Наброски в разброс 2019

«Когда один идеалист критикует основы идеализма другого идеалиста, от этого всегда выигрывает материализм. Ср. Аристотель versus [по отношению. — Ред.] Платон etc. Гегель versus Кант etc.» [2, 29, 255].

Ильич «символистов», по моей памяти, не критиковал: ни философских, ни тех, что от литературы. Первых мог просто не заметить, сосредоточившись на позитивистах, «вульгарных материалистах» да классиках идеализма. А литературные, и прежде всего пииты, не особо его и волновали. Это Аппассионату он мог слушать каждый день… Ну, последнее – то же не факт, ибо – со слов Горького:

«Как-то вечером, в Москве, на квартире Е.П.Пешковой, Ленин, слушая сонаты Бетховена в исполнении Исая Добровейн, сказал:
– Ничего не знаю лучше «Appassionata», готов слушать её каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, детской, думаю: вот какие чудеса могут делать люди,
И, прищурясь, усмехаясь, он прибавил невесело:
– Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя – руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-м, – должность адски трудная» («В. И. Ленин»).

Реплика, сама по себе, замечательная. И не в одном отношении. При желании, и её можно притянуть к «нашим» символистам. А уж сам Алексей Максимович о них высказался вполне доходчиво – ещё в 1896 г., в статье «Поль Верлен и декаденты» (впервые напечатана в «Самарской газете», номер 81 от 13 апреля, и номер 85 от 18 апреля, за подписью: «А.П.»). Высказался со своей колокольни – критично, жёстко, но кое в чём и сочувственно.
А Владимира Ленина (Ульянова) мы помянули больше в связи с тезисом, вынесенным в «эпиграф». Когда один… Здесь самое время вернуться к собственно «символистам». «Символистов-поэтов критиковали многие соратники по цеху. Сначала – «парнасцы». Те, из среды коих вышел Верлен (да и Малларме). Горький не слабо-таки припечатал этих критиков, кичащихся совершенством своей формы, мраморно-холодной, как пресловутая статуя Пигмалиона. На их фоне «больные душой и на голову» декаденты выглядят, по крайней мере, живыми. А главное – бросают вызов самодовольным хозяевам жизни. Затем следуют разного рода реалисты. А.М. (сам реалист!) и этих «приголубил» (как идеологов презренной буржуазии). Но были и иные критики…
В. В. Розанов. «О символистах и декадентах». Едва ли не главный упрёк в адрес названных – нет, не поэтов, ибо, по мнению В.В., оные занимаются лишь «стихотворческим искусством» (в отношении многих – и это справедливо) – погрязание в пошлости. Единственное, что различимо в их галиматье с содержательной стороны – тяготение к эротизму. А для Розанова сей предмет – не из последнего ряда! Потому и возмутился.

Старый как мать-природа бог, казалось изгнанный навсегда из деловой поэзии 50-70-х годов, вторгся в сферу, ему всегда принадлежавшую, им издревле любимую, но в форме изуродованной и странной, в форме бесстыдно обнаженной
Эрос не одет здесь более поэзией, не затуманен, не скрыт; весь смысл, вся красота, все бесконечные муки и радости, из которых исходит акт любви и которые позднее, с иным характером поэзии и другими заботами, из него следуют, – все это здесь отброшено: отброшено самое лицо любимого существа: на него, как на лицо оперируемого, набрасывается в этой новой «поэзии» покрывало, чтобы своим выражением страдания, ужаса, мольбы оно не мешало чему-то «существенному», что должно быть совершено тут, около него, но без какого-либо к нему внимания. Женщина не только без образа, но и всегда без имени фигурирует обычно в этой «поэзии», где голова в объекте изображаемом играет почти столь же ничтожную роль, как и у субъекта изображающего; как это, например, видно в следующем классическом по своей краткости стихотворении, исчерпываемом одной строкой:

О, закрой свои бледные ноги!

Пройти, молча, мимо кричащего моностиха Брюсова, конечно же, трудно. Здесь – не поспоришь! А вот, что касается «не одетого поэзией» (весьма поэтично…), не сокрытого туманами Эроса, на лицо которого, однако, накинуто покрывало… Надо полагать, Розанов имел ввиду, что обнажены у Эроса – те же «ноги» и прочие прелести. А накидка – в любом случае не от поэзии, но именно от хирургии. А совершается нечто существенное неофитами не над самим Эросом (хотя не исключено, что В.В. вовсе не отождествляет реанимированное божество с безликим любимым существом), а около него. В общем – довольно туманно выражается здесь сам критик. Понятно, иронизирует, где-то передразнивает. Что касается «женщины без образа и имени, фигурирующей в этой, т.н. поэзии», то Розанов либо не замечает в ней Вечной Женственности того же В. Соловьёва (о нём – NB! – чуть ниже), либо не согласен с тем, как она здесь представлена.
Впрочем… Розанов – апологет пола. Его любовь – вполне земная. И находит своё выражение и окончание в отношении к земной женщине. У Соловьёва (Блока и, как-то, у многих символистов) – всё иначе. «Люди лунного света»…

Борьба с тёмным волнением крови магией внушений. Мечта о небывалой, невозможной любви, навеянная парадоксами «Смысла любви» Соловьева. Аскетическая эротика, призванная преобразить человеческие отношения и приблизить наступление царства Духа. В другой заметке «Дневника» поэт говорит о поле как об «опрокинутом, обезображенном небе». Пол есть дьявольское извращение любви. «Земля, – записывает он, – в образе вселенской проститутки хохочет над легковерным язычеством, курящим ей фимиам». Блок унаследовал от Соловьева платоновский эрос и аскетическую брезгливость к полу. Чувственность и страсть у него всегда демоничны: начиная от Незнакомки и кончая проституткой Катькой в «Двенадцати» (К. В. Мочульский. Александр Блок).

А теперь – о главном. О критике «символистов» едва ли не основоположником русского символизма от философии, а касательно поэзии – автором совсем недурным, хотя и несколько скучноватым. Ради него – В.С. – мы собственно и подняли в эпиграф ленинский тезис.
В комментариях, сопровождающих сборник В. С. Соловьёва «Литературная критика» (М., «Современник», 1990) доктор ист. наук Н. И. Цимбаев отмечает следующее:

Три короткие рецензии Соловьева, злые и беспощадные, свидетельствовали одновременно о его внимании к новым явлениям в русской поэзии. Справедливость соловьевской критики признавали сами символисты. В конце 1895 г. Брюсов писал Перцову: «Читая его пародии, я искренне восхищался; слабые стороны символизма схвачены верно» (Письма В. Я. Брюсова к П. П. Перцову. М., 1927. С. 44). Блестящее остроумие Соловьева невольно вызывало у читателей интерес к никому не известным поэтам.

Сами рецензии («Русские символисты» и «Ещё о символистах») были опубликованы в 1894-95 гг. в «Вестнике Европы» и являлись откликом на выпуски стихов русских символистов, инициированные В. Брюсовым.
Что же так возмутило (задело) маститого философа и литератора в этих, прямо скажем, не слишком удачных опытах молодых авторов? Их претенциозность (в лице, прежде всего, Брюсова)? Или именно самоназвание, да ещё с упоминанием в ряду символистов-стихотворцев самого Соловьёва? – Как трактовать самую реакцию: Ревность (на площадке Символизма)? Раздражённость (какие вы символисты?! – лишь компрометируете…)? Предупреждение (знали бы вы, с каким огнём играете…)?
Платоническая любовь. Раздвоенность.
В.С. либо подозревает новоявленных русских символистов в неискренности, либо – что гораздо существеннее – в искажении «концепции». В её опошлении. Ирония Соловьёва сочетает в себе насмешливость и серьёзность, презрение и влечение – что угодно, но только не пошлость. «Купальни Брюсова» его возмутили…
Добролюбов (АМД)… В «выпусках» – он лишь в начале Пути. Подвижник декаданса. Именно подвижник. Практик! Соловьёв, как и Блок, сугубые созерцатели. Их реализм всегда граничит с фантастическим, им всегда труднее и томительнее «испытывать», чем созерцать (КМ – по поводу письма АБ отцу от 5 августа 1902 г.). Добролюбов – прежде всего Испытатель. Однако В.С. об этом пока не знает. Да и вряд ли (в отношении АД) узнает вообще. Александр, своими «перевёртышами», даёт повод высказаться не столько о мировоззренческом расхождении, сколько собственно о поэтике.

Мистическое учение Соловьева и Блок, и Белый восприняли сквозь призму его поэзии; для них поэт был значительнее философа. Захваченные новым звуком его лирики, одновременно и неожиданным и родным, они не видели его поэтических недостатков. Их волновала романтика философско-эротической поэзии с ее идейной страстностью и пророческим вдохновением. Бледность красок, расплывчатость очертаний, бедность рифм и однообразие ритмов -- вся «старомодность» этой лирики казалась им печатью её подлинности (К. В. Мочульский. Александр Блок)

Свет из тьмы. Над чёрной глыбой
Вознестися не могли бы
Лики роз твоих,
Если б в сумрачное лоно
Не впивался погружённый
Тёмный корень их.
(В.С.)

Я здесь в конце, исполненный прозренья,
Я перешел граничную черту,
Я только жду условного виденья,
Чтоб отлететь в иную пустоту.
(А.Б)

Покидай бессилье мирозданья,
Твой покой теперь ненарушим.
Предо мною – грань богопознанья,
Неизбежный сумрак, чёрный дым.
(А.Б., 1901)
……………………………………

Википедия [Люди лунного света]
Для объяснения христианства и библейской традиции Розанов обращается к семитскому язычеству. Почитание Молоха и Астарты он объединяет с библейским монотеизмом в вопросе стирания половых различий. В исступленных кастратах-«кедешах» Розанов видит истоки ветхозаветного аскетизма (назореи) и христианского монашества. Розанов выдвигает гипотезу, что у Иеговы (библейского Бога), создавшего мир, необходимо была и вторая женская ипостась. Поэтому в оригинале Бог обозначен как «Элогим» (во мн.ч.), а люди изначально разнополы. Розанов не упускает случая покритиковать ханжескую в вопросах пола мораль, запрещающую ранние браки, но сквозь пальцы смотрящую на онанизм и проституцию. Он предполагает, что храмовая проституция существовала и в Иерусалиме. Нарушение законов естества приводит к содомии. Розанов решительно называет «тупоголовым предположением» мнение Шопенгауэра о естественном характере содомии. Рассматривая вопрос порнографии писатель признает её непристойность, однако источник этого видит в том, кто изображен: не праведники, а кощунники из подлых сословий. Розанова интересовал вопрос возможности совокупления без греха, укора и стыдливости.
Розанов в половом вопросе резко различает Ветхий Завет с его полигамией патриархов («религия священного чадородия») и Новый завет c его апологией среднего пола (урнингов). Если Ветхий Завет призывает плодиться и размножаться, то в Новом Завете как бы говорится «блаженны не множащиеся», живущие «аки ангелы». В Ветхом Завете в результате искушения Змея прародители обретают стыд (урнингство).
……………………………..

«Человек может кончить себя, – записывает Блок в «Дневнике». – Это – высшая возможность (власть) его... Следовательно summus passus будет из этого состояния – именно из жизни. А из нее выйти некуда, кроме смерти»… Самоубийство, как высшее утверждение личности и её воли к жизни: Блок переживает то же искушение, что и герой Достоевского.
…………………………….

28.06.2019