её руководству можно доверять, то другая нация получит такую же безопасность; а поскольку санкции — это всего лишь защита от недобросовестности, дальнейшее рассмотрение вопроса о санкциях не требуется. При наличии добросовестности путь к миру прост.
Но как мы можем добиться добросовестности? Как мы можем подорвать патриотизм или убедить патриотов доверять друг другу?
Ответ заключается в том, что патриотизм — ортодоксальная религия, а у всех ортодоксальных религий есть непростые последователи. Патриотизм оказывает моральное воздействие на большинство людей, подобно тому, как респектабельность оказывает влияние на средний класс или мода на людей, стремящихся ей следовать. Ни одна женщина никогда не любила кружевные занавески сами по себе; ни одна женщина сама по себе никогда не хотела втискивать своё тело в 18-дюймовые корсеты, надевать шляпу на один глаз или кутаться в узкие юбки. Но «то, что нужно сделать» очень легко становится тем, что делается. Среднестатистический мужчина так же чувствителен к обвинению в непатриотизме, как среднестатистическая женщина — к обвинению в том, что она не в моде, и патриотизм так же неизбежен для мужчины, как для женщины — новая мода. Предоставленный самому себе, человек был бы счастлив со своими личными надеждами и страхами, любовью и ненавистью; и гордость за страну, которую он хранил в своём сердце, либо не нуждалась бы в публичном выражении, либо, если бы и проявлялась, то не была бы выражена в самолётах.
Но он не предоставлен самому себе. По вероисповеданию он патриот, и его религия требует от него подчинения религиозным властям. Одобряет ли он войну в целом или осуждает её, считает ли он ту или иную конкретную войну оправданной или неоправданной — как только война объявляется, он перестаёт быть свободным человеком. Даже официальный представитель христианства, к сожалению, подчиняет своё христианство патриотизму.
С сожалением… С тревогой. ...Именно эти слова делают возможным установление Добросовестности. Ибо недобросовестности следует опасаться только под давлением патриотизма.
Итак, если наши лидеры отказываются от войны, то этим отказом они уничтожают патриотизм, который я определил, как «страстный интерес к военной мощи своей страны»; ибо нельзя проявлять страстный интерес к тому, чего нет. Иными словами, патриотический порыв больше не будет действовать на обычного человека. Он сможет найти какой-то другой выход для своей любви к родине и гордости за неё. Какой выход он найдёт? Разве не вероятно, что теперь он проявит страстный интерес к чести своей страны, интерес, который выразится в решимости сохранить верность своей стране?
Рассмотрим случай с обычным человеком, который не является ни пацифистом, ни патриотом: человеком, который хочет, чтобы его оставили в покое, но боится что-либо делать для достижения мира, чтобы его не сочли непатриотичным. Он всем сердцем верит, что агрессивная война — это неправильно, но, очевидно (говорит он), что, если на вас нападут, вы должны защищаться. Он поклянётся не поддерживать свою страну в агрессивной войне; но, когда начнётся война, он либо примет заверения в том, что это не война и не агрессия, либо (если сочтёт это невозможным) патриотически заявит себе, что нужды его страны освобождают его от данного обещания. Он будет сражаться, хотя и с нечистой совестью.
Но теперь пусть его лидеры, первосвященники патриотизма, попросят его дать клятву никогда больше не воевать ни при каких обстоятельствах; теперь пусть лидеры каждой страны проинструктируют свой народ индивидуально принести подобную клятву. Для этого должен быть выделен особый день, например, День перемирия. Для тех, кто исповедует какую-либо религию, клятва должна быть религиозной.
5. Глава каждой религиозной конфессии, имеющей последователей в соответствующих странах, должен объявить, что любой член этой конфессии, нарушающий свою клятву — при любых обстоятельствах и под влиянием любых патриотических побуждений — ipso facto (устойчивое сочетание (фразема) в латинском языке, которое используется в качестве наречия, переводящееся как «в силу самого факта».) отлучается от церкви.
6. Всем заинтересованным лицам, как руководителям Церкви, так и руководителям государства, должно быть ясно, что ни один человек не может быть освобождён от своей клятвы по причине неисполнения её кем-либо другим.
Патриот с презрением отвергнет это как ребячество и абсурд. Если он перечитает главу I ещё раз, это напомнит ему о крайнем ребячестве войны. Ему также можно напомнить о его собственном детстве, когда детское поведение исправлялось с помощью детского средства «стоять в углу». В течение многих лет переход на летнее время презирался как ребячество и абсурд; что, в действительности, так и есть, поскольку это не более чем официальное признание детской игры. Но именно эта детская игра привела к переходу на летнее время.
Теперь я признаю, что это предложение о торжественном обещании отречения не только ребяческое, но и недостойное рассмотрения, если ему не предшествует страстное стремление к миру. Пацифист постоянно сталкивается с этой трудностью: он не знает ни того, кого он пытается убедить, ни того, в чём он пытается убедить его. В какой-то момент милитарист говорит, что, конечно, он хочет мира так же сильно, как и пацифист, но «природа человека такова, какова она есть»... а в следующий раз, когда ему предлагают разобраться с человеческой природой, он добавляет, что, конечно, нельзя забывать, что «величайшие качества человека проявляются в вооружённом конфликте», и всё, что можно сделать, это попытаться разобраться с каждым аргументом по очереди. Но предпосылкой каждого нового аргумента должен быть вывод из предыдущего. Предлагая метод, с помощью которого Европа может обрести мир, если она этого захочет, я неизбежно принимаю как должное то, что её стремление к миру столь же горячо, как и моё собственное.
Теперь давайте рассмотрим этот метод.
1. Клятва запрещает не только нападение, но и защиту. Если защита также не запрещена, клятва бесполезна. Если человек даёт обет полного воздержания от чего бы то ни было, он знает, когда нарушает своё обещание. Если он даёт обет условного воздержания, он предоставляет себе собственную интерпретацию условий, и его обещание не имеет абсолютной ценности. Отказ как от агрессивной, так и от оборонительной войны оставляет отрекающемуся возможность нарушить своё слово, но не оставляет надежды уклониться от него.
2. В случае с Англией, вероятно, было бы достаточно, если бы король принёс присягу, поскольку ни один лидер общественного мнения не осмелился бы предложить королю отказаться от клятвы. В странах с диктатурой присягу приносят как диктатор, так и номинальный глава (если таковой имеется), а в демократических странах — лидеры различных партий.
3. Характер присяги должен соответствовать характеру присягающего. Для некоторых людей священна клятва, данная на Библии; для других —  клятва над могилой Неизвестного воина или клятва под национальным флагом. Те, кто не боялся самопожертвования, которого они так постоянно и так бесстрашно требовали от других, могли поклясться, что умрут в случае нарушения своей клятвы. Если представить себе Гитлера способным нарушить свою клятву, способным отказаться от войны, то он был бы в равной степени способен нарушить свою клятву и совершить самоубийство.
4—5. Именно эти положения дают нам больше всего надежды на прочный мир. Теперь, впервые в мировой истории, людям не придётся делить свою верность между Честью и патриотизмом, между своей Страной и своим Богом. В предыдущей главе я утверждал, что Церкви одобрили государственное убийство только потому, что это был традиционный метод служения государству; и в воображаемом разговоре со священником я представил его (и, думаю, правильно) возмущённым предположением о том, что его Церковь санкционирует государственную измену или Отречение от веры. Что ж, теперь традиционная форма патриотизма отвергнута. Если христиане всё еще хотят быть патриотами, они должны сначала отречься от Христа в новой форме. Сначала они должны нарушить торжественную клятву, данную во имя своего Бога. Освободят ли их Церкви и от этого? Я не понимаю, как они могут. Я также не понимаю, как честный человек может быть оправдан своей собственной совестью.
6. Это положение, безусловно, важно. Если однажды мы сможем оправдать нашу собственную недобросовестность, сказав, что «это начал другой человек», мы снова окажемся в старой трясине предательств, страхов и ложных обвинений. Мы можем твердо стоять на безоговорочном обещании, ответственность за которое несёт каждый из нас в одиночку.
Теперь, прежде чем высокопоставленный государственный деятель сможет отвергнуть этот мирный план как «абсурдный», он должен совершенно чётко представлять себе, где начинается этот абсурд.
Например:
(i) Абсурдно думать, что, если великие люди Европы всё еще видят какую-либо выгоду для себя или своих стран в войне или угрозе войны, они предпримут какую-либо серьёзную попытку отказаться от войны.
(ii) Абсурдно думать, что, если бы они притворялись, что отказываются от войны, с целью извлечь выгоду друг из друга, их обещания имели бы какую-либо ценность.
С другой стороны:
(i) Нет ничего абсурдного в том, что, если бы великие люди Европы были убеждены, что ещё одна война принесёт катастрофу Европе и им самим, они были бы полны решимости предотвратить её.
(ii) Нет ничего абсурдного в том, чтобы думать, что, если бы они отказались от войны, чтобы предотвратить другую войну, их обещания имели бы определённую первоначальную ценность.
В своём мирном плане я даю Великим людям Европы минимум интеллекта, минимум благородства, минимум чести. Я предполагаю, что они достаточно умны, чтобы понимать, что ещё одна европейская война будет означать полную катастрофу для всего мира; достаточно гуманны, чтобы желать спасти Европу от невыразимого ужаса этой войны; достаточно благородны, чтобы, дав торжественную клятву спасти Европу, постараться  сдержать своё слово.
Опытный государственный деятель может сказать, что абсурдно приписывать великим людям и государственным деятелям старшего поколения даже эту малость ума, даже эту малость человечности, даже эту малость чести. Возможно, он прав. В любом случае, я должен согласиться с ним в том, что не следует придавать чрезмерного значения гуманности и чести политиков-патриотов. По этой причине я подкрепляю их гуманность и честь гуманностью и честью простого человека, в которые я глубоко верю. Возможно, именно это и абсурдно с моей стороны: верить, что подавляющее большинство человечества благородно и доброжелательно.
Но, исходя из (возможно, абсурдного) предположения, что мирные конференции пытаются обеспечить мир, я думаю, что моё предложение (или, если уж на то пошло, чьё-либо предложение) заслуживает рассмотрения. В течение пятнадцати лет мирные конференции поднимались и спускались по протоптанным дорожкам, ведущим в тупик. Вот они:
1. Война зависит от вооружений.
2. Следовательно, путь к миру лежит через разоружение.
3. Но страны не будут разоружаться, пока им не будет гарантирована безопасность.
4. Поэтому у них должна быть безопасность.
5. Которую можно обеспечить только санкциями.
6. Которые зависят от вооружений. (См. п. 2.)
Неудивительно, что по прошествии пятнадцати лет такой подход к миру оставил нас именно там, где мы были. Такой подход, вероятно, не мог бы оставить нас где-либо ещё. Мир стоит у своей незапертой двери, приглашая нас войти в свой храм, и мы говорим себе с неотразимой логикой и совершенно французской ясностью мышления, что если бы только мы могли пробиться сквозь его неприступные стены, то смогли бы отпереть дверь и войти внутрь. Мой великий мирный план — это всего лишь причудливое и детское предложение о том, что мы должны войти через незапертую дверь прямо сейчас. Я полагаю, что нет необходимости беспокоиться о безопасности или разоружении до тех пор, пока мы не примем решение о мире. Как только мы заявим о своей приверженности миру, за этим неизбежно последуют безопасность и разоружение.
Теперь давайте рассмотрим возражения государственного деятеля против моего плана.
Государственный деятель. Это надуманно, по-детски, абсурдно.
Как и похороны Неизвестного воина. Как и Двухминутное молчание. На самом деле государственный деятель имеет в виду, что великие государственные деятели не так обычно распоряжаются жизнями невнятных людей. Дипломаты, по сути, «не делают таких вещей». Они этого не делают. На самом деле, в данном вопросе они ничего не сделали.
Государственный деятель. Это обещание может быть обязательным, в лучшем случае, только для нынешних лидеров Европы, которые в любой момент могут потерять власть.
Очевидно, что это обещание будет продлеваться по мере необходимости. В конституционных странах в конституцию будет включено положение о том, что никто не может занимать должность, не принеся присягу. В неконституционных странах, когда новый диктатор захватывает власть, его правительство не признаётся до тех пор, пока он не поклянётся соблюдать мир. То же самое и с новым поколением: каждый из них принесёт присягу по достижении совершеннолетия или в какой-то более ранний срок. Это детали, которые можно было бы очень легко проработать. Важным шагом является первый: возрождение Чести.
Государственный деятель. О разоружении ничего не говорится.
Разоружение само о себе позаботится. Маловероятно, что нация будет тратить миллионы на то, что больше не требуется. Конечно, в демократической стране было бы трудно примирить налогоплательщиков с такими расходами.
«Голосуйте за Болдуина и военно-воздушные силы, которые он пообещал не использовать» — это призыв, который настолько же маловероятен, насколько и эффективен. Даже диктатор должен стараться сохранить свою популярность. «Больше налогов за позор нашей великой страны» — не самый популярный лозунг Муссолини. С другой стороны, вооружения, необходимые для обеспечения внутренней безопасности или для защиты граждан страны за пределами Европы, будут сохраняться по-прежнему, но без опасения вызвать соперничество со стороны какой-либо другой страны. Они будут постепенно приспосабливаться к реальным потребностям страны, вместо того чтобы искусственно определяться страхами и завистью соседей. Очевидно, что проблема вооружений остаётся в силе или исчезает в зависимости от обещания. Идея дать торжественную клятву чести со всеми церемониями, которые я предложил, а затем создать комиссию, чтобы проследить за её соблюдением, состоит в том, чтобы сделать слово «честь» совершенно бессмысленным.
Государственный деятель. Безопасность не предусмотрена. Если вы обязуетесь не защищать свою страну, как вы можете быть защищены от нападения?
В этом мире не существует такой вещи, как полная безопасность, и та безопасность, которая существует, не обязательно зависит от применения силы. Самая большая защита от того, чтобы быть убитым, — это не смертная казнь, а тот факт, что у ничтожно малого кол-ва людей есть желание убить его, и что эти немногие не хотят иметь грех убийства на своей совести. Конечно, за убийство предусмотрено наказание. Нет никакого наказания за то, что вы случайно толкнули соседа за руку, когда он собирался выпить, и опрокинули его стакан на его новую одежду. И всё же завтра мы всё равно придём обедать в любимое нами кафе, будучи в достаточной степени защищены от такого рода нападений и желая обойтись без полной защиты в виде водонепроницаемого костюма.
Можно было бы спросить пожилого государственного деятеля: чем сейчас защищена его страна от нападения? Ничем. Всё, что она может надеяться получить от самолётов, которые она строит, — это безопасность от окончательного поражения. Если «безопасность» заключается в том, чтобы не оказаться в тени, когда мир рухнет, то почему Европа потратила все эти годы, пытаясь предотвратить мировой крах? Высокопоставленный государственный деятель может ответить, что именно знание врагом того, что вы в состоянии напасть на него, обеспечивает вам безопасность от нападения. Если бы это было так, то в мировой истории никогда бы не было войны.
Безопасность, которая сейчас предлагается нациям, — это безопасность иного рода. Это защита чести страны: моральная сила, которой ещё никогда не позволяли проявить себя. Я предлагаю испытать это на практике.
До сих пор честь страны была в руках её политиков. Политиков учили служить традиции, которая отделяет личную честь от политической и рассматривает безопасность государства как цель, оправдывающую любые бесчестные средства. Эта традиция получила своего рода неприятное признание, примерно так же, как взяточничество в Америке или лжесвидетельство в суде по бракоразводным процессам в Англии. Но мы всегда можем освободиться от традиций, если действительно захотим. Мужчина в суде по бракоразводным делам, в остальном уважаемый и благородный, клянётся перед Богом говорить правду, только правду и ничего, кроме правды; но у него есть одна оговорка: по традиции долг честного мужчины — лгать в защиту женщины. Предположим, однако, что он принесёт присягу в такой форме: «Я клянусь перед Богом говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, обязуясь как человек чести полностью отказаться от традиции лжесвидетельства, которая до сих пор считалась почётной в этом суде» — что ж, тогда ему было бы немного сложнее дать ложные показания. Действительно, это было невозможно... до тех пор, пока с течением лет не возникла бы новая традиция лжесвидетельства.
Если нации торжественно обещают себе, как я предложил, отказаться как от нападения, так и от обороны, есть три причины, по которым эти обещания должны иметь силу, которую они не смогли заслужить в прошлом.
(i) Бог внутри нас никогда не сдаётся полностью. Даже самый отъявленный негодяй вынужден идти на некоторые уступки своей совести. Вот почему так много воров начинают с «заимствования»; вот почему так много убийц живут в своём собственном романтическом мире, в котором их заявления о невиновности могут быть заявлениями действительно обиженного человека, чьи убийства не расцениваются ими как убийства. Клятва отказаться как от нападения, так и от защиты не даёт нарушителю этого обета никакого психологического спасения. Как сказал Муссолини в другой связи, «он стоит лицом к лицу с самим собой перед альтернативой смерти»; смерть его душе —  смерть ему самому как человеку чести. Несомненно, в мире есть бесчестные люди; несомненно, некоторые из них находят свой путь в политике. Но им гораздо легче вести себя бесчестно, когда они могут убедить себя, что всё ещё остаются людьми чести.
(ii) Национальные лидеры не только не смогут обмануть самих себя, но и не смогут обмануть своих соотечественников. При нынешнем положении вещей любое правительство может заявить о своих мирных намерениях по отношению к другой стране: может взять на себя обязательство воздерживаться от агрессивных действий, одновременно наращивая то, что называется своими оборонительными вооружениями; может объявить войну другой стране под предлогом того, что она вооружается агрессивным образом; и затем, без малейшего труда, может убедить свой народ в том, что он совершенно невиновен в преступлении, и что вся агрессия исходила от злейшего врага. Согласно новому закону, это больше не будет возможно. Если государственный деятель собирается нарушить своё обещание, ему придётся делать это не только с открытыми глазами, но и на глазах у всего мира.
(iii) Даже самый бесстыдный грешник надеется извлечь выгоду из своего греха. Политики могут быть готовы нарушить веру, но их нарушенная вера ничего не даст без поддержки народа.

Глава XVII. Отказ от войны
 «Факт остаётся фактом, — говорит государственный деятель, — одна неверующая нация может нарушить веру и напасть на другую нацию. А раз так, то немыслимо, чтобы нация отказалась от обороны».
Первое, что мы должны постараться осознать, это то, что физическая возможность катастрофы сама по себе не вызывает тревоги. Она вызывает тревогу только тогда, когда достигает определённой степени вероятности. В Англии есть несколько маньяков-убийц. Если бы кто-то вышел из себя и напал на высокопоставленного государственного деятеля, тот был бы рад иметь револьвер, чтобы защищаться. Однако он отказался от использования револьвера. При этом факт остаётся фактом: маньяк-убийца может вырваться и напасть на него.
Таким образом, сказать, что из-за того, что одна нация может нарушить верность, немыслимо, чтобы другие страны отказались от обороны, — значит сказать что-то, что само по себе бессмысленно.
Правда заключается в том, что если все народы Европы возьмут на себя обязательство отказаться от войны, то любая нация, которая была готова нарушить своё обещание, сможет навязать свою волю (в той мере, в какой сила эффективна) другой нации. Но само по себе это ничего не значит. Что мы должны учитывать, так это вероятность того, что нация нарушит своё обещание.
Ну что ж, не обсудить ли нам возможность того, что Англия отречётся от самой себя? Король дал своё слово; мистер Болдуин, этот благородный человек, стоя в тени кенотафа (Кенотаф — надгробный памятник над пустой могилой.), поклялся всем, что для него наиболее свято; редактор «Морнинг пост» у алтаря своей деревенской церкви поклялся отказаться от войны, от слухов о войне, от подстрекательств к войне... и что происходит потом? Редактор пишет передовую статью с требованием начать военные действия против Германии; Кабинет министров принимает решение о мобилизации; король подписывает соответствующий приказ на заседании Совета; и весь народ ликует. Возможно ли это? Захочет ли даже самый ярый патриот обсуждать такую возможность? Мы знаем, что этого не может быть.
Тем не менее, нас называют «Коварным Альбионом». И коварный Альбион беспокоится не о своей собственной добросовестности, в которой  уверен, а в добросовестности других стран, особенно Германии. Это, должно быть, кажется забавным другим странам, особенно Германии. Давайте, однако, отнесёмся к этому серьёзно и серьёзно рассмотрим возможность того, что Германия откажется от себя.
Сейчас немного сложно обсуждать Германию, поскольку сегодняшняя Германия может уже не быть Германией завтрашнего дня. В любом случае, Германия, которая, как мы предполагаем, взяла на себя обязательство, не является сегодняшней Германией. В силу того факта, что она взяла на себя это обязательство, она является (i) Германией, которая признаёт, что ещё одна европейская война будет катастрофической, и (ii) страной, довольствующейся тем, что у неё есть. Позвольте мне напомнить читателю о порядке (ибо порядок — это то, что имеет значение), в соответствии с которым, как предполагается, были предприняты шаги к миру.
Первое: осознание того, что всеобщий мир является жизненной необходимостью для Европы.
Второе: Условное согласие на мир, если будут удовлетворены определённые требования.
Третье: Урегулирование претензий.
Четвёртое: Полный отказ как от агрессии, так и от обороны.
Германия, довольная Германия (или, по крайней мере, кажущаяся довольной Германия), предположим, достигла четвёртой ступени и приняла обет со всей подобающей торжественностью. Нарушит ли она обет?
Я могу только сказать, что я совершенно уверен, что она этого не сделала бы и не смогла бы сделать: что для неё было бы так же морально невозможно нарушить данное обещание, как для Франции или Англии. На самом деле, я должен сказать, что это обязательство, скорее всего, будет обязательным для Германии, чем для Франции; не потому, что я ставлю честь Германии или стремление к миру выше, чем честь и стремление к миру Франции, а потому, что одна страна, как известно, чувствительна к иностранному мнению, а другая страна, как известно, бесчувственна. Можно сказать, что во время последней войны Германия нарушила своё обещание не нарушать права Бельгии. Она нарушила; но она не была счастлива до того момента, пока не представила «доказательства» того, что Франция уже решила нарушить обещание первой. Даже сейчас пункт Мирного договора, который вызывает у Германии наибольшее негодование (и больше, чем любой другой, который принёс ей материальные убытки), — это пункт, возлагающий на неё ответственность за войну. Даже сейчас, когда кажется, что она, как никогда прежде, сделала физическую силу своим богом, она проявляет постоянное, удивительное для других народов желание оправдать себя в глазах всего мира. Муссолини никогда так не заботился о моральном мнении других; ни Франция, ни даже Англия в подобных обстоятельствах не стали бы этого делать. Германия больше, чем любая другая страна, нуждается в том, чтобы быть «в ладах с собой».
Итак, весь смысл обещания, которое я изложил, будет заключаться в следующем: ни одна страна не может нарушить его и остаться при своём мнении; ни один человек не может нарушить его и не знать, что он нарушил данное обещание. Народы Европы доказали свою никчёмность сотнями миллионов трупов и в доказательство превратили фразу «честь страны» не более чем в презрительную шутку. Но пусть это обещание будет абсолютным: поставьте национальное сознание лицом к лицу с самим собой перед альтернативой смерти, и «честь страны» немедленно начнёт что-то значить.
(И все же факт остается фактом: Германия может нарушить веру. Учитывая это, немыслимо, чтобы государства отказались от обороны.)
Я говорю, что немыслимо, чтобы Германия или любая другая нация изменила вере. Я говорю, что невозможно, чтобы она изменила вере. Никакие «санкции», никакая «безопасность» не делают вторжение во Францию невозможным; всё, что могут сделать санкции и безопасность, — это сделать вторжение опасным и дорогостоящим. Принятие же обязательства, которое  предлагаю я, делает вторжение во Францию морально невозможным.
Я предлагаю государственному деятелю старой формации полагаться на своё воображение, а не на знание истории. Я предлагаю ему попытаться осмыслить эту грандиозную согласованную попытку держав покончить с войной; чтобы представить себе это торжественное событие, когда великие государственные деятели клянутся перед своим Богом всем, что они считают самым священным, навсегда отказаться от применения оружия друг против друга. Я приглашаю государственного деятеля представить, как это торжественное событие транслируется по всему миру на экране и по громкоговорителю, представить, как один из тех, кто поклялся своей честью, нарушает это торжественное обещание, зная, что завтра в каждом кинотеатре в каждом маленьком городке, на каждом граммофоне в каждом маленьком доме будет выставляться напоказ его позор.
Никакое знание истории не поможет государственному деятелю оценить важность такого посвящения. Пусть он забудет о традиционном неверии прошлого и представит себе неисторическую традицию, положившую начало неисторической церемонии. Точно так же, как было необходимо по-новому взглянуть на войну, какой она является сегодня, необходимо по-новому взглянуть на мир, каким он мог бы стать завтра.
Сочувствующий читатель. Как я понимаю, высшая ценность этого вашего обещания, помимо его торжественности и публичности, которой оно окружено, заключается в том, что это абсолютное обещание, от которого невозможно отказаться мысленно.
Алан Милн. Да.
Сочувствующий читатель. Иными словами, если вы нарушаете веру, вы нарушаете её, и это не повод говорить, что кто-то другой отрёкся первым.
Алан Милн. Да.
Сочувствующий читатель. И моральной силой, которая удержит страну от нарушения своего слова чести в будущем, является всеобщее осуждение, сопровождающее такое предательство? Так сказать, ужас цивилизованного мира.
Алан Милн.  Моральная сила, которая не позволяет честному человеку нарушить своё честное слово, — это его честь. Моральная сила, которая не позволяет бесчестному человеку нарушить своё честное слово, — это его желание сохранить видимость чести.
Сочувствующий читатель. Лжеца может удержать от лжи общественное мнение правдивых людей. Но общественное мнение других лжецов не удержит его от лжи. Разве не могла бы одна неверующая страна убедить себя старым добрым способом, что любая другая страна вот-вот нарушит своё слово, и, убедив себя в этом, снова взяться за оружие? Тогда «ужас цивилизованного мира» значил бы для неё не больше, чем «притворный ужас» стран, столь же виновных, как и она сама. Если бы неверующей страной была Германия, она успокоила бы свою совесть мыслью: «Мы пытались установить традиции чести среди народов, но Франция показала, что это невозможно. Теперь очевидно, что между нациями никогда не может быть такого понятия, как честь, и только лицемер может притворяться, что это не так».
Алан Милн.  Является ли Германия единственной страной, которая «прибегает к оружию»?
Сочувствующий читатель. Во-первых, да, хотя она и притворялась перед самой собой, что это началось во Франции. Я предполагаю, что всё еще существует возможность того, что вы называете ментальным бегством. Я согласен с вами, что крайне важно, чтобы этого не было, но я думаю, что это так. Я думаю, что Гитлер мог убедить себя и своих соотечественников в том, что Европа взяла на себя обязательство сделать невозможное, и благодаря этому факту была освобождена от этого обязательства.
Сочувствующий читатель тоже должен проявить своё воображение. Ни одна страна не прибегает к оружию внезапно, просто ради забавы. Если бы английские лётчики через год после отказа Европы от войны прилетели в Италию и сбросили бомбы на Рим, они бы сбросили их с какой-то целью. Предположительно, Италия была бы проинформирована об объекте; предположительно, между Англией и Италией возник бы какой-то спор, связанный с объектом. По условиям залога этот спор должен быть передан на рассмотрение арбитража. Виновная Англия не смогла бы убедить себя в том, что она была готова сдержать свою клятву, но Италия отказалась от арбитража. Италии остаётся только заявить о своем согласии на арбитраж в соответствии со своим обещанием, и её честь в безопасности. Если бы английские лётчики тогда сбросили бомбы на Рим, трудно представить, какие остатки чести, даже между собой, удалось бы сохранить английским государственным деятелям. Но, конечно, такое обращение к оружию немыслимо.
Однако давайте обсудим невероятное. Или, скорее, давайте обсудим то, что не кажется таким уж невероятным для патриота: возможность того, что Германия, всё еще вооружённая (или тайно перевооружающаяся), нарушит своё обещание и потребует чего-то от беззащитной Англии. Что тогда?
Тогда, по-видимому, если она захочет этого так срочно, она это получит. Я говорю «так срочно», потому что сейчас нет спасения от публичного бесчестия, нет спасения от общественного презрения. Теперь у неё нет оправдания ни перед собой, ни перед остальным миром. Это предательство настолько чёрное, что в его присутствии нарушение нейтралитета Бельгии становится таким же безобидным преступлением, как самая безобидная ложь. Таким образом, вполне вероятно, что, если бы её потребность была такой острой, она была бы удовлетворена на Мирной конференции, когда (как мы помним) все неотложные потребности были удовлетворены в стремлении добиться мира. Если с тех пор возникла такая потребность, то, возможно, Англия уже сейчас была бы готова её удовлетворить.
Если нет………
Тогда, вероятно, Германия взяла бы это на себя; как она взяла бы это, если бы объявила войну Англии и победила её.
Немыслимая мысль для патриота старого образца.
Но для английских мужчин и женщин, которые знают, что война — это зло; для английских мужчин и женщин, которые любят Англию; для английских мужчин и женщин, которые считают, что высшие добродетели — это моральные достоинства, и которые больше заботятся о чести своей страны, чем о её имуществе; для многих англичан, не немыслимо. Мысль эта не более немыслима и не более ужасающа, чем мысль о том, что грабитель может вломиться в дом и украсть что-то.
Англия что-то потеряла бы (и, возможно, это было бы то, о чём все англичане сожалели бы, потеряв); но она не потеряла бы свою честь, потому что только святость её слова сделала возможными материальные потери; она не потеряла бы свою гордость из-за «поражения», которое она сознательно потерпела и сознательно пошла на риск ради спасения мира.
Я бы гордился тем, что Англия пошла на такой риск. Я бы гордился тем, что Англия рискует чем-то ради дела, не связанного с ней самой. Независимо от того, являемся ли мы патриотами или просто мужчинами и женщинами, которые любят нашу страну, мы хотим гордиться Англией. Как гордость за страну может быть достойным восхищения качеством, вдохновляющим качеством, если это не что иное, как гордость за материальные блага? Мужчине трудно гордиться своим именем, если на протяжении веков его семья не проявляла более благородных и бескорыстных качеств, чем решимость не допускать нарушителей границ своей собственности. Великие державы, которые на протяжении веков внушали столько патриотизма, не предложили своим приверженцам ничего более вдохновляющего, чем это; они не провозгласили более высокого идеала, чем идеал саморазвития и самозащиты. Готовность Великой державы воевать по любому поводу или ни за что; готовность её великих государственных деятелей жертвовать ради своих национальных амбиций жизнями других людей — всё это демонстрировалось так щедро и так постоянно, что теперь, несомненно, может восприниматься как должное. Если это добродетели, то никто не откажет в них Англии. Если бы Англия сейчас искала новую добродетель, если бы она пошла на риск самопожертвования во имя мира и спасения планеты, тогда за каждого крикливого патриота тысячи тихих английских мужчин и женщин почувствовали бы в своих сердцах гордость, которую невозможно выразить словами.
Учитывая обещание, немыслимо, чтобы одна неверующая нация нарушила свою веру и напала на другую нацию. Даже если бы это было не так, нации должны пойти на риск ради дела, которое выше любого национального дела, ради дела человечества.
Предпосылка заключается в том, что Европа хочет мира.
Несомненно, что народы Европы хотят мира.
Они никогда не хотели ничего другого.
Это говорит о том, что диктаторы Европы хотят мира.
Как я уже говорил в главе 15, мир в Европе находится в их руках.

Глава XVIII. В первую очередь женщины и дети
Итак, я ещё раз обращаюсь к великим людям Европы, как если бы они были моими знакомыми, то есть людьми, не лишёнными ума, не лишёнными человечности, не лишёнными чести.
Джентльмены, мир в Европе в ваших руках.
Один из вас сказал, что отказывается от идеи вечного мира по той причине, что война накладывает отпечаток благородства на нации. И всё же я сомневаюсь, что ещё одна война наложит более чёткий отпечаток благородства на итальянскую нацию, чем это сделала предыдущая война; не более чёткий, чем нынешняя война наложила отпечаток благородства на Боливию и Парагвай (Здесь Милн имеет в виду Чакскую войну — вооружённый конфликт между Парагваем и Боливией, происходивший в 1932–1935 гг. за обладание частью области Гран-Чако, которая, как считалось, имела большие запасы нефти.). В Англии есть поговорка «Благородство обязывает», под которой мы подразумеваем, что у благородства есть обязательства. Благородство, которое принесёт следующая война, заставит вас пожертвовать жизнями тысяч женщин и детей во имя своей веры. Но у нас в Англии есть и другая поговорка: «Женщины и дети в первую очередь», под которой мы подразумеваем, что они будут спасены первыми. Под гербом вашего новообретённого дворянства вы также напишете «Женщины и дети в первую очередь», подразумевая под этим, что они будут принесены в жертву первыми.
Я прошу вас подумать об этом. В старых войнах ваши мужчины сражались с мужчинами и пытались убить их, а в бою рисковали быть убитыми. В следующей войне ваши женщины будут обречены на смерть, от которой невозможно защититься, а ваши мужчины будут вынуждены не сражаться, а убивать при любых ужасных обстоятельствах беззащитных женщин и детей. Неужели вы думаете, что это наложит отпечаток благородства на вас или ваш народ? Даже в самой романтичной киноистории (в такой, простите за выражение, временами кажется, что вы живёте) американский герой в своей осаждённой лачуге скорее сдастся, чем подвергнет героиню опасности случайного выстрела. Не слишком ли многого я прошу от римского героя, чтобы он отказался от своих амбиций ради того, чтобы не подвергать италийских женщин увечьям и смерти?
Я ещё раз прошу вас всех сорвать завесу сентиментального мистицизма, сквозь которую вы до сих пор смотрели на войну, и попытаться увидеть её такой, какая она есть на самом деле. Слова, которые у вас ассоциировались с этим на протяжении стольких лет: «победа», «поражение», «возмещение ущерба», «мирные участники», — теперь потеряли своё значение, так же как потеряло своё значение слово «война». Это больше не война. Это нечто, для обозначения чего ещё не было придумано соответствующего слова, нечто столь же далёкое от наполеоновских войн, как они были далеки от боксерского матча. Это новое, от чего вас просят отказаться, — это деградация, которая запятнала бы животных, безумие, которое опозорило бы сумасшедший дом. Отказываясь от этого, вы не откажетесь ни от чего, что было принято Историей или идеализировано поэзией, ни от чего, что принесло бы пользу вашим странам или славу вашим соотечественникам.
Вы и вам подобные потратили пятнадцать лет на официальное стремление к миру, но ни на шаг не приблизились к своей цели. Действительно, некоторые думают, что ваше стремление к миру только приблизило нас к войне; что все эти разговоры о безопасности породили у народов Европы новое чувство незащищённости, а обсуждение разоружения лишь дало новый повод для разногласий. Поэтому я ещё раз настоятельно призываю вас сейчас решить, хотите ли вы мира. Если ваша цель состоит (как иногда кажется) в том, чтобы сочетать поддержание идеи войны с поддержанием условий мира, то у нас нет другой надежды, кроме одной: что в условиях войны, которые вы, несомненно, создадите, мы сможем поддерживать идею мира.
Что ж, в других странах тоже есть свои патриоты. Несомненно, существует Лига противовоздушной обороны «Руки прочь от Германии», Лига противовоздушной обороны «Руки прочь от Франции», Лига противовоздушной обороны «Руки прочь от Италии». Несомненно, все эти лиги возмущаются: «Зачем ждать, пока бомбардировщик вылетит из Лондона (Рима, Парижа) в 4 часа и сотрёт с лица земли Берлин (Париж, Рим) в...» подходящее время. Несомненно, все они призывают своих соотечественников-патриотов создать новую крылатую армию немецких (французских, итальянских) бомбардировщиков дальнего действия, чтобы громить иностранных шершней в их гнездах. Это то состояние, к которому вы привели Европу в своем стремлении к миру: это безопасность, которую вы предлагаете нам.
Итак, почему, когда никто не поднимает руку на Британию, кто-нибудь кричит «Руки прочь от Британии»? Почему, когда у нас нет серьёзных причин для ссоры с какой-либо иностранной страной, англичан приглашают «разнести иностранных шершней в их гнездах»? Ответ заключается в том, что в Новой войне нет никакой защиты, кроме нападения, и что нападение должно предшествовать нападению врага. Если Лондон не должен быть «стёрт с лица земли» в 8 часов бомбардировщиками, вылетающими из Берлина в 4 часа, то Берлин должен быть «стёрт с лица земли» в 9 часов бомбардировщиками, вылетающими из Лондона в 11 часов. И единственная защита немцев от бомбардировщиков, вылетающих из Лондона в 11 часов, заключается в том, что бомбардировщики, вылетающие из Берлина в 6 часов, уничтожают их в 10... И так далее до бесконечности. Удивительно ли, что каждый патриот в панике боится, что какой-нибудь иностранный патриот начнёт первым? Разве не неизбежно, что, когда начнётся Новая война, она начнётся только по той причине, что народы боялись её начала; что это будет война, направленная не на то, чтобы покончить с войной, а на то, чтобы покончить с ужасающей неопределённостью мира?
Есть один и только один способ остановить эту войну, и это отказ от войны. Я предложил метод, с помощью которого этот отказ может стать реальностью. Вы назовёте его «невозможным». Когда мы называем что-то невозможным, мы имеем в виду, что в нашей практике такого никогда не случалось. Отказ от войны никогда не происходил в нашей практике, и поэтому любой способ добиться этого «невозможен», пока мы его не испробуем.
Я возлагал, возможно, слишком большие надежды на ваш ум, вашу человечность, вашу честь. Хотел бы я верить в ваше воображение. Боюсь, что «реализм», которым так гордится Франция, покорил вас. Теперь вы все реалисты, а это значит, что вы живёте в мире, которого не существует; в мире, в котором воображение не работает; в мире, в котором завтра не может случиться ничего такого, чего не случилось вчера.